После всего, что Нику довелось вынести, ничего, кроме чувства разочарования, он не испытал. Находка отнюдь не поразила его новизной. Четыре медведя и четыре льва, но только теперь не на мониторе, а напечатанные на жесткой, плотной бумаге. От возраста карта посерела, но отпечаток по-прежнему оставался четким.
Эмили натянула перчатки и взяла вещицу за края.
- На ней нет ни печати, ни эмблемы.
- А должны быть?
- Если она из библиотеки или крупной коллекции.
Она включила настольную лампу и поднесла карту к колпаку, так что та засветилась.
- Вокруг животных нет контуров. Это было напечатано с цельной медной доски, а не с более поздней, составной. И вот еще. - Она показала на середину карты. - Водяной знак. Корона. Такой же, как и на других ранних картах.
- А это? - Ник притронулся к скоплению темных пятен в правом нижнем углу. Часть из них была черная, часть красновато-коричневая. - Похоже на засохшую кровь.
- Может быть, плеснули вина во время игры? - Эмили положила карту назад в оберточную бумагу и почтительно укрыла ее, словно мертвое тело. Губы ее повлажнели от возбуждения. - Она подлинная, Ник. Первая из таких карт, найденная за последние сто лет.
Ник не ответил. Если ее волнение и вызвало у него какую-то реакцию, то главным образом раздражение. Ему вдруг захотелось разорвать эту карту на куски.
- Предполагается, что мы приехали, чтобы найти Джиллиан.
- Которая хотела, чтобы вы получили эту карту.
- И что я должен делать теперь? Поместить ее в музей с подписью: "Дар Джиллиан Локхарт. Жаль, что она исчезла"?
Ник понимал, что раздражен из-за усталости, но ничего не мог с собой поделать.
- Больше она ничего не оставила?
Вопрос Эмили остановил его, как пощечина. Ник взял конверт и встряхнул его. Внутри что-то звякнуло.
Он перевернул конверт. На стол вывалились пластмассовая пластинка размером с кредитку и маленький золотой микрочип.
Сначала он принялся рассматривать пластиковую карту. Она была красной, рядом с изображением раскрытой книги стояла аббревиатура BnF. Ник перевернул карточку. В углу была дюймовая фотография Джиллиан. Она смотрела в камеру, словно в дуло ружья. Он не сразу узнал ее. Лучи расположенной наверху лампы отсвечивали от ее лба, погружая лицо в уничижительную казенную тень. Она постригла волосы и перекрасилась в блондинку. Он вспомнил строку из стихотворения, которую она любила ему повторять: "Изменчивость одна лишь неизменна".
- BnF - это Bibliotheque nationale de France, - сказала Эмили. - Национальная библиотека Франции. Там хранится сорок оригинальных игральных карт. Вероятно, это читательский билет. - Она показала на золотой микрочип. - А это что?
Ник взял микрочип большим и указательным пальцами.
- Это сим-карта. Для телефона.
- Зачем ей нужно было оставлять это?
- Может быть, чтобы мы посмотрели, кому она звонила.
Ник вытащил свой сотовый, снял с него заднюю крышку, вытащил сим-карту, заменил ее на карту Джиллиан. Он уже собирался включить телефон, но остановился. Его палец замер над кнопкой включения.
- Или…
- Или что?
- Или затем, чтобы они не могли по сигналу определить, где она находится.
Он сунул телефон в карман, схватил куртку и направился к двери. Эмили встревоженно вскочила на ноги.
- Вы куда?
- В метро.
Как только он вышел из двери отеля, холод пробрал его до костей. Тучи низко висели над Парижем, и ледяной воздух предвещал приближение снегопада. Ник поспешил за угол, к станции "Сен-Мишель". По другую сторону Сены над собором Парижской Богоматери вилась стая птиц. Он купил билет, протиснулся через узкий турникет и спустился на заполненную людьми платформу.
Теперь он включил телефон. "Поиск" - высветилось на экране. Убедившись, что связи нет, он приступил к работе. Принялся просматривать контакты Джиллиан. Некоторые имена казались ему смутно знакомыми, другие были французскими, третьи - вроде бы американскими. Список ничего не прояснял. "Музей, Натали Селл, Пол домашний…"
И никакого тебе "Ника". Желудок его свело. "Она стерла меня". После всего остального это разочарование можно было считать ничтожным, но для него оно стало мучительным, словно пуля в животе. А может, и еще мучительнее, потому что это действие казалось таким обыденным - не какой-нибудь жест или послание, а так, словно воду спустить.
"Может быть, она хотела защитить меня", - попытался он найти хоть какое-то утешение.
Но это было неубедительно.
"Так почему она отправила мне эту карту?"
На станции показался красный поезд с двухэтажными вагонами. На полминуты все погрузилось в хаос - одна группа экскурсантов и покупателей поменялась местами с другой. Поезд тронулся и исчез.
Ник принялся обшаривать папки в поисках посланий. Все папки были пусты, все послания стерты, кроме одного.
Я не знаю, что сделал, но прошу тебя, позвони мне. Даже если ты не хочешь говорить, позвони хотя бы раз. Я все еще люблю тебя. Ник.
Время получения - полгода назад. Она так и не ответила. Почему она сохранила эту эсэмэску, оставила ее собирать цифровую пыль в забытом углу?
Ник закрыл послание. Платформа снова начала заполняться людьми. В дальнем ее конце гитарист в дредах пел на французском что-то из "Pink Floyd". Без особой надежды Ник перешел в журнал звонков.
Там обнаружились три записи. Два звонка на номера, показавшиеся ему французскими, - их не было в ее телефонной книге. Третий - и самый последний по времени - кому-то по имени Саймон. Ник нажал клавишу, чтобы высветить номер. Тоже вроде бы местный.
Он записал три эти номера вместе со временем и продолжительностью разговоров, потом выключил телефон.
Пятнадцать минут он провел в интернет-кафе, после чего вернулся в номер отеля. Эмили снова разглядывала карту - сидела на кровати, поджав под себя ноги, как школьница.
- Нашли что-нибудь? - спросил Ник.
Она отрицательно покачала головой.
- А вы?
- Три телефона. - Он вытащил из кармана клочок бумаги. - Три последних звонка, что сделала Джиллиан со своего сотового.
- Если только это ее симка, - сказала Эмили. - Вы же этого не знаете.
- Ее. - Ник рухнул в кресло. Руки у него все еще были как чужие от холода. - Один звонок - вызов такси. Я записал время и дату звонка, так что можно проверить, осталась ли у них какая информация. И еще один звонок какому-то типу по имени Саймон.
- А фамилии его нет?
- Даже инициала нет. - Что это значило? Джиллиан никогда не говорила ему о приятеле по имени Саймон. - Но вот с третьим звонком повезло больше. Адресата зовут профессор Жан Батист Вандевельд. Он специалист по физике элементарных частиц в Институте Жоржа Саньяка под Парижем. Специализируется на рентгеновской флуороскопии. Бог уж его знает, что это такое.
Эмили подняла брови.
- Это вы узнали из ее телефона?
- У него есть веб-сайт. - Ник протянул ей распечатку, сделанную в интернет-кафе. - Здесь указано, как с ним связаться. Я стал искать по номеру телефона и наткнулся на это.
Эмили прищурилась, глядя на распечатку.
- Зачем Джиллиан могло понадобиться говорить со специалистом по физике элементарных частиц?
- Давайте спросим у него.
XXVIII
Штрасбург, 1434 г.
Что могу я сказать о Каспаре Драхе? Я не встречал другого человека, который имел бы такой выдающийся талант; даже Николай Кузанский, думаю, уступал ему. Если Кузанский лелеял свои мысли в огороженных кущах, то Драх свободно бродил по земле; если Кузанский был склонен упрощать, искал ясную форму и лаконичность, то Драх бездумно сеял зерна своего искусства, где получалось. Там, где он проходил, расцветали сочные луга ярких и фантастических цветов. Правда, между их переплетшихся стеблей водились змеи.
Но ни о чем этом я не знал в тот весенний вечер. Я помню, как его босые ноги шлепали по ступеням лестницы, когда он спускался. Помню кривую ухмылку, когда он заметил мое удивление. Я ожидал увидеть кого-то вроде ювелира, мудрого и почтенного старца, который посвятил жизнь достижению высот в своем новом искусстве. Вместо этого я увидел худенького человека с копной непослушных черных кудрей, совсем молодого, на несколько лет моложе меня. Кожа у него была цвета дикого меда, а глаза, наподобие нефтяных разводов, меняли свой оттенок - голубые, зеленые, серые или черные по прихоти изменяющегося света. Лоб его пересекал мазок синей краски.
Он выхватил карту из моей руки и посмотрел на нее. Я искал на его лице признаки узнавания, возможно, выражения родительской гордости при виде того, что блудное дитя вернулось к нему. Ничего такого я не заметил. Он вернул мне карту.
- Ты проиграл?
- Что?
Я слушал его невнимательно. Его пальцы коснулись моих, когда он передал мне карту. В этот момент я почувствовал, что демон, таившийся во мне, шевельнулся - порыв ветра, который приносит ощущение грозы.
- Игру. Ты ее проиграл?
Я вспомнил избитое лицо Жака, его кровь на камнях.
- Нет.
Драх ухмыльнулся своей кривой улыбкой.
- Плохой мастер винит инструменты. Плохой игрок винит того, кто изготовил карты.
Он внезапно повернулся ко мне спиной и пошел к реке. Я не понял, то ли он таким образом отказывался говорить со мной, то ли нет. Я двинулся следом. Он присел у кромки воды и плеснул водой на палитру. По реке потекли цветные ниточки.
Я смотрел на него с высокого берега.
- Как ты их сделал? - прокричал я. Мой голос в вечерней тишине прозвучал неестественно громко. - Как тебе удалось сделать их такими совершенными?
Он не повернулся.
- Ты чем занимаешься?
Я помедлил с ответом.
- Был прежде ювелиром. - Лучше я ничего не мог придумать.
- А если бы я пришел в твою мастерскую и попросил поделиться секретом эмалировки или методом прижигания золота медью, чтобы заиграла гравировка, каков был бы твой ответ?
- Я…
- Я открыл такое, чего еще не открывал никто. Неужели ты думаешь, я буду делиться этим с первым попавшимся на перекрестке дорог незнакомцем?
Он вытащил деревянную палитру из реки, стряхнул с нее воду и сунул себе под мышку. Потом поднялся по склону на берег и прошел мимо меня.
- Я хочу сделать что-нибудь совершенное, - сказал я, и, наверное, какое-то чувство в моем голосе (отчаяние или безутешность) показалось ему искренним.
Драх повернулся.
- Совершенен только Бог.
Написанные на бумаге, эти слова выглядят напыщенной отповедью. Но на бумаге невозможно передать интонацию Драха: претенциозная торжественность, приниженная дернувшимся уголком рта, озорной косинкой в глазах, когда они заговорщицки встретились с моими.
- Бог - и твои игральные карты, - поправил его я.
Этот ответ очень понравился ему. Он раскинул руки и поклонился. Театральность была у него в крови.
- Даже Бог не мог создать двух совершенно одинаковых людей, в отличие от моих карт. - Он обдумывал эту мысль, а я старался скрыть потрясение от услышанного. - Исключая близнецов. А они неестественны.
Он посмотрел на небо. Солнце уже скрылось, небеса начали чернеть.
- Ты хочешь есть?
Мы пересекли поле в направлении деревни. Тропинка была узкая и перепаханная плугом. Часто на ходу мы сталкивались. Мне хотелось взять его ладонь в свою и идти с ним рука об руку, потому что я уже потерял голову. Но я, конечно, не осмелился и удовлетворялся прикосновениями его рукава да время от времени столкновением его плеча с моим.
Склянки с красками были у него в сумке, и на ходу они звенели, словно колокольчики на сбруе. Такой же была и его речь: непрерывный поток, который ласкал мой слух, не раздражая его. Он спросил, как меня зовут и откуда я. Когда я сказал, что из Парижа, он смерил меня таким взглядом, что я подумал: он знает обо мне все.
- Тут есть какая-то история, - сказал он. - Когда-нибудь ты мне расскажешь ее.
Я не мог себе представить никого, кому рассказал бы о себе с большим удовольствием.
Мы пришли на постоялый двор, называвшийся "L’Homme Sauvage" - "Дикарь". На вывеске человек с облупленной кожей бренчал на лютне, оглядываясь через плечо. Я словно вошел в иной мир; куда бы я ни посмотрел, передо мной возникали ожившие карты. Драх увидел мой взгляд и кивнул.
- Мне здесь всегда рады. Они нам предоставят стол и постель на ночь.
Он сказал "нам" таким обыденным тоном, что я не мог понять, есть ли за этим какой-то скрытый смысл. Для меня это было как если бы с его плаща незаметно отвалилась пуговица, а я бы подобрал ее и с благоговением хранил многие годы спустя.
Мы прошли через конюшенный двор и вошли в дом. После темноты свечи внутри, казалось, горели ярко, а огонь в камине рассеивал весенний холодок. Хотя деревня располагалась слишком близко к Штрасбургу, постояльцев здесь было немало. Посреди комнаты сидели три ратника в добротных плащах и хвастались своими подвигами. В углу шептались и спорили два купца из Вены.
Девушка с соломенными волосами, сплетенными в косички, принесла вино. Драх выпил свое почти сразу же и попросил принести еще. Я с нетерпением ждал, когда она уйдет, и меня трясло от той мысли, которую я вынашивал все эти долгие месяцы пути по Франции.
Наконец мы остались одни.
- У меня есть для тебя предложение, - сказал я.
Вообще-то я планировал выждать, подразнить его намеками и остротами, но не сдержался - слова сами лились из меня.
- Ты научился делать идеальные копии своих рисунков. А ты никогда не думал, что еще можно копировать?
Он поднял бровь, явно заинтересованный моей речью. Я затаил дыхание.
- Слова.
Ему потребовалось несколько мгновений, чтобы понять. А поняв, он рассмеялся.
- Слова? И люди будут за них платить? Я иллюстрировал рукописи и видел, сколько зарабатывают писцы за слова.
- Но некоторые слова стоят побольше.
Я мысленно перенесся в монетный двор отца, представил себе поток монет, струящийся на весы. Принцип совершенства не превратил свинец в золото в Париже. Я был убежден, что в Штрасбурге с помощью бумаги мы достигнем большего.
- Например, слова Господа.
Драх так фыркнул, что вино брызнуло у него из носа. Он посмотрел на меня проницательными глазами, словно спрашивая себя, не ошибся ли во мне.
- Библию?
- Индульгенции.
Это удивило его. Он откинулся к спинке стула, взвешивая услышанное. Даже когда он погружался в свои мысли, лицо его было живее, чем лица большинства людей.
- Индульгенции - это чеки, - сказал он наконец. - Расписки, которые церковь продает тебе в подтверждение того, что ты приобрел искупление грехов. В этом нет красоты.
- В одной индульгенции красоты нет, - согласился я. - Но в тысяче совершенно одинаковых…
- В тысяче, - повторил он, оценивая это число.
- С помощью твоего искусства.
- Это будет одна страничка.
- Стандартный текст.
- Мы оставим место для имени и даты.
- И цены. - Лицо у меня горело от возбуждения. Я чувствовал себя так, словно подобрал ключ к замку. Я никогда еще не находил такого быстрого понимания в ком-либо.
- Недостатка в клиентах у нас никогда не будет.
- Если только Господь Своей милостью всех нас когда-нибудь не приведет к совершенству.
Это мое глубокомысленное замечание разрушило очарование и заставило Драха еще раз оценивающе посмотреть на меня.
- Идеальный мир будет непривлекательным местом. И гораздо менее прибыльным.
- Конечно, - запинаясь, проговорил я. Мне хотелось лишь одного - вернуть свет на его лицо. - Я только хотел сказать…
Он остановил меня, показав рукой в дальний угол комнаты, где женщина наклонилась, наливая вино сидящим за столом торговцам и батракам. При этом ее прелести обнажились - грудь, висевшая чуть не до пупа, в вырезе платья почти такой же глубины. Густая красная пудра придавала ее щекам сходство с плохо оштукатуренной стеной.
- Пока есть женщины вроде нее и мужчины вроде этих, мы будем богаты.
Я, сотрясаясь от отвращения, не сводил взгляда с проститутки. Контраст с Драхом - с его гладкой кожей, живостью, иронией - был разительный. Я понял, что он смотрит на меня, как священник на исповеди. Я состроил на лице серьезное выражение и попытался придумать замечание, которое прикрыло бы мои мысли. Драх покачал головой, словно предвидел мои следующие слова и хотел избавить меня от неловкого поступка. Он протянул руку и накрыл мою ладонь своею.
- Твоя тайна в безопасности.
Он рассмеялся, видя смущение в моих глазах.
- Твое предложение. Это план гения.
- Карты… - возразил было я.
- Карты были только началом. Я продал их богатым игрокам. Этот рынок ограничен. А с индульгенциями нашим рынком станет весь мир. И люди будут покупать их снова и снова, пока будут грешить.
Наши колени столкнулись под столом. И тогда я понял, что, пока мы с Каспаром Драхом будем вместе, недостатка греха в мире не предвидится.
XXIX
Париж
Институт Жоржа Саньяка занимал комплекс невысоких бетонных зданий на западной окраине Парижа. Пластиковые жалюзи закрывали почти все окна; те же немногие, за которыми горел свет, светились, словно экраны телевизоров. На одном из подъездных пандусов гоняла на скейтбордах группа подростков, кроме которых тут никого не было видно.
Ник и Эмили остановились перед одним из зданий и нажали кнопку звонка с надписью "ВАНДЕВЕЛЬД". Пластиковый корпус домофона был расколот, динамик заглушен скопищем выцветших стикеров, рекламирующих андерграундные оркестры, радикальных политиков, авангардное искусство или просто прославляющих анархию.
- Oui?
Эмили подалась к стене.
- Профессор Вандевельд? Это доктор Сазерленд.
Громкоговоритель издал звук, похожий на жужжание.
Дверь с щелчком отворилась.
- Venez.
Лифт не работал, и им пришлось подниматься пешком. Кабинет профессора Вандевельда находился на четвертом этаже в конце длинного коридора, устланного линолеумом, который не менялся, вероятно, со времени постройки этого здания. Они постучали. Бодрый голос пригласил их войти.
Они оказались в просторном кабинете. Слева из широкого окна открывался мрачный вид на точечные дома с зарешеченными окнами. В кабинете стоял стол с фанерной столешницей, забросанный бумагами, на стене доска, исписанная полустертыми уравнениями, у стола два низких стула. Из дыр в сиденьях торчал желтый поролон. Единственным украшением был постер на стене - страница из иллюстрированного манускрипта, - рекламирующий давно закончившуюся выставку в Лувре.
Профессор Вандевельд встал и обошел стол, чтобы пожать им руки. Он был высок, крепкого сложения, одет в вельветовые брюки и синий свитер с закатанными рукавами. Если бы не очки в серебряной оправе, то Ник сказал бы, что перед ним рыбак, а не физик.
- Эмили Сазерленд, - представилась Эмили. - А это мой помощник Ник.
Вандевельд включил чайник, примостившийся на сером каталожном шкафу, пригласил их садиться.
Эмили села на стул, закинула ногу на ногу.