- Действительно, не люблю. А при иностранцах никогда не говорю, пусть они лучше думают о своих делах, о которых я им не напоминаю... Я решительно ничего против русского народа не имею. Однако перебежчиков-офицеров я всё-таки недолюбливаю. Разумеется, все они, тоже неизменно, ссылаются на опыт Гитлера: вначале русские дивизии одна за другой сдавались в плен немцам, воевать же по-настоящему они стали только тогда, когда увидели, что такое наци. Раньше они, видишь ли, этого не знали. Тут у меня есть свое мнение. Сдавались не отдельные солдаты, а именно дивизии. Никакой возможности солдатам сговариваться о сдаче не было. Кроме того, сдающийся солдат думает о том, как с ним будут обращаться, дадут ли ему поесть, думает о чем угодно, но не о политических вопросах. В том, что говорят перебежчики, много правды, а полагаться на их заверения всё-таки нельзя. Инерция военной дисциплины, да еще такой каторжной, как советская, может действовать довольно долго.
- Что, если за это время советская армия докатится до Пиренеев и Атлантического океана?
- Этого никогда не будет. Но исходить всегда надо из худших возможностей.
- Напротив, исходить надо из лучших возможностей. Так думали все великие полководцы. Наполеон издевался над не которыми своими генералами: "Они думают, что можно воевать без риска!" Но станем на минуту на вашу точку зрения. Если русские войска переходить на нашу сторону не будут, то медь армия четырнадцати государств неизбежно потерпит поражение, так как у русских на суше тройное превосходство в силах. А если они дойдут до океана и Пиренеев, то их военный потенциал, со всеми промышленными богатствами Европы, будет больше нашего.
- Ты ошибаешься, - сказал полковник с неприятным чувством: он сам иногда так думал. - Наша армия окажет отчаянное сопротивление. Военная прогулка в Париж больше невозможна.
- Маршал Жюэн не так давно объявил, что они будут в Париже на 21-й день!
- С тех пор многое изменилось. Кроме того, маршалы иногда очень преувеличивают, чтобы повлиять на общественное мнение, на правительства, на парламенты.
- Они, к сожалению, не понимают, как такие слова влияют на их собственных солдат. Моя позиция ясна: нам надо искать союзника в русском народе. Вашей же позиции я просто не понимаю. Подождем мальчика, который закричит, что король гол. Неужели генерал думает так же, как вы? Да еще говорит ли он всё, что думает?
- Журналистам говорит не всё, что думает. Генерал, вероятно, знает всё то, что знаешь ты, а кроме того, знает и многое другое, чего ты не знаешь. Он умница и один из самых деятельных людей, каких я когда-либо видел. По своей живости он просто не в состоянии сидеть в своей комнате без дела. Пасьянсов он не раскладывает и почтовых марок не собирает, - сказал полковник, считавший то и другое обычно верным признаком ограниченности человека. - Таков был и Наполеон... Одно скажу тебе. Он долго говорил о нашем трудном положении, а закончил словами: "Но, разумеется, в том, что мы в конце концов победим, не может быть никакого сомнения! Нас, мир, свободу спасут две вещи: крепость духа и существование атомной бомбы". Заметь, не ее взрыв, а одно только ее существование.
Он правда так думает? - спросил Джим. Его лицо еще просветлело. - Конечно, для американца в этом не может быть сомнения!
- Это ты хорошо сказал. Мы в самом деле ни одной войны в истории не проиграли. В психологическом отношении тут, быть может, некоторое наше несчастье. Мы - и во всем мире только мы одни - не представляем себе, что можно и проиг рать войну. Между тем это очень просто: побеждали, побеждали и, наконец, потерпели поражение. Франция тоже была когда-то самой могущественной военной державой мира. Впрочем, и я уверен, что, если Россия решится на войну, то она будет разбита.
- Дядя, вы противоречите сами себе, - сказал, смеясь Джим. - И я тоже. Это бывает часто. Я не раз замечал в спорах, особенно в политических, что человек вдруг начинает спорить с самим собой, а не с собеседником. Быть может, это отчасти объясняется тем, что теперь в мире никто ни в чем твердо не уверен; оттого все и изображают такую уверенность. Правда, это глубочайшая мысль? Я один из самых глубоких мыслителей наших дней. А вы, дядя, я всегда так думал, вы удивительно не типичны для разведчика, они, наверное, совершенно другие. Не хочу говорить о ваших коллегах, какие они... И вдобавок вы человек бронзового века! Очень хороший человек бронзового века...
- А ты теперь кто?
- Я где-то читал, что у каких-то французских аристократов девиз рода одно слово: "Fac". Теперь это мой девиз!
- Поэтому ты ничего не делаешь?
- Поэтому я ничего не делаю. Ну, допустим, я завоевал бы весь мир, как Александр Македонский. Это верно не так трудно, правда? Но, собственно, зачем? Ведь Александр, завоевав весь мир, умер от тоски и скуки, - сказал Джим, просматривая карту блюд. Хотя всё уже было заказано, чтение карты доставляло ему большое удовольствие. - Какое изобилие, дядя, и какие вещи! Подумать только, что десять лет тому назад во Франции почти никакой еды не было, а у нас были карточки. Вы помните вид карточек?.. Да, так вы говорите, мы победим. Конечно!
- Во всяком случае, мы победим в воздухе. Решат дело атомные бомбы. Но что это значит? Это значит, что мы истребим, скажем, пятьдесят миллионов русских, а они истребят только десять миллионов американцев. Весело? Заметь еще и другое. Разумеется, в первый же день войны советское правительство предложит, чтобы обе стороны отказались от атомного оружия. Это ему будет очень выгодно, так как атомных бомб у него будет всегда гораздо меньше, чем у нас: наша промышленность гораздо мощнее, наши ученые лучше, у нас Польше того, что называется know-how. Всё же, повторяю, и они могут истребить несколько миллионов нашего гражданского населения, и мы это знаем. Что, если давление общественного мнения заставит нас согласиться на их предложение? Тогда как же мы победим? Способы, правда, найдутся. Всё же это будет тяжело, чрезвычайно тяжело.
- Поэтому и по тысяче других причин надо сделать всё возможное, чтобы избежать войны. Всё совместимое с нашей честью и с нашими интересами.
- Я с тобой совершенно согласен. Но убеди в этом дядю
Джо.
- Если же война начнется, то надо будет приложить все усилия к тому, чтобы русский народ был с нами.
- Это один из способов, о которых я только что сказал.
- Простите, дядя, это не "способ". Это цель!
- Если русский народ будет с нами, то это значит, что власть у них перейдет к маршалам. Так? К кому же еще? Всех других вождей там презирает большинство населения, это нам хорошо известно. Удержаться же у власти может только победоносный маршал. Иначе это Петэн. Маршалам придется допиться военных успехов, а, как говорят французы, аппетит приходит с едой. Маршалы не любят отказываться от территориальных приобретений.
А в общем, ничего никто предвидеть не может. Я читал старый роман Беллами "Looking Backward". Этот провидец предвидел радиоаппараты, но не предвидел таких пустяков, как две мировые войны и два десятка революций. И таковы, верно, все провидцы... Кстати, по его роману в будущем обществе человек уходит на покой сорока четырех лет отроду. Подумайте, дядя, мне осталось всего восемнадцать лет работы, стоит ли тогда стараться? А вы уже лет двадцать, как должны быть на покое.
- Не двадцать, а только восемнадцать, - поправил с неудовольствием полковник. - Но бросим политику. Всё, что о ней говорят и пишут, это общие места... Вот несут твою икру.
- Пью первую рюмку за того, кому ей обязан, - сказал Джим.
- Спасибо, мой милый.
- Разумеется, это Джи-Ар-Пэтерсон. Ведь, правда, дядя, вы на него поставили?
- Нахал! - сказал полковник. Он требовал от племянника почтительности; Джим это знал и не выходил из должных пределов, придумав форму почтительных дерзостей. - Кстати, я, гастроном старой школы, не заказал бы и икру, и омара. Либо то, либо другое, - поддразнил он племянника.
- Я пользуюсь случаем. Без вас я этого себе не позволил бы, денег нет. Это самые вкусные вещи в мире! Если б, как в вечном и глупом предположении, меня сослали на необитаемый остров и предложили там есть всегда только одно блюдо, то я взял бы эти два. А вы?
- Выпьем по второй рюмке водки и давай говорить серьезно.
- Хорошо. Ругайте меня, если нельзя иначе.
- Нельзя. Когда ты, наконец, станешь человеком? Тебе уже двадцать шесть лет, а по характеру тебе шестнадцать... В каком состоянии твои любовные дела? Ты писал, что расстался с ней, - сказал полковник. Джим ему рассказывал правду о своих интимных делах; по крайней мере, полковник так думал и этому радовался.
- Мы надоели друг другу. Она за что-то рассердилась. Вероятно, она была права. Ничего, найдем другую. Уже одна есть в виду.
Полковник покачал головой, непохоже изображая на лице сокрушение. В душе он немного гордился победами племянника.
- Женщины тебя погубят, мой друг. Плохо верю, что ты найдешь себе подходящую жену. Настоящая жена живо сбила бы с тебя спесь. Нет великого человека не только для лакея, но и для его жены. Впрочем, бывает обратное, только реже.
От "настоящей" жены я тотчас, на зло вам, сбегу... А отчего вы не женились, дядя? - спросил Джим, впрочем хорошо знавший, что ответа не получит. Он давно слышал, что дядя в молодости был влюблен в какую-то красавицу и что она предпочла ему богатого промышленника. "Это могло вызвать презрение к женщинам, или ненависть к богатым промышленникам, или решение самому стать богачом во что бы то ни стало, а у дяди ничего такого не вызвало, - всегда думал Джим с некоторым недоумением. - Правда, он позднее уте-утешался с дамами достаточно часто. Только мне читает наставления. Когда-то он, вероятно, был тоже хорош собой". Возраст дяди казался ему пределом старости.
- Это тебя не касается. У тебя вечно будут романы средней продолжительностью в два месяца.
- Это еще не так плохо.
- А затем тебя женит на себе какая-нибудь кухарка... Ты слишком начитался Достоевского, - сказал полковник, приписывавший самое тлетворное действие русским романистам, особенно Достоевскому, о котором он, впрочем, имел довольно смутное представление: начал когда-то читать "Униженные и оскорбленные" и не мог дочитать от скуки.
- Вы мне уже это не раз говорили.
- Но сейчас ты ни в кого по-настоящему не влюблен?
- Нет. Впрочем, я не знаю, как вы понимаете "по-настоящему"?
- Во всяком случае, невесты у тебя нет? Жениться ты не собираешься?
- О, нет! За кого вы меня принимаете, дядя? - возмущенным тоном спросил Джим.
IХ
- Ну что ж, перейдем к делу, - сказал, помолчав немного, полковник. - Ты по-прежнему недоволен твоей службой?
- Разумеется, недоволен. Адская скука! Зачем только вы меня на нее определили?
- Мой милый, тебя и сюда определить было нелегко. Не забудь, что ты вышел из Пойнта предпоследним.
Я действительно вышел предпоследним, но только из-за математики и поведения. Конечно, лучше было бы выйти последним. Это было бы хоть эффектно: последний в выпуске!
- Годишься ли ты вообще для военной карьеры? А если нет, то для чего ты, собственно, годишься? Не так давно ты хотел избрать специальностью музыку, и действительно у тебя были способности...
- Гениальные! Но вы считали бы семейным позором, если б ваш племянник стал каким-нибудь жалким композитором вроде Вагнера.
- Ты становишься хвастуном! - сказал полковник. Он знал, что Джим не страдает манией величия, а, напротив, совершенно в себе не уверен; просто усвоил странную манеру речи.
- Нет, я не хвастун. У меня всё зависит от настроения. Иногда я чувствую себя победителем и даже нахалом, вроде как барышня, выставляющая свою кандидатуру на звание мисс Америка. А раз как-то на пароходе я увидел на дверях уборной надпись: "Gentlemen" и чуть не спросил себя, имею ли я право войти.
- Это уж, конечно, преувеличение в другую сторону, - сказал полковник, засмеявшись. - В том, что ты джентльмен, не может быть сомнения, но мы говорим не об этом. Молодых людей, играющих на рояле, очень много.
- Но как я играю! Я несравненный знаток! У меня даже есть музыкальный словарь Римана, в который я, впрочем, никогда не заглядываю, как большинство пианистов.
- Перестань шутить, я говорю очень серьезно. Если б я думал, что из тебя может выйти Вагнер, я первый тебя благо словил бы на музыкальную карьеру, - сказал полковник, не вполне искренно. - Но этого не видно. Ты просто "эстет", - довольно пустая порода людей. У тебя были способности и к литературе. Когда у человека слишком много разных способностей... - Полковник не докончил фразы, увидев огорчение племянника. - Как бы то ни было, ты записался в армию добровольцем и прекрасно сделал. На зло тебе, война кончилась как раз тогда, когда кончилась твоя военная подготовка. Но если б ты попал на войну, ты был бы очень разочарован. ' Война могла быть поэтической в былые времена. Теперь в ней ничего поэтического нет. А новая война была бы просто бойней. Романтики не будет уже потому, что впервые в истории гражданское население будет подвергаться еще большей опасности, чем армия. Тебе никак не удастся рисоваться перед нью-йоркскими барышнями: барышень будет убито больше, чем офицеров.
- Особенно, чем штабных. С тех пор, как существуют аэропланы, между штабами установилось молчаливое соглашение: Фош не бросал бомб на Гинденбурга, а Гинденбург на Фоша; немцы в Африке не старались убить Монтгомери, а англичане не пытались убить Роммеля. Это было бы не элегантно.
- Едва ли не единственный род военной службы, где еще сохранилась романтика, это мой: разведка.
- Отчего же вы меня туда не отдали?
- Не скрою, у меня были колебания. Ты не очень подходящий человек для этого дела. Так ты недоволен работой в Public Information? Что ты, собственно, там теперь делаешь?
- У меня очень много работы. Прежде всего мне нужно было заучить, какие именно державы входят в Североатлантический союз!
- Да это всякий знает.
- Едва ли знает сто человек на земле. Попробуйте перечислить, дядя.
- Соединенные Штаты, Англия, Франция, Италия, Греция, Турция, Бельгия, Голландия, Дания, Канада... Норвегия... Исландия...
- Браво! Но это только двенадцать, - сказал лейтенант, загибавший пальцы во время подсчета. - А еще две?
- Странно: не могу сейчас вспомнить.
- Вы забыли Португалию!
- Да, правда.
- И Люксембург! Вы забыли Люксембург с его мощной армией!
- А что ты изучил еще?
- Помилуйте, а имена! И какие имена! Знаете ли вы, как зовут представителя Голландии? Его зовут Алидиус Вармольдус Ламбертус Тиарда ван Штарненборг Стакхувер! Попробуйте повторить! И еще хорошо, если я произношу правильно!
- Вижу, что делами тебя не переобременяют. Думаю, что и продвижение твое по службе будет медленным. Это тебя не слишком огорчает?
- Огорчает, но не слишком.
- Я знаю, ты не честолюбив. Или, вернее, ты сам не знаешь, честолюбив ты или нет. Думаешь ли ты когда-либо вообще о своем будущем: не о нынешнем дне и не о завтрашнем, а о будущем?
- Думаю, - ответил Джим. Хотя сказал он это с чувством обиды за то, что дядя так мало его понимает, уверенности в его тоне не было.
- А по-моему, ты никогда и вопроса себе не задаешь: "Чего я хочу? что я умею делать? что я буду делать в жизни?" Ты умен, я не сказал бы даже, что ты не умеешь думать: ты просто не пробовал.
- Это было бы очень грустно, если б было так. Но это не так. Я думаю очень много.
- Быть может, только тогда, когда ты говоришь. Такие люди есть. Если б я спросил тебя, о чем ты думаешь, ты не мог бы ответить. Мой милый, ты, к несчастью, усвоил себе странное, не то шутливое, не то ироническое, отношение к жизни: надо, мол, проводить ее по возможности веселее, а серьезного ничего на свете нет. Серьезное на свете есть.
- Вы преувеличиваете, - сказал Джим. "Может быть, дядя говорит и правду, но странно, что говорит это именно он. Человек, прослуживший всю жизнь в разведке, не должен был бы впадать в тон Эмерсона", - подумал он. - Вы очень преувеличиваете. Я думаю много, и не тогда, когда я говорю, а гораздо больше дома, один, за роялем, за письменным столом. Если же вы хотели, чтобы я стал "серьезнее", то, повторяю, зачем вы меня определили в самый пустой отдел в Роканкуре?
- Тебя не хотели брать в другие отделы. А я думал, что тебе будет полезно увидеть Европу, усовершенствоваться во французском языке...
- Я говорю по-французски гораздо лучше, чем Айк, или Уинни, или герцог Виндзорский. Их и понять нельзя, когда они по радио произносят несколько будто бы французских фраз. А я и арго знаю как парижанин.
Смотри, как бы у тебя шутливое хвастовство не перешло в настоящее, это бывает. Ты действительно получил хорошее воспитание, я для этого ничего не жалел. Ты знаешь и то, что ты мой единственный наследник. Только, пожалуйста, не желай мне скорейшей смерти, - пошутил полковник. - Тем более, что если б тебе и теперь понадобились деньги, я охотно дал бы тебе аванс под наследство. Конечно, при условии, что эти деньги будут тебе нужны для чего-либо дельного. Тогда напиши мне.
- От души благодарю, приятно слышать. Вы и всегда меня баловали, дядя, и я этого не заслуживаю. О чем же вы хотели со мной говорить?
Полковник еще немного помолчал.
- Хотел ли бы ты работать в том же ведомстве, что я?
- Вот оно что! Вы хотите взять меня к себе?
- Не "к себе". Я просто хочу дать тебе одно поручение. Ты пока остался бы на своей должности.
- Разве это можно?
- Это делается. Ты будешь временно отчислен от своей работы и поставлен на другую. А там будет видно. Я сегодня испросил на это согласие генерала. Он тебя не знает.
- Я представлялся ему два раза!
- Ему представляется много людей, он вас всех знать не может. Он помнил только, что у меня здесь есть племянник. Собственно, в том, что я заговорил с ним о тебе, было некоторое нарушение порядка. Но мы с ним старые друзья. Я ему сказал, что мне нужно, и он дал согласие или, точнее, обещал закрыть глаза.
- Разве вы хотите поручить мне что-либо незаконное?
- Многие наши действия проходят несколько мимо правил. Тем не менее генерал отнесся к делу благодушно. Спросил меня, хорош ли ты собой.
- Дядя, скажите же, ради Бога, в чем дело! Сюда замешаны женщины?
- У тебя даже глаза заблестели. Не женщины, а женщина.
- Красивая?
- Очень. Не торопись радоваться: она шпионка.
- Не томите меня, дядя! Что мне Гекуба, особенно Гекуба-шпионка?
- Она посылается сюда, чтобы узнать наши военные секреты. Прежде, чем продолжать, я хочу, чтобы ты мне твердо обещал: все это останется совершенной тайной.