– Оба, и притом в один и тот же день. По собственному, сами понимаете, желанию. Это, конечно, тоже ни о чем не говорит, но ориентировку на них я все-таки разослал. Если они ни при чем, извинимся, от нас не убудет. Но это они, я почти уверен. В конце концов, провернув такое дело, я бы именно так и поступил: уволился бы под благовидным предлогом, пока никто не заметил подмены, и рванул на все четыре стороны. Вряд ли, конечно, им известно что-нибудь стоящее, но поискать их стоит: с паршивой овцы хоть шерсти клок... По крайней мере, расскажут, каким образом кто-то исхитрился вытащить из галереи такую громадину...
– Громадин было две, – поправил генерал. – Одну вытащили, другую втащили... Или наоборот, но это уже не имеет принципиального значения.
– Да, – согласился Глеб, – не имеет.
– Послушайте, – вмешалась в их разговор Ирина, – а почему вы ведете себя так, будто уже доказано, что картину подменили копией? Ведь я еще не приступала к экспертизе, и у вас нет ничего, кроме моих подозрений, основанных на голой интуиции! Проверить их, конечно, необходимо, за этим я к вам и пришла, но куда вы так торопитесь? Еще ничего не известно, а вы уже закрутили колесо: базы данных, личные дела, ориентировки... Или вы знаете что-то, чего не знаю я? Тогда зачем вам экспертиза?
– Успокойтесь, Ирина Константиновна, – сказал Потапчук, – ничего особенного нам не известно. Просто в данный момент мы вынуждены действовать на упреждение – так, как если бы все ваши подозрения и догадки были верны.
– Тем более что, кроме ваших подозрений и догадок, как вы справедливо заметили, у нас ни черта нет, – вставил Глеб. – Да и те появились только вместе с вами.
– Не понимаю, – сказала Ирина. – А чем же вы занимались до моего появления?
– А я сам этого не понимаю, – охотно признался Глеб, удостоившись за это неодобрительного взгляда Федора Филипповича. – Гонялись с милицейской дубинкой за призраками. Ты его хрясть по башке, а он рассеялся, рассосался, растаял, и нет его...
– Глеб Петрович всегда начинает образно выражаться, когда чем-нибудь сильно расстроен, – извиняющимся тоном объяснил Федор Филиппович. – Даже слишком образно, – добавил он с нажимом, строго посмотрев на Сиверова.
– Но послушайте, – чуть ли не взмолилась Ирина, – это же какая-то чепуха! Честное слово, я начинаю жалеть о том, что пришла к вам. Украсть такую картину просто нереально! Да и зачем? Хранить ее в чемодане, как когда-то поступил похититель Джоконды, не получится – не те у нее размеры. Продать ее также невозможно – она слишком хорошо известна. Есть коллекционеры, которые не гнушаются скупкой краденого, но это не тот случай. Купить эту картину – значит попросту выбросить на ветер огромные деньги. Ею даже ни перед кем не похвастаешься!
– Все это верно, Ирина Константиновна, – согласился Потапчук, – но...
Он замолчал и бросил на Глеба какой-то странный взгляд, как будто спрашивая совета. Сиверов едва заметно пожал плечами.
– Ирина Константиновна смотрит в корень, – сказал он негромко. – Кажется, если вы хотите, чтобы она нам помогла, вам придется рассказать ей все до конца.
– Похоже на то, – согласился генерал и снова повернулся к Ирине. – Видите ли, Ирина Константиновна, примерно полгода назад из мест не столь отдаленных на волю просочился любопытный слушок...
Глава 6
...Приблизительно шесть месяцев назад из следственного изолятора Матросской Тишины просочился слушок, показавшийся кое-кому настолько любопытным, что этот кто-то не поленился позвонить на Лубянку и пересказать услышанное.
На Лубянке слушок приняли во внимание, поскольку своим возникновением тот был обязан не какому-нибудь урке, от нечего делать пересказывающему услышанный в пересыльной тюрьме блатной "роман", а самому Грише Пикассо – мужчине пожилому, солидному, знающему цену себе и своим словам, а главное, большому, известному на обе столицы специалисту как раз в той области, которой данный слушок касался.
Гриша Пикассо всю жизнь зарабатывал себе на хлеб с маслом, делая и продавая копии малоизвестных шедевров мировой живописи. Иногда он копировал не картину, а стиль художника, создавая новенькие, с иголочки, полотна, написанные будто бы знаменитыми мастерами. Заработки у Гриши во все времена получались очень неплохие, потому что никто, естественно, не ставил покупателей в известность о том, что приобретаемая ими картина есть не более чем мастерски сделанная копия. Написанные преступной, но талантливой рукой Гриши Пикассо "шедевры" украшали собой частные коллекции по всему цивилизованному миру, а один из его Тицианов, как было доподлинно известно Грише, висел в рабочем кабинете некоего африканского царька.
Да что там какой-то царек! Написанная Гришей Пикассо копия одной из работ Шагала целый месяц гостила дома у самого профессора Андронова. Правда, приобретена она была именно как копия и, разумеется, за ту сумму, которую стоила в названном качестве. Константин Ильич от души развлекался, демонстрируя свое приобретение гостям и выслушивая, как эти грамотные, прекрасно разбирающиеся в живописи люди охают и ахают над талантливой подделкой, искренне принимая ее за оригинал – не потому, что не могли заметить разницы, а потому лишь, что глаза им застил непререкаемый авторитет хозяина. Шутка изжила себя, когда один из старых, еще институтских друзей, отведя Константина Ильича в сторонку, после долгих извинений сказал: "Как хочешь, Константин, а твой Шагал мне кажется подозрительным". После этого профессор Андронов снял картину со стены и, дождавшись удобного случая, подарил ее кому-то на день рождения, предупредив, разумеется, что это всего лишь копия.
Но, конечно же, к такому человеку, как профессор, работа Гриши Пикассо могла попасть только по ошибке или шутки ради: Гриша был не настолько самонадеян, чтобы провести настоящего профессионала. Зато дилетантов он обул в лапти великое множество, не испытывая при этом ни малейших угрызений совести: тот, кто хочет, чтобы его обманули, будет обманут обязательно. Так пусть уж лучше имеет у себя дома подделку, сработанную настоящим мастером, такую, которую большинство окружающих не отличит от оригинала! Копиистом Гриша был блестящим, так что его работы, как правило, действительно трудно было отличить от оригиналов без детальной искусствоведческой экспертизы.
Учитывая суммы, которые Гриша Пикассо беззастенчиво драл со своих клиентов, и ту широкую известность, которую он приобрел, казалось настоящим чудом, что, дожив до шестидесяти лет, этот старый жулик ни разу не ночевал за решеткой. Некоторым, особенно обманутым покупателям, такое положение вещей казалось парадоксом, не имеющим права не существование. Никакими парадоксами тут, однако, даже не пахло, все было гораздо проще: Гриша Пикассо очень любил свою сытную, уютную, размеренную жизнь и, ценя все, чего сумел добиться, никогда не совершал сделок сам. В разные времена на него работало от трех до пяти бегунков-толкачей, которые находили клиентов, осторожно их обрабатывали, а затем впаривали очередную фальшивку и бесследно исчезали. Выслеживать их, пытаясь установить связь с Гришей, было бесполезно: за копии они платили автору сразу же, а не после реализации, и с каждого Гриша брал расписку приблизительно такого содержания: "Я, имярек (фамилии тут, естественно, вставлялись всегда разные и, естественно, всегда вымышленные), такого-то числа такого-то месяца приобрел у гражданина Литуса Г. И. (такова была настоящая фамилия Гриши Пикассо) КОПИЮ картины такой-то художника сякого-то за..." Далее указывалась сумма, заниженная раз в сто по сравнению с реальной рыночной стоимостью Гришиных творений, а также дата и подпись. Толкачи, таким образом, работали на свой страх и риск, огребая очень приличный навар, а Гриша зато мог жить спокойно, ни о чем не волнуясь, и вежливым наклоном головы приветствовать участкового, проезжая мимо него в своем новеньком "БМВ".
Пару раз его пытались взять в оборот московские и питерские менты, но никаких доказательств Гришиных преступлений у них не было, и оба раза люди в погонах уходили не солоно хлебавши. Видя Гришину неуязвимость и ошибочно перенося ее на себя (по принципу транзитивности, не иначе), толкачи окончательно осмелели и отчасти потеряли бдительность. В конце концов, дошло до того, что один из них, не разобравшись, с кем имеет дело, втюхал копию "Девятого вала" Айвазовского заместителю министра внутренних дел. Генерал, большого ума мужчина, повесил ее у себя дома и хвастался перед гостями: Айвазовского, дескать, любят все, а вот приобрести одну из самых известных его картин способен далеко не каждый!
Гости, понятное дело, повалили к нему валом, дабы взглянуть собственными глазами и восхититься – в первую очередь, естественно, тупостью хозяина, и только во вторую – самой картиной. Примечательно, что ни один ни словом не обмолвился товарищу замминистра о том, что было очевидным для любого мало-мальски культурного человека...
Это безобразие продолжалось недели две, пока слух о приобретенной генералом картине не дошел до самого министра. Министр вызвал заместителя к себе в кабинет и осторожно расспросил, пытаясь понять, правда ли то, что ему рассказали, или обыкновенный анекдот. Когда же выяснилось, что ни о каком анекдоте нет даже речи, министр посоветовал господину генералу посетить Третьяковскую галерею и выяснить наконец, где же все-таки находится подлинник "Девятого вала" – там, в Третьяковке, или у него, господина генерала, дома.
Случай, естественно, был вопиющий, и давящиеся хохотом оперативники в штатском забегали по всей Москве, выслеживая толкачей Гриши Пикассо. Работа быстро дала результат – когда милиции прищемляют хвост, она начинает работать лучше, чем в кино, – и один из Гришиных бегунков, совсем недавно принятый им на работу, был взят с поличным при попытке продать переодетому милиционеру поддельного Кустодиева.
При задержании бегунку порядком намяли бока, после чего тот был доставлен на Петровку и брошен в жернова безжалостной машины милицейского дознания. Данный громоздкий, но эффективный агрегат жевал бегунка на протяжении полутора суток, после чего тот наконец раскололся и назвал-таки Гришу Пикассо.
Гришу немедленно повязали, хотя те, кто его знал, понимали, что толку из этого не выйдет никакого. И толку, разумеется, не вышло. Гриша, хоть и был знаком с тюремными порядками только понаслышке, повел себя грамотно: сразу ушел в глухую несознанку, а на очной ставке во всеуслышание объявил, что бегунка видит впервые в жизни, как, впрочем, и предъявленную ему в качестве вещественного доказательства картину, которую обозвал бездарной мазней какого-то дилетанта.
Хуже того, бегунок, что-то такое прочтя в хмуром Гришином взгляде, немедленно, прямо тут же, на очной ставке, изменил показания и понес какой-то бред. Никакого Гриши Пикассо он не знал – слыхал, что есть такой мастер, а встречаться с ним не доводилось, – назвал его по принуждению следователя, а картину вообще нашел на улице, где она стояла упакованная в бумагу, прислоненная к мусорному баку. Да-да, вот именно, нашел, а что? На московских помойках и не такое можно найти, особенно если проснуться раньше бомжей... Словом, нашел, обрадовался и решил сразу же продать, потому что деньги были позарез нужны. Почему выдавал за оригинал? Ну так, елки-палки, а это не оригинал, что ли? А? Копия? Вы серьезно?! Блин! А я-то думал... Ну, смотрю, в уголке, где положено, написано: "Кустодиев". Ну, и обрадовался: надо же, шел по улице и нашел настоящего Кустодиева... А это, выходит, копия? Ну, блин, ну хоть бы раз повезло!
Все было ясно. Бегунку впаяли какой-то штраф, напоследок еще раз съездили по шее и отпустили, а Гришу укатали в СИЗО с твердым намерением держать его там ровно столько, сколько позволяет закон, и ни минутой меньше. Сделано это было исключительно для острастки, никто и не надеялся, что такой человек, как Гриша Пикассо, расколется, проведя пару ночей в одной камере с блатными. Вообще, по закону сажать его было не за что, дело ему можно было пришить разве что административное, но никак не уголовное. Обиженный замминистра, правда, намекал, что было бы неплохо найти на квартире у гражданина Литуса что-нибудь этакое, вроде оружия, наркотиков или даже деталей взрывного устройства, однако рисковать своей головой, чтобы угодить начальству, никто не стал: Гришу в Москве знали хорошо, а его адвоката – еще лучше.
Тем не менее посадили его в камеру к самым отпетым, а на соседнюю шконку определили "наседку" – слушать, про что пойдет разговор.
Разговор у Гриши Пикассо с урками получился интересный. На вопрос, за что его посадили, зловредный старик ответил чистую правду, и притом со всеми подробностями. Участие в деле замминистра внутренних дел в качестве потерпевшего привело камеру в бурный восторг и мигом вознесло Гришу на вершину популярности. Урки, изучавшие уголовное законодательство не по книгам, а по собственным приговорам, успокоили Гришу относительно его будущего: в камере Гриша был случайным, временным пассажиром, хотя и гораздо более интересным, чем те, кого обычно можно встретить в таких местах.
Рассказчиком Гриша оказался отменным и допоздна развлекал страдающих от сенсорного голодания уголовников историями из жизни художников и их произведений. Была им, в частности, рассказана байка о том, как в далекой стране на берегу теплого моря какие-то лихие парни дернули из музея картину знаменитого живописца. Звали живописца Тулуз-Лотрек, и ему, наверное, в страшном сне не снилось то, что сделали эти сообразительные подонки с его картиной. А подонки действовали грамотно: понимая, что попытка продать такое известное полотно целиком приведет их на скамью подсудимых, они разрезали картину на куски и продали эти куски по отдельности, выдавая за этюды. Сумма, вырученная от такой продажи, оказалась намного выше той, которую можно было бы получить, продав картину целиком. Правда, немного позже злоумышленников все равно изловили, распроданные фрагменты картины вновь собрали вместе и сшили, нарочно отставив на виду грубые швы как назидание и немой укор.
Рассказ вызвал горячее обсуждение, в ходе которого один из сидельцев спросил: "Вот ты, мазила, в эту тему типа врубаешься. Ну ладно, там, у капиталистов... А нашим что, слабо?"
Вот тут-то Гриша и заявил: "Что вы, как вы могли такое подумать? Уж кому-кому, а вам должно быть известно, что наши люди – самые изобретательные на планете. Оттого, наверное, и живут плохо, что круглые сутки что-нибудь изобретают, вместо того, чтоб работать. Наши, да будет вам известно, придумали еще лучше!"
И Гриша поведал уркам о некоем "проекте", в котором ему якобы предложили принять участие как известному умельцу по части создания трудно отличимых от оригинала копий. Данный проект, в интимные детали которого Гриша вдаваться не стал, включал в себя написание копии довольно известной картины, подмену выставленного в музее оригинала этой копией и последующую распродажу украденного полотна частями, выдаваемыми за этюды. Поскольку речь шла о большой многофигурной композиции, созданной очень известным художником, прибыль обещала быть просто фантастической. Однако Гриша Пикассо от участия в проекте отказался наотрез, сочтя его небезопасной, безответственной, а главное, неприемлемой для себя авантюрой. Все-таки он был художник и привык ценить полотна великих мастеров, которые, мало того что были действительно красивы, еще и недурно его кормили. Картины можно продавать и покупать, можно копировать, можно даже красть, но резать на части?! Это Гриша Пикассо считал варварством чистой воды, о чем прямо заявил тому, кто подгреб к нему с данным нескромным предложением.
Объяснять все это любознательным урканам Гриша, естественно, не стал, а на вопрос, почему не подписался на такое выгодное дело, ответил коротко и исчерпывающе: "Не моя специальность".
Это урканы понять могли, поскольку, в отличие от беспредельщиков, коих в последние десятилетия в стране развелось больше, чем тараканов, свято чтили воровской закон и, как встарь, придерживались узкой специализации: щипачи не ломали сейфов, медвежатники не промышляли гоп-стопом, а домушники не марались о мокрые дела. Поэтому лаконичный Гришин ответ лишь еще немного повысил его популярность среди сокамерников и послужил дополнительным доказательством правдивости его рассказа.
Примечательна роль в этом деле "наседки", то есть специально подсаженного в камеру стукача.
В общем-то, хитроумные менты добились своего: Гриша сам, и притом очень подробно, рассказал, каким образом написанная им – все-таки им, а не кем-то другим! – копия "Девятого вала" была продана заместителю министра внутренних дел под видом оригинала. Стукач старательно запомнил каждое слово, а потом пересказал начальству, однако в заключение своего повествования очень решительно добавил, что ничего писать и подписывать не станет, а тем более не станет свидетельствовать против Пикассо на суде: учитывая горячую любовь, которой обитатели камеры, люди в основном довольно авторитетные, вдруг воспылали к старику, клепать на него означало рыть себе могилу.
Стукача попытались запугать, потом пробовали умаслить, потом снова взялись запугивать, но все было без толку. Следователи и сами понимали, что тот лучше честно отбарабанит весь срок, какой ему намотают судьи, чем пойдет на риск получить заточку под ребро в первый же день своего пребывания в зоне, купившись на обещания скостить годик-другой.
Словом, Гришу пришлось-таки отпустить, но перед этим его вызвали на допрос и как бы между прочим поинтересовались, что это за история с Тулуз-Лотреком и неким хитро закрученным проектом, от участия в котором он (Гриша, разумеется, а не Тулуз-Лотрек) якобы отказался.
В ответ старый проходимец разразился пакостным хихиканьем, а когда нахихикался вдоволь, охотно объяснил, что да, история с разрезанной на куски картиной Тулуз-Лотрека имела место, однако все остальное – чистой воды байка, сочиненная им прямо на ходу с единственной целью: отвлечь помыслы звероподобных сокамерников от противозаконных и антигуманных посягательств на его, Гришино, имущество, жизнь и человеческое достоинство.
Крыть было нечем, тем более что в камеру к блатным Гришу посадили, как раз таки имея в виду упомянутые выше посягательства. Когда вокруг тебя, как волки, кружат матерые урканы, приглядываясь к твоей одежде и даже золотым зубам, можно запросто сочинить и не такое, особенно если ты – человек творческий и не обделен фантазией. Гриша Пикассо как раз и был именно таким человеком, и, побившись с ним часок, дознаватель устало махнул рукой и подписал ему пропуск на волю.
На том бы все и закончилось, если бы дознаватель, мытаривший Гришу Пикассо в Матросской Тишине, не оказался человеком образованным и где-то даже культурным. История о полотне Тулуз-Лотрека, стараниями грабителей превратившемся из вполне заурядной культурной ценности в раскрученный туристический объект, по чистой случайности была ему известна. Известна ему была и репутация Гриши Пикассо, о котором никто и никогда не говорил как о талантливом сказочнике, но который зато слыл мастером, способным сделать копию, которую сам автор не отличит от оригинала. Если бы кто-то и впрямь замыслил дело, общие наметки которого Гриша пересказал сокамерникам, первым долгом этот кто-то постарался бы заполучить в свою команду Гришу Пикассо.