А через два часа в камеру вошел полковник погранвойск и еще один тип в летной форме, но ясно, что не пилот.
– Ваша виза, – заявил полковник, – аннулирована.
– Почему? – возмутился Боря простодушно.
– Вот об этом мы вас как раз и хотели спросить, – заметил тип в летной униформе. – Ваша виза аннулирована… ОВИРом.
– А вы, наверное, командир корабля? – спросил Боря. – Что, рейс задерживается?
– Рейс улетел, – сказал тип в летном раздраженно. – Так может, вы соблаговолите объяснить, почему…
– Я?! – возмутился Борис повторно. – Объяснить? Я из-за вас потерял все… Билет, новую родину… и должен еще объяснять вам почему? Не угодно ли вам объяснить это мне?
Боря театрально гневался, сам же соображая: расчет на воскресный день оказался верен, комитетчики попросту не сумели созвониться с нужными людьми из милиции.
– Езжайте в ОВИР по месту жительства, – произнес полковник, возвращая Борису авоську. – И разберитесь там… Мы ни при чем.
"Благодарю за совет", – едва не сорвалось у Бори с сарказмом, но – удержался.
– А виза? – строго спросил он. – Не вижу визы.
– Зачем вам недействительная виза? – в свою очередь осведомился полковник.
– Это для вас она такова, – ответил Боря. – Для меня же виза – основной документ. Там фото с печатью, прочие атрибуты моей неповторимой личности. Вот выйду сейчас я на улицу, а ко мне – милиционер… – Он козырнул собеседникам. – Ваши документики, гражданин! Что, я ему буду рассказывать об аннулированной визе, а он будет меня слушать, тем более и слов-то таких не знает?… Визу – вернуть! – закончил категорически.
Люди в разных форменных одеждах очень одинаково переглянулись. Во взглядах их читалась мысль: все равно документу грош цена…
И через пятнадцать минут, извлекши остаток денег из-за общественного аэрофлотовского унитаза, Боря бежал к стоянке такси, вынашивая на ходу спасительную, хотя и рискованную крайне идею.
Впрочем, о риске он теперь не думал. Игра пошла беспощадная, будь что будет! Так решил он, мчась на такси в центр Москвы, к одной из своих случайных знакомых дам, профессиональной машинистке, разглядывая возвращенный ему документик. На документике было, в частности, напечатано: "Выезд через Шереметьево-2".
Дама оказалась, к Бориному счастью, на месте, и под искомой формулировкой о выезде через "Шереметьево-2" Боря, воспользовавшись ее машинкой, подпечатал: "или через Брест". Машинописный шрифт несколько разнился, но… Боря уповал на ангела-хранителя.
Расцеловав подругу и обещая ей обязательно звякнуть на следующей недельке с целью свидания, Боря ринулся в поджидавшее его около подъезда такси, не забыв, правда, переговорить из телефона-автомата, находившегося в подъезде, с дружком Мишей Авериным, у кого держал все свои ценности, ибо супружницам доверия не было. Наказал Мише ценности хранить.
А через несколько часов Борис Клейн предъявлял пограничному стражу в городе Бресте свою замечательную визу.
Страж недоуменно разглядывал документ, впервые, видимо, встречаясь с отраженной в нем формулировкой выезда; порывался звонить начальству, совершая незаконченные телодвижения в сторону аппарата связи, но Боря попросту деморализовывал его наглыми выкриками с хамской, заметим, интонацией. Мол, и тут бюрократия… что, виз не видел, служивый? Или там роман детективный напечатан?
На остаток денег был Борей уже приобретен дефицитный железнодорожный билет "Брест – Вена", и все имущество беглеца ныне состояло из авоськи, широкой души и стремительно седеющих волос.
– Проходите, – процедил пограничник со злобой.
Свершилось! Боря оказался за границей, пока, правда, в сотрудничающей с советскими органами правопорядка Польше.
Когда же поезд пересек границу СССР с Чехословакией, Боря, трясшийся от страха и вагонных вибраций на верхней полке, всерьез раздумывал: а может, спрыгнуть? Может, на следующей границе с демократической Австрией его снимут с этого чудного рейса? Ведь кто знает этих чехов… А так – спрыгнул и – по лесам и пашням… Бегать Боря умеет, никакая овчарка не догонит.
Однако оборвал Боря безумные мысли, закусил подушку крепкими зубами и вновь доверился ангелу-хранителю. И правильно сделал, ибо вскоре гулял уже по прелестной Вене с товарищами по общему счастью эмиграции.
Большая удача сопровождалась удачами малыми: в частности, удалось Боре наткнуться в столице расчетливого капиталистического государства на бесплатный, а вернее, дефектный уличный телефонный аппарат, из которого позвонил в столицу покинутого отечества подлой предательнице Галине.
– Боря? – послышалось испуганное. – Где ты?
– В Орехово-Кокосово, – сказал Боря.
– Такое ощущение, будто ты тут, в Сокольниках, – сказала Галина. – Надо же, как хорошо слышно.
– Тут, в Орехово, импортная АТС, – поведал Боря.
– Борис, – начала Галина раскаянно, – нам надо поговорить. Что случилось, то случилось, но я была у следователя, он хороший мужик…
– И щедрый, – заметил Боря. – Целых двенадцать лет мне подарит.
– Нет… От силы – восемь… И еще он сказал: ты скрываешься, а это бессмысленно…
– Ты когда болеешь, к врачу идешь? – спросил Боря. – А я, когда меня ищут, бегаю… Тут тоже своя логика.
– Но если придешь с повинной, вообще могут дать пять…
– Сильная перспектива, – согласился Борис, а дальше продолжил, надеясь на запись разговора и последующее прослушивание: – А может, твоему начальнику ГАИ денег дать? У него связи большие, договорится. Я ведь ему, удаву, через тебя ну… сорок тысяч за все про все точно отдал… А за "Волгу" последнюю – ту, серую – так ведь только за нее трешник… Неужели добра не помнит человек, откажет?
– Да он сейчас сам дрожит, – вяло отвечала подруга, поддаваясь на провокацию. – Самому бы живу остаться…
Борис развивал диалог в надлежащем ключе, млея от предвкушения мести.
В итоге назначили встречу у следователя через день, в десять часов утра.
Разговор, следует заметить, Боря провел впустую. Что случилось с Галей в дальнейшем, было ему неизвестно, однако беседу их если и записали, то явно не прослушали, ибо минул год, а Борю все еще искали милицейские власти по просторам Союза…
В назначенные же десять часов утра Боря действительно стоял навытяжку перед официальным лицом – консулом посольства США в Италии. Рассказывал Боря консулу о своей невесте, проживающей в Нью-Йорке вместе с его малолетней дочерью, о своем математическом образовании, безусловной своей полезности для Америки…
Консул, глядя на спортивный костюм Бориса, несвежую тенниску, спросил как бы между прочим:
– А… какое везете с собой имущество?
– Вот. – Боря предъявил авоську, где находилось спортивное бельишко и единственный мятый помидор.
– Да вы действительно… беженец! – сказал консул сочувственно.
– Еще какой! – подтвердил Боря. – Я бежал… от большевиков, как лань от кодлы пантер…
Итальянские каникулы вскоре минули, и старая столица мира, Рим, сменилась новой его столицей – Нью-Йорком, где началось для Бори новое летосчисление его непростого бытия.
МИХАИЛ АВЕРИН. КЛИЧКА "МОРДАШКА".
Утро для Миши Аверина издавна начиналось одинаково: звонил телефон, бесцеремонно врываясь в сон своей трелью, палец механически тянулся к стоящему на полу аппарату, нажимал кнопку, пикал сигнал, означающий включение громкой связи, и голосом, полным недовольства и страдания, Миша бурчал:
– Утро еще не наступило, а в стране дураков уже кипела работа… Ну?
Затем, часто после смешка, в динамике раздавался голос звонившего, и нес этот голос, как правило, ценную оперативно-коммерческую информацию, упустить которую Миша не мог.
– С привоза, – сообщал голос. – Дека "Иваси", с примочками, навороченная, лонг-плей, четыре башки, стерео, туда – семерку.
Сие означало, что только что из-за границы прибыл видеомагнитофон "JVC" – двухскоростной, с четырьмя головками, множеством вспомогательных систем управления и контроля, и непосредственный продавец просит за магнитофон семь тысяч рублей.
– А тебе?… – спрашивал Миша посредника, не отверзая вежд.
– Ну… единичку кинешь – спасибо, – отвечали смиренно.
То бишь сто рублей за сделку.
– Неинтересно, – отзывался Миша, с неудовольствием чувствуя, что просыпается уже бесповоротно. – Никакого "коридора".
"Коридор" означает перспективу выгоды от последующей перепродажи.
– Да брось… Ты его за семь с полтиной спулишь – делать нечего… Цены какие – каждый день в гору!
Голос вещал правду: цены действительно росли, причем безудержно, хотя Мишу этот факт не смущал. Рост цен не влиял на прибыли Миши, профессионально занимавшегося спекуляцией импортной радиоаппаратурой. Более того – благодаря рыночному ажиотажу имелась возможность существенной наценки за товар, чей рыночный номинал возвращался к Мише, конечно же, неизменно.
Другое дело – взять товар ниже конъюнктурного номинала, это удача, счастье. В данном же случае лукавит Миша с перекупщиком: твердая цена магнитофону семь с половиной тысяч, но четыреста рублей наживы Мишу не устраивают, появилась у него привычка с каждой сделки урывать по крайности полтысячи, такова минимальная ставка.
– Подвинь клиента на сотню, – говорит Миша. – Сторгуешься!
– Не двигается! – лживо горюет голос.
Миша знает: не "единичка" – гонорар перекупщику, перекупщик берет аппарат тысяч за шесть с половиной, а Мише объявляет больше, у него те же интересы… И перекупщик знает, что сие Мише известно, но таковы правила игры, таков принцип, и дело вовсе не сотне, а в ритуале коммерческой пикировки, и часто ускользает из-за пикировки амбиций явная выгода, и жалко ее, ускользающую, но принцип все равно главнее, каким бы разорительным ни был. Уступить – значит сбить руку. А Миша суеверен.
– Давай-давай, души хозяина! – советует он. – Пусть прогибается, крохобор!
– Ну… хорошо, – сдается перекупщик. – Попробую. Часам к двум буду у тебя с аппаратом. Жди.
Следует отбой.
Миша удовлетворен. Выигрыш явный. Магнитофон он продаст за восемь тысяч, "пассажир", то бишь покупатель, имеется, а значит, девятьсот рябчиков, считай, в кармане.
За первым звонком лавиной обрушиваются последующие. Миша поэтапно ведет разговоры из уборной, ванной и кухни – благо есть у него радиотелефон. Телефонов же таковых у Миши множество. Последний приобретен за восемь тысяч – этот перезванивает по памяти в другие города или же – по тем адресам, куда хозяин временно отлучается, имеет системы автоответа, антиподслушивания, различного программирования, цифровой дисплей и массу иных занимательных и полезных функций. Связь в бизнесе – первейшее дело, денег на нее жалеть глупо. Связь это и есть деньги. Зачастую – прямо из воздуха. Тем более круг знакомых Миши разнообразен, хотя одинаково состоятелен: вопросы к Михаилу возникают ежедневно, и он охотно всем помогает.
Звонок. Просят устроить номер в Дагомысе. Заблаговременно, на июнь. Миша твердо обещает. Услуга – шестьсот рублей. Положить в клинику. Три тысячи. Достать черную икру. Мебель. Состыковать кооператоров согласно их интересам. Надежно пристроить краденое… Отмазать от милиции или же от рэкетиров. Часто Миша отвечает лапидарно: "Запиши номер телефона. Скажи – от меня. Деньги можешь завезти на неделе".
Великое изобретение – телефон. Звонок, стыковка двух заинтересованных сторон и… ах, если бы еще по проводам пересылались купюры…
Денег между тем у Миши мало. Миша любит пожить широко, погулять на морских и горных курортах, устроить бардачок раз-два в недельку, пообедать и поужинать каждодневно в ресторане, а если перекусить дома – то продуктами исключительно дефицитными. Капитала у Миши – тьфу, как он считает, ну, около миллиона, хвастать нечем. Плюс – загородный дом, машина, куча электроники, но все это для дельцов с размахом – чепуха. Может, для лиц, вкалывающих на госслужбе, подобные блага – из области фантасмагории, но прагматик Миша, вращающийся в среде определенной, твердо и скучно знает: мелочь он и дешевка с таким капиталом. Есть спекулянты куда более высокого полета – недвижимостью занимаются, серьезными компьютерными системами… Те наживают в день тысячи и тысячи, в делах их миллионы крутятся, и блатное "червонец", означающее "десять тысяч", для них червонец и есть… Однако этих крупных и преуспевающих акул роднит с Мишей одно: тяга к игре. Неистребимая. В принципе, деньги на всю оставшуюся жизнь давно сделаны, да и не в них смысл, они – фишки в бесконечной суете срыва куша за кушем, суете бессмысленной, но неотвязной, вошедшей в кровь. Согласно Мишиным категориям есть в этой игре игроки удачливые и дальновидные, есть проигравшиеся без шансов на реванш, есть попросту глупые везунчики…
С проигравшимися – ясно, глупые везунчики – публика малоинтересная, как правило, без кругозора, живущая голым результатом накапливаемой бумаги и прожирающая свои доходы по кабакам, просаживающая их в картежном азарте, тратящаяся на проституток. Глупые везунчики полагают, что живут единственно правильно и полноценно. Вероятно, это и так, если расценивать блага, ими достигнутые, как рубеж возможностей их и черту интеллектуального горизонта. Так и варятся они в собственном жиру и задыхаются в нем – прогоркшем в итоге. Но и глупые везунчики сознают горькую правду покупаемого ими мира: ту правду, что вокруг них, племени проходимцев, существуют миллионы других, зарабатывающих на хлеб свой мало и тяжко, тех, кто встает затемно и приезжает домой в потемках. И реально властвует вокруг именно эта сумрачная, несвободная и бедная жизнь, а не пестрота сытого спекулятивного бытия, легко различимая в общей серости, а потому бытия опасного.
И вот, будучи в несогласии с высокими требованиями уголовного законодательства и низким уровнем жизни народной, мечтают глупые везунчики о бытии заграничном, где все доступно на любом углу, были бы "бабки". Но за границу не торопятся; да и кто они там? Впрочем, вот вам и глупые.
Хотя некоторые, бывают, срываются. Туда, где сигаретами "Мальборо" и магнитофонами "Сони" не спекульнешь. И попадают, естественно, в положение затруднительное.
В основном же лелеющие мечту об иностранной неведомой жизни так с ней и остаются – внутри Союза, как с вечной занозой в душе.
Иное дело, с точки зрения Миши, – игроки удачливые и дальновидные. Эти – да! Эти обреченно уяснили: не в рублях счастье. Но – в твердой валюте. А в те государства, где она и только она имеет хождение, надо удирать не с пустыми руками. И начинают дальновидные тяжкий труд обращения отечественной "фанеры" в зеленые бумажки, бриллианты и золото. Опасный труд. Многоэтапный и длительный. Миллионы тают, обращаясь в тысячи, но тысячи – далеко не гарантия стабильного положения – так, на первое время… Без солидной суммы чужаку с большими запросами в капиталистических далях неловко. А чужак – он и делать-то ничего не умеет, и ни бе ни ме на импортном языке, и вообще планы на жизнь при всей дальновидности у него неясные. Значит, параллельно с обращением имеющихся рублишек в валюту надо и еще этих самых рублишек украсть… А после, коли не срубили тебя перекрещивающимися очередями из бастионов различных органов правопорядка, возникает другая задача: как валюту переправить за бугор? Задача не для дилетантов, а решить ее часто пробуют наскоком, благодаря чему вместо Запада многие из дальновидных переезжают в казенных вагонах на восток, вселяя в коллег, поневоле переданных отчизне, страх и одновременно успокоенность – мол, чур, не надо нам масштабных валютных операций, мы уж потихоньку, да верней… А что казино нет, "мерседесов" в качестве такси и салями под пиво "Карлсбад", то как всегда – достанем. Салями будет из-под прилавка, пиво со склада, "мерседес" с черного рынка, а ночной бар со стриптизом и на дому организовать можно.
Так рассуждал и Миша. Глупым он себя считал? Нет, пожалуй. Но и не везунчиком. Ибо являл он собою особь статью. С одной стороны, Мише было уготовано оставаться советским спекулянтом средней руки. Так уж вышло. С другой, заграничные дали были для него исключены непробиваемостью весьма специфических жизненных обстоятельств. Дело в том, что Миша работал на милицию в качестве агента. И являл собою человека несчастной судьбы: чужого среди своих, то есть преступников, и чужого среди чужих, то есть слуг закона. Дело же обстояло так.
Миша Аверин, рожденный в шестидесятые годы века двадцатого, детство и юность провел в семье, отличавшейся добропорядочностью несомненной. Дед, отец папы, – большевик с восемнадцатого революционного года, в прошлом – директор крупного военного завода; основа семьи – папа, секретарь райкома партии коммунистов – достойно традиции деда продолжал, а мама растила детей – Мишу и Марину, младшенькую. В семье – согласие, мир и достаток. Два пайка – дедовский и отцовский, машина персональная, на которой папа на работу ездил, а мама по магазинам, квартира из четырех комнат, ведомственные санатории на морском берегу…
Радостно жили, радостно трудились. Смело смотрели в будущее. До трагических восьмидесятых. Миша в ту пору в институте международных отношений учился, имея непробиваемую бронь от армии, Марина в институт иностранных языков готовилась, папу на повышение выдвигали, деда чествовали, приглашали наперебой в гости к пионерам, мама в хронической эйфории пребывала, как вдруг – началось!
Арестовали папу. За взятки. И – караул! Обыск, конфискация, и где только она – эйфория?!
Миша помнил отца на последнем свидании, уже в тюрьме.
– Брезгуешь мной, сынок? – произнес тот тихо. – Не говори, знаю, что брезгуешь… И оправдываться не стану, виновен. А началось-то как? Приходит ко мне начальник строительного управления и тридцать тысяч в конверте – на стол. Твое, говорит. Я – на дыбы. А он – спокойно так, глазом не моргнув: это, мол, за твои резолюции. Можешь, конечно, ОБХСС вызвать, только не районный, его я и сам могу… И учти: резолюции есть, а что ставил их, под чужое убеждение попав, то – не оправдание. Посадить не посадят, но низвергнут до нуля. Выбирай. Можешь в урну бросить, можешь сжечь, дело твое. И деньги твои. Кстати, об ОБХСС. И не о районном. Там тоже свои. И… там тоже все в порядке. А белых ворон не любят. Потому их и нет, как понимаю.
Много раз вспоминал Миша эти слова отца. Виноват был отец? Или система виновата? Миша полагал – система.
А ведь неумолима она оказалась в новой своей ипостаси…
Едва арестовали папу, сразу неважно стало у Миши с успеваемостью в институте. И не потому, что папиным авторитетом он там держался. Уж какие вопросы на сессии памятной, последней, Мише-отличнику задавали, таких в программе захочешь – не обнаружишь. И наконец без предоставления академотпуска – за борт. Далее пошло крушение за крушением…
В месяц сгорела от рака мать, ударилась в загулы Маринка, начала путаться с заезжей кавказской публикой по ресторанам, после – с иностранцами…