"…не исключено, – писал Криппс, – в случае растяжения войны на продолжительный период, Великобритании могла бы улыбнуться идея о заключении сделки на предмет окончания войны на той основе… при которой в Западной Европе было бы воссоздано прежнее положение, когда Германии не чинилось бы препятствий в расширении ее "жизненного пространства" в восточном направлении… В связи с этим следует помнить, что сохранение неприкосновенности Советского Союза не представляет собой прямого интереса для Правительства Великобритании, как, например, сохранение неприкосновенности Франции и некоторых других западноевропейских стран".
Хотя Криппс постарался перестраховаться и приписал: "… что касается правительства Великобритании, в данное время совершенно исключена возможность такого соглашения о мире", – тем не менее такая недвусмысленная угроза с наглядностью подтвердила прежние опасения советского руководства в отношении политики Англии, так что возможность установления контактов и доверия между Москвой и Лондоном оказалась полностью перечеркнутой".
Обращает на себя внимание изменение позиции Черчилля по отношению к высадке в Европе. По данным, представляющимися достоверными, в мае 1940 года Черчилль заявил:
" … Чрезвычайно важно приковать как можно больше немецких войск к линии побережья захваченных Германией стран, и мы должны приступить к организации специальных войск для совершения рейдов на эти берега, где население относится к нам дружески…"
Из другого надежного источника:
"Необходимо подготовить ряд операций, проводимых специально обученными войсками типа охотников, способных создать атмосферу террора вдоль этого побережья… Но позднее… мы могли бы нанести внезапный удар по Кале или Булони… и удерживать этот район… Войне пассивного сопротивления, которую мы так хорошо ведем, должен быть положен конец".
Из речи У. Черчилля, произнесенной по радио 22 июня 1941 года:
" Никто не был более последовательным противником коммунизма, чем я за последние 25 лет. И я не отказываюсь ни от одного сказанного мною слова. Но все это бледнеет перед той гигантской картиной, которая разворачивается перед нами. Я вижу русских солдат, стоящих на пороге родной земли, охраняющих поля, где их отцы работали с незапамятных времен. Я вижу их, защищающих дома, где матери и жены молятся – да, да, бывают времена, когда молятся все, – за безопасность своих близких, за возвращение кормильца, своего защитника, своей опоры. Я вижу 10 тысяч деревень России, где средства к существованию добываются на земле с таким трудом, но где все же существуют человеческие радости, где смеются и играют дети. Я вижу надвигающуюся на все это ужасающую мощь германской военной машины. Отныне у нас одна цель, одна единственная – уничтожение нацистского режима. Мы никогда не будем вести переговоры с Гитлером. И пока мы не освободим народы, находящиеся под его ярмом, любой человек или правительство, которое сражается против нацизма, получит нашу помощь, любой человек или государство, которое сражается против Гитлера, будет нашим союзником. Такова наша политика… Из этого следует, что мы окажем любую возможную помощь России и русскому народу, и мы будем призывать наших друзей и союзников во всех частях мира занять ту же позицию и следовать ей до конца".
Перспектива долгосрочного противостояния один на один с Германией стала вполне очевидна, когда Черчилль нарушил данное Молотову письменное обязательство открыть второй фронт в 1942 году.
Летом 1942 года достоверный источник в окружении Черчилля зафиксировал его оценку военной ситуации на Восточном фронте:
" …" оставим русским самим решать проблему своего выживания".
В послании, направленном в Москву в январе 1943 года после совещания в Касабланке, Черчилль писал:
" Мы также энергично ведем приготовления, до пределов наших ресурсов, к операции форсирования Канала (Ла–Манша. – Н. Т.) в августе ,в которой будут участвовать британские части и части Соединенных Штатов. Тоннаж и наступательные десантные средства здесь будут также лимитирующими факторами. Если операция будет отложена вследствие погоды или по другим причинам, то она будет подготовлена с участием более крупных сил на сентябрь".
Очевидно, что Черчилль не постеснялся нарушить данное им слово открыть второй фронт и в 1943 году…
Такое изменение позиции правительства Ее величества вытекает из общей оценки психофизического облика Уинстона Черчилля, зафиксированного нашим послом в Великобритании И. Майским.
В июле 1941 года бывший премьер министр Д. Ллойд–Джордж предупреждал нашего посла, чтобы тот не обращал внимания на слезы на глазах Черчилля, обещавшего вести войну до конца. Ллойд Джордж считал, что эмоции у Черчилля очень переменчивы. И если обстоятельства изменятся и ему понадобится вести другой курс, он будет так же обильно плакать.
* * *
Вывод о наличие устного сговора между Германией и Великобританией подтверждается анализом агентурных сообщений, пришедших из других источников. Прежде всего обращает на себя внимание высказывание Гитлера, сделанное весной 1941 года.
Из сообщения военного атташе в Бухаресте от 13 мая 1941:
" Один немецкий источник в Бухаресте сообщал, что, имея в своих руках огромную военную машину, готовую к действиям, Гитлер полон решимости "ударить и освободить Европу от сегодняшних врагов… Наш поход на Россию будет военной прогулкой". Этот источник напрочь отверг утверждение, что Гитлер избегает войны на два фронта, сказав при этом, что "так было раньше, но теперь мы не имеем двух фронтов. Теперь положение изменилось… Англия теперь уже не фронт".
" … Источник "Дора"* (сноска: Шандор Радо в Швейцарии.) в своем сообщении ссылается на достоверного информатора в Берлине по кличке "Люси".
На совещании в Мюнхене 3 и 4 мая 1943 года, посвященному наступлению под Курском, Гудериан, выразился следующим образом: "Мы не в состоянии еще раз пополнить Восточный фронт свежими силами в течение 1943 г.; больше того, мы должны теперь думать также и о снабжении Западного фронта новейшими танками, чтобы уверенно встретить подвижными резервами ожидаемую в 1944 г.высадку десанта западных держав".
Другими словами, генерал–инспектор панцерваффе, решительно выступавший против операции "Цитадель", знал, что в 1943 году никакой высадки в Европе не будет и к ней можно будет подготовиться, если не предпринимать очередных авантюр на Восточном фронте.
По сведениями из непроверенного источника в конце сентября в Берлине на совещании высших военных чинов начальник генерального штаба вермахта, генерал Кейтель заявил:
"Наша ближайшая задача, продолжая вести оборону на востоке имеющимися там силами, отразить большое наступление на западе, которое, безусловно, предстоит. В связи с этим имеется намерение захватить инициативу в свои руки, чтобы иметь возможность перебросить на восток и в район Средиземного моря войска, необходимые для наступательных боевых операций, способных решить исход войны. До этого момента следует и дальше изматывать противника на фронтах на востоке и в Италии, ведя в рамках стратегической обороны отдельные наступления, и упорно удерживать свои рубежи"
В ноябре 1943 года источник "Второй" прямо подтверждает наличие сговора:
" … В беседе бывший имперский министр экономики и бывший президент Рейхсбанка Ялмар Шахт недвусмысленно заявил, что "в мае 1940 года с ведома фюрера Рудольф Гесс, тайно перелетевший в Англию, заключил с правительством Ее величества джентльменское соглашение, по которому оба побережья Ла–Манша признавались нейтральной зоной для сухопутных войск. Соглашение было заключено на три года, в течение которых ни та, ни другая сторона не должна была нарушать принятые на себя обязательства".
"…в связи с вышеизложенным можно считать позицию Англии выявленной в той мере, какая необходима при определении общей линии переговоров с нашими союзниками на Западе.
В настоящее время нами планируется проведение оперативных мероприятий, направленных на окончательное выяснение…".
* * *
Из воспоминаний Н. М. Трущева:
" … с решением Политбюро, касавшимся позиции Советского Союза в отношении второго фронта, меня познакомил Берия.
- Сейчас не сорок первый и не сорок второй год. Мы наступаем, так что сейчас не время будировать этот вопрос! – и передал папку с собранными мной материалами. На ней наискосок красным карандашом была наложена резолюция:
"Отложить до лучших времен.
И. Сталин".
После короткой паузы Берия неожиданно признался.
- Да–а, этот Гэсс доставил нам хлопот. Когда ми перед самой войной прочли о его бегстве, прямо ошалели. Сначала даже не поверили.
Я не поверил!!
Это же нада! Не только сам сел за управление самолетом, но и выбросился с парашютом. Когда поймали, назвался чужим именем. Чем не подвиг разведчика? Сталин тогда поставил перед Молотовым вопрос, кто из наших членов Политбюро способен на такое? Вячеслав порекомендовал Маленкова, посколку тот шефствовал в ЦК над авиацией.
Берия неожиданно рассмеялся.
- Хозяину идея понравилас. Он обратился к Маленкову – справишься, Георгий? Затем предложил членам Политбюро – давайте сбросим Маленкова на парашюте к Гитлеру, пусть уговорит его не нападат на СССР… Ты бы видал лицо Маленкова…
После паузы Лаврентий предупредил.
- Забудь об этом. Нигде не пиши. Нэ надо.
- Так точно, товарищ нарком… "
* * *
Трущев не ограничился включением в свои воспоминания этих отрывков. После войны, отсидки и выхода на пенсию он многое добавил к этому впечатляющему документу. Это неопровержимое свидетельство того, что Николай Михайлович из тех, кто относился к порученному делу мало сказать добросовестно, но и с душой.* (сноска: Дополнительные материалы по этому ключевому вопросу для хода ведения боевых действий на Восточном фронте и невообразимо громадному количеству наших людских потерь смотри в "Приложениях" к воспоминаниям. На необходимости сведения воедино всех представленных документов Трущев настаивал особо. "Меня, – заявлял он, – не устраивает роль птицы–говоруна.
Николай Михайлович имеет на это право. Он внес свой вклад в победу.)
Глава 4
Из воспоминаний Н. М. Трущева:
" …с 3–го на 4–ое декабря 1943 года за мной прислали машину. Это была первая за последние три недели ночь, которую мне разрешили провести дома.
Машина мчалась по ночной Москве на предельно допустимой скорости. В душе все трепетало. Что могло случиться за несколько часов, которые я провел дома с Татьяной? В чем допустил промашку? Где прошляпил? Если по "близнецам", там вроде все было чисто. Никто из тех немногих сотрудников, кто был привлечен к этой операции, не испытывал особой тревоги за нынешнее состояние дел.
Я перебирал задание за заданием и не мог обнаружить какое‑нибудь существенное упущение, но за всеми этими успокоительными припоминаниями угрожающей тенью очерчивался страшный волосатый кулак, с которым мне пришлось познакомиться в октябре сорок первого. Не везет ли меня молчаливый шофер прямо в объятия Абакумова? Я однажды побывал у него, с тех пор красавец–генерал далеко пошел, теперь он командует СМЕРШем и вряд ли будет лично пачкать руки о такого замухрышку как я?
Ближе к Лубянке сумел взять себя в руки – двум смертям не бывать, одной не миновать. Поживем увидим, нарком в Сталинграде, осматривает вместе с Хозяином место былого сражения, мой непосредственный начальник только послезавтра должны были возвратиться из Тегерана, а Всеволод Николаевич всегда держался со мной предельно корректно – понятно, до того момента, пока Петробыч заказывал мне справки.
Машина подкатила к служебному подъезду – слава Богу, не к подъезду внутренней тюрьмы. Значит, этот вызов пока не заслуживал допроса с пристрастием и увесистого кулака.
На вахте дежурный сержант предупредил, чтобы я поторопился и что генерал–лейтенант Федотов ждет меня в своем кабинете.
- Петр Васильевич уже прибыл? – наивно поинтересовался я.
Сержант не ответил, и я направился в ту часть здания, которую занимало контрразведывательное управление, по–нашему КРУ.
Как только я вошел в кабинет, Петр Васильевич первым же вопросом поставил меня в тупик.
Он спросил, когда я, сотрудник ГБ, думать буду и, продемонстрировав снабженное всякого рода грифами и резолюциями спецсообщение Второго, жестко поинтересовался
- Или победа на Курской дуге вас совсем расхолодила?
Следом Федотов взял мою справку, швырнул ее на стол – с визой Петробыча!! – и тут же без перехода предупредил.
- Я приведу вас в чувство. Мне это труднее сказать, чем сделать!!
Кажется, я уже упоминал, мне повезло с начальником. Порой Петр Васильевич проявлял нерешительность, иногда был медлителен, но в ту ночь от его былой интеллигентности, тем более нерешительности, не осталось и следа. Правда, с "вы" ни разу не сбился, обходился без грубостей, без бериевских площадных выражений, но эту выволочку я запомнил на всю жизнь. В ту ночь он ни разу не назвал меня "голубчиком".
Я стоял на вытяжку.
- Почему спецсообщение Шееля не было передано мне в Тегеран? – спросил он.
- Не было приказания, – невпопад ответил я. – Я послал сводку.
- Ах, не было приказания! Сводку, видите ли, послал!! Времени не хватило?! А на беллетристику, – он указал на документ с визой Петробыча, – у вас, капитан Трущев, времени хватило?! Если вы решили, что ваши глубокомысленные соображения насчет полета Гесса позволят вам проявлять элементарное разгильдяйство в других делах, глубоко ошибаетесь. Я сумею внушить вам уважение к конкретной работе. Вся высокая политика, капитан, делается на основе вот таких сообщений, как это.
Он еще указал на сообщение Шееля.
- Я составил сводку по приказу Меркулова, – бездарно ответил я. – Петр Васильевич, объясните наконец, что случилось?!
- По приказу зама наркома – это хорошо. Приказы начальства следует исполнять. Я спрашиваю, какие меры вы приняли в отношении Шееля?
Какие меры нужно было принимать в этом случае? Приказать Алексею проникнуть в Тауэр и добиться от наци номер три признания, что Черчилль сознательно пошел на сговор с врагом?
Петр Васильевич поднялся из‑за стола и, подойдя к окну, уже спокойнее выговорил.
- Не ожидал от вас, Николай Михайлович, такой беспечности. Улетая в командировку, я, кажется, предупредил – нельзя терять бдительность. Партия не простит нам ротозейства. Враг почувствовал свой конец, теперь он вдвойне опасен.
Эта политическая оценка сразила меня наповал. Я внезапно, до боли в сердце ощутил, что допустил непростительную ошибку. Еще бы догадаться, какую?..
Мы, цепные псы режима, тоже имели чувства и не всегда отрицательные, а порой вполне человеческие, но прежде всего у нас ценилась интуиция. Эта способность головного мозга при поддержке опыта подсказала, что напортачил я по–крупному.
Но в чем и когда?!
Осторожно поинтересовался.
- Я полагал, что вопрос о Гессе может решиться еще до того момента, как вы вернетесь из Тегерана.
Генерал буквально вышел из себя – судорожно сорвал себя очки, начал протирать стекла. Потом, едва сдерживая гнев, выругался.
- Причем здесь, черт его возьми, Гесс?! Как вы проглядели, что Шеель на грани провала?!
На такое обвинение я не сразу нашел убедительный ответ. Брякнул первое, что пришло в голову.
- Я запретил ему ввязываться в какие бы то ни было авантюры…
- Это не оправдание, Николай Михайлович! Это не может считаться оправданием!! У меня, к сожалению, складывается впечатление, что вы мало того, что невнимательно прочли сообщение Второго, но и с неоправданным легкомыслием отнеслись к его словам насчет Ротте. Такая халатность граничит с преступлением! Неужели вас ничего не встревожило в этой записке?
Я позволил себе пожать плечами.
Не знаю по этой ли или по какой причине, но Федотов внезапно успокоился.
- Садитесь, – предложил он.
Я сел.
Федотов вернулся за стол и неожиданно вполне обыденно поделился.
- Сразу после приземления – на Лубянку, здесь начал просматривать дела. Гляжу – сообщение Шееля. У меня сложилось впечатление, что в отсутствии начальства вы здесь совсем распустились. Мышей, так сказать, перестали ловить, и это в свете новых задач, которые поставила перед нами партия. Товарищ Сталин поставил.
Он внезапно замолчал. Пауза была долгая, нервная. Я впервые ощутил, на какой раскаленной сковородке сидело руководство и, поверишь, неожиданно возблагодарил Бога, что год назад не поддался на уговоры Абакумова перейти к нему в СМЕРШ на генеральскую должность. Я знал свою работу, любил ее, меня ценили за то, что я знал и любил свою работу, и, как оказалось, на весах жизни и смерти это значило куда больше всяких чинов, должностей, регалий.
Федотов наконец решил выложить причину, заставившую его после приземления немедленно отправиться на Лубянку.
- В Тегеране нарком при личном докладе упомянул о германском урановом проекте. Хозяин выслушал, потом неожиданно поинтересовался, как там наши "близнецы"? Удалось ли им выполнить задание партии подобраться поближе к этой программе?
Берия ответил, что я как раз и занимаюсь этим заданием. Сталин приказал вызвать меня.
Ко мне он обратился с тем же вопросом и так хитро спросил, что я сразу догадался – вопрос давно назрел, ему только нужен был повод.
Я ответил, что усилия Второго внедриться в немецкий урановый проект пока не приносят результата. Шееля даже не подпускают к Далему.
- Как так? – удивился Сталин. – В ракетную программу пустили, а к бомбе не подпускают? Выходит, урановый проект охраняется намного серьезнее, чем хозяйство в Пенемюнде? Или, может, товарищ Второй потерял доверие?
- Таких данных у нас нет, товарищ Сталин. Урановый проект пока не вышел из экспериментальной стадии, а изделие фон Брауна уже запущено в производство. К тому же суммы, выделяемые на урановую бомбу и ракеты, несопоставимы. Трудность в том, что Второй не специалист в ядерной физике и, если так можно выразиться, является чужаком в этой области, а чужаков там не любят. К тому же урановый проект раздроблен, там нет ярко выраженного руководителя как генерал Дорнбергер.
- Чужаков нигде не любят, – согласился Хозяин, – но я, товарищ Федотов, веду речь о другом. Я хочу еще раз подчеркнуть, мы должны иметь подробные сведения о всех разработках фашистов в области вооружений. Ракета – хорошо, атомная бомба – еще лучше, но мне кажется наша разведка слишком увлеклась этими проектами. На что Германия тратит более всего средств? На ракеты? Нет. На бомбу? Тоже нет? Скажите, товарищ Федотов, у вас есть ответ на этот вопрос?
Я решил резать правду–матку.
- Я не готов дать ответ на этот вопрос, товарищ Сталин.