– Больше никто.
– Ты чудовище.
– Я знаю.
– Поцелуй меня…
* * *
Электричка подошла минута в минуту, рыская глазницами фар и урча, как зверь. Вагон был абсолютно пустым. Неприятно ярко резал глаза свет ламп. Анна блаженно растянулась на скамейке, что-то мурлыкая себе под нос. Коньяк давал о себе знать. Цыбин чувствовал жгучее желание выпить горячего чая и снять набухшие от воды кроссовки.
Перрон в Выборге был безлюден. Из вагонов вышло не более пяти человек. Зеленые цифры на здании вокзала показывали 01.58. Стихнувший было дождь припустил с новой силой. На залитой мерцающими лужами площади зазывно-тепло светился павильон кафе бензозаправочной станции "Сфинкс". Цыбин неожиданно вспомнил, как "работал" по директору этой компании. Выстрелив через окно в сидящего в кресле мужчину, он совершенно не предполагал, что в эту минуту его скрытая высоким подоконником пассия обслуживает на французский манер. Газеты писали, что она до сих пор заикается.
Сонная брюнетка с лошадиной челюстью после десятиминутной возни подала им кофе с молоком и чай без сахара, разогрев к этому пару булочек с сыром. Цыбин пригубил чай и невольно поморщился. Заправка была пуста. За пеленой дождя не проглядывалось ни одной машины.
– До утра будем сидеть? – капризно спросила Анна. Она все еще была слегка подшофе.
Цыбин улыбнулся, покачал головой и посмотрел на часы:
– Минут десять, не больше.
Подтверждая его слова, дождевые струи в дальнем конце площади заиграли в галогеновом свете. Двухэтажный туристический автобус, фыркая, как бегемот, развернулся у колонок и застыл. Несколько позевывающих мужчин ввалились в кафе и с облегчением закурили. Никто ничего не заказывал. Цыбин подхватил Анну за локоть и устремился к автобусу. Седой, похожий на скандинава водитель протирал тряпочкой боковое зеркало.
– Извините, – Цыбин изобразил мнущегося интеллигента, – нам очень нужно попасть в город, а такси нет. Вы не возьмете? Мы, конечно, заплатим.
Водила не торопясь убрал тряпочку под сиденье и окинул их внимательным взглядом.
– Сто пятьдесят. А "моторов" здесь в это время не бывает.
– Конечно, конечно…
В автобусе было темно, тепло и уютно. Анна мгновенно засопела, привалившись к его плечу. Цыбин некоторое время смотрел на косые штрихи дождя на стеклах, затем они начали извиваться и сплетаться в замысловатый клубок…
…Густая белая метель бесшумно танцевала по заледенелому асфальту. Харканье выстрелов горной лавиной било по ушам. Надломившись на левый бок, человек медленно разворачивался в профиль… Как громко кричит женщина… Ты всегда будешь обо мне заботиться?.. Я же твой брат… Я же твой брат… Я же твой…
Анна трясла его за отворот куртки.
– Ты так дышишь, словно тебе воздуха не хватает. Кошмар?
Он кивнул, овладевая собой. Хорошо, что они одни в самом хвосте автобуса. Уже Литейный проспект, многие проснулись. Обращать на себя внимание совершенно излишне.
Автобус остановился напротив "Октябрьской". Они выскользнули впереди всех и спрятались от дождя под козырьком входа на "Площадь Восстания". Анна тревожно заглядывала ему в лицо:
– Я сегодня была молодцом. Сделай мне одолжение: поедем ко мне.
Он молчал, раздумывая.
– Я… Я соскучилась уже…
Он обнял ее за талию:
– А мосты?
– Уже не разводят, мистер всезнающий…
В такси он курил и пытался рассортировать собственные мысли и ощущения. Жесткий контроль над собой не вызывал ранее никаких трудностей. Происходящее сегодня не имело объяснений, если только…
Двухкомнатная "хрущевка" Анны на проспекте Металлистов была, как всегда, безукоризненно чистой. Как ей удавалось, находясь постоянно "в бегах", поддерживать порядок, было непонятным. Захлопнув дверь, Анна прямо в прихожей начала стаскивать с себя всю одежду. Вслед за дождевиком на пол полетели колготки и белье. Абсолютно голая, шлепая босиком по полу, она юркнула в ванну, откуда за шипением душа раздался стон наслаждения.
– Иди скорей сюда! Так здорово!
Цыбин сбросил куртку и кроссовки и прошел в спальню. Широкая кровать была расстелена. Он усмехнулся, вспомнив шутку о "рояле в кустах", и начал раздеваться.
Анна стояла под душем, медленно водя по телу руками. Он залез в ванну, обнял ее сзади и поцеловал в затылок. Вода была очень горячей. Он отстранился и прижался спиной к холодному кафелю. Шум душа походил на шум дождя. Веки стали совсем тяжелыми.
– Цы-ы-ы-бин! – протянула Анна, не открывая глаз. – Отнеси меня в койку.
Он не ответил.
Она обернулась.
Он стоял, прислонившись к стене, вытянувшись и закрыв глаза. "Густая белая метель…"
* * *
В метро ему снова стало гнусно и тоскливо. На "Пионерской" серая, пыхтящая человеческая река выдавливала себя через стеклянные двери и неслась под косыми дождевыми струями к уже и без того заполненным автобусным и трамвайным остановкам, по пути омывая цивилизованные торговые павильоны и неорганизованных бабушек с жалобными лицами, сжимавших в одной руке колбасу, а в другой средство от тараканов. На "пятнашку", занятую перед уходом из "Василисы" у неожиданно появившегося Ледогорова, Антон купил бутылку "Балтики", которую посасывал, стоя на тротуаре. Пиво тяжелыми комками падало в желудок. Слегка тошнило. Кружилась голова. Охватывала слабость.
"Надо было все-таки закусывать, – думал он, – и последний стакан, как всегда, был лишним".
В автобусе удалось пробраться к заднему стеклу. Прижавшись к нему лбом и ощущая спасительный холод, он считал остановки. Медленно и мучительно переваливаясь по выбоинам на асфальте, "Икарус" переползал от одной точки назначения к другой. Сзади немыслимо давили люди. Какой-то мужик в очках и зимней шапке постоянно бил по уху своим брезентовым рюкзаком. Чуть-чуть перекрываемые гулом двигателя, плыли голоса.
– Сорок минут сесть не могла…
– Пришлось сдать вполцены…
– Наши-то вчера опять, позорники…
В глазах стремительно темнело. Вязкая струя поднималась из желудка по пищеводу вверх. Дышать было уже практически нечем.
– Остановка "Голубой универсам"…
"Здорово, – подумал Антон, – скоро будут объявлять остановки: "Глубокая лужа" или "Пивной гадюшник"".
Терпеть он больше не мог.
– Осторожно, молодой человек!
Он оттолкнул ненавистный рюкзак, оттеснил даму в допотопном пальто, с трудом не задел примостившегося на ступеньках малыша в комбинезоне.
– Здесь же дети!
Двери закрылись за спиной. Его вывернуло сразу за остановкой. Солянкой и желчью. Потом еще раз.
– Гос-споди! Кругом свиньи!
– Тихо, Верочка! Услышит ведь. Идемте скорей.
Стало легче. Антон выпрямился. Ветер и дождь били в лицо. Чавкала грязь под ногами удаляющихся в темноту прохожих. До дома оставалось две остановки. Он закурил и пошел по асфальту, старательно обходя лужи. Искры с папиросы, шипя, летели по ветру.
* * *
Паша уже давно спал. Закутавшись в белый пуховый платок, Оля сидела на кухне перед как всегда красиво сервированным столом. Она читала. На экране маленького телевизора без звука кривлялась, изображая девочку, пятидесятилетняя певица Анна Разина.
– Але, я уже дома, – негромко сказал Антон из коридора, – ребенка украдут, а ты не услышишь.
Оля, вздрогнув, подняла глаза:
– Господи, Антоша! Наконец-то! Я уже передергалась. Читать села, чтобы отвлечься. Тебя все нет и нет.
Она вскочила и подошла к нему. На секунду замялась, почувствовав запах перегара, затем обняла.
– Почему не позвонил? Работал?
– Ага, работал, – пьяно ухмыльнулся он.
– Кушать будешь? Все теплое. Я курочку…
– Не хочу. – Антон прошел в комнату и, бросив куртку на диван, плюхнулся в кресло, не снимая ботинок.
Оля быстро подобрала куртку и вынесла в прихожую.
– Может быть, чая выпьешь? Я пирог…
– Сказал: не хочу.
Она вошла и остановилась посреди комнаты.
– Случилось что-нибудь?
– Ничего. На работу мне звонила?
– Нет. Ты же запретил.
Он нагнулся расшнуровать ботинки и поморщился: голова была тяжелой, как гиря.
Оля присела рядом с креслом и погладила его по плечу:
– Антоша, давай я тебе помогу. Может, тебе ванну горячей водичкой наполнить? Ты устал…
Он сбросил ее руку:
– Хватит! Прекрати разговаривать со мной как с расслабленным дебилом! Я уже давно не дебил! Слышишь?! Давно! Ты что не видишь, что я пьяный, а не устал?! А что тогда сюсюкаешь, как с душевнобольным?!
Она стояла, прижав руки к груди. Подбородок мелко подрагивал. Испуганные, широко раскрытые глаза мгновенно стали влажными.
– Антоша… Я же хотела… лучше… Я не думала… Тише, ты же Пашеньку разбудишь, пожалуйста…
Ему вдруг стало гадко. Гадко и стыдно. Стыдно обижать это трепетное дрожащее существо, готовое залиться детскими слезами. "Существо". Именно так он охарактеризовал ее, увидев в первый раз на концерте в "Ватрушке" вместе с сестрой барабанщика Степки Емельянова. Она была младше его на шесть лет. Восторженность. Умильность. Белые бантики. Плюшевые зверюшки. Теплый, удобный дом. Добрый, уютный мир. Прошло пять лет. Она сумела остаться такой же.
– Прости. – Он обнял ее и поцеловал в мокрые глаза. Хмель неожиданно выветрился. – Ты права. Кое-что случилось. Я тебе потом расскажу, правда…
Она подняла голову и смахнула капельку слезы с кончика носа.
– Это страшно? Скажи мне сразу.
Он покачал головой.
– Это, наверное, хорошо. А сейчас подогрей мне курицу. И перца побольше.
* * *
Ночью он лежал и слушал, как шуршат дождевые капли по разложенной на балконе клеенке. Сна не было ни в одном глазу. Кутаясь от холода в пестрое сине-зеленое одеяло (белого белья он не переносил) и прижимаясь к теплой Олиной спине, Антон пытался считать баранов и бизонов, сердцем понимая, что боится спать, боится снов. Потому что еще ничего не кончено. Даже если он прав. Даже если Китаец скажет, что он прав. Дорогу осилит идущий. Он еще только решил выйти на дорогу. Дорогу вперед. Нет. Дорогу назад. К себе. К Оле. В свой "house of rising sun".
Дождь продолжал настукивать лучшую в мире колыбельную. Звуки капель становились все тише и тише, уносясь куда-то ввысь, где за толстой водяной решеткой тщетно билось огромное огненно-красное солнце.
* * *
Все белое-белое. От простыней…
* * *
Охранник был новым. Лицо у него было бугристым, блестящим от пота, испещренным крупными ядовито-красными прыщами. Форма тем не менее была гладко выглаженной. Бляха на груди – начищенной и блестящей.
– Вы не записаны, – снова сказал он.
Цыбин, стараясь не раздражаться, вздохнул и поправил выбившийся из-под рукава пиджака манжет рубашки.
– Я же говорю, попробуйте позвонить, я думаю, меня примут.
– А если его нет на месте?
– А вы сначала попробуйте.
Охранник помолчал секунду и наконец снял трубку местного телефона.
– Владлен Егорович, к вам здесь господин Цыбин. Он не записывался.
На том конце провода что-то ответили.
– Хорошо. Понял. Но… он ведь не записывался.
Даже Цыбин услышал резкое восклицание Ямпольского.
– Ясно. – Охранник некоторое время удивленно смотрел на замолчавшую трубку. Работа мысли отражалась на лице. – Проходите, вам на вто…
– Я знаю, куда. Премного благодарен.
Ямпольский сидел в своем любимом кресле, вплотную придвинутом к низкому подоконнику, и умиротворенно созерцал залитую дождем улицу Достоевского. При появлении Цыбина он не встал, а лишь приветственно поднял руку.
– Простите, что сижу, молодой человек, но спина совсем замучила. Не поверите – даже работать не могу. Вон – весь стол бумагами завален. Садитесь, пожалуйста. Точнее, присаживайтесь.
Цыбин поставил портфель на стул, открыл его и извлек темную пузатую бутыль с потертой этикеткой.
– Может быть, мое лекарство, Владлен Егорович, вернет вас к жизни и спасет финансовые круги города от полного краха.
Старик протянул руку и, взяв бутылку, поднес ее к глазам:
– Бог мой! Настоящее "Перно". А год? Потрясающе! У вас есть знакомые в аристократических кругах Франции? Я ваш должник.
– Ну что вы, – Цыбин сел на антикварный стул с высокой спинкой, – вы и так очень много для меня сделали.
Ямпольский склонил аккуратно подстриженную седую голову набок и лукаво улыбнулся, на секунду снова став директором мясного магазина:
– Судя по вашему визиту, я могу сделать еще больше. Не так ли? – Он резко пододвинулся к столу, выпрямился и положил холеные руки на бордовое сукно. – Сколько?
– Столько же.
– Точка назначения?
– Та же.
– Процент?
– Прежний.
Ямпольский достал из шкатулки на столе дорогую толстую сигару и аккуратно отрезал кончик.
– Дело в том, молодой человек…
– Прежний. – Улыбка Цыбина оставалась такой же широкой.
Старик отвел глаза и занялся прикуриванием. Клубы сизого душистого дыма наполнили комнату.
– Из уважения к вашей покойной маме я готов даже нести рискованные убытки.
– Видимо, она заранее компенсировала вам их при жизни. – Цыбин достал из портфеля туго перевязанный бечевкой бумажный сверток: – Пересчитаете?
Ямпольский покачал головой.
– Приличные люди должны уважать друг друга и доверять друг другу. Уважение, доверие и нелюбопытство – вот три кита современной коммерции. Причем второе следует из третьего. Чем меньше знаешь о человеке, тем легче ему доверять. Меня не интересует, какими переводами вы зарабатываете такие деньги. Вас не волнует, как я бесследно и почти беспошлинно переправляю их за тысячи километров. Это располагает ко взаимному доверию.
Говоря это, он принял сверток из рук Цыбина и, мгновенно ощупав длинными сухими пальцами, положил в ящик стола.
– Позвольте дать вам один совет, молодой человек, опять-таки из безмерного уважения к вам и вашей маме.
Привставший было Цыбин снова сел. Вежливая улыбка не покидала его лица.
– Испания – крайне нестабильная страна. Хранить там денежные средства несколько легкомысленно. Тем более вы выбрали не курорты, побережья с их возможностями перспективных вложений, а отсталые горы Каталонии и этот городок, которого нет на карте, а название мне даже не выговорить. С моей точки зрения, а вы знаете – я достаточно компетентен в этих вопросах – неоспоримо лучше представляются Германия, Англия и, естественно, Швейцария. Конечно, разместить деньги в Цюрихе или Лозанне непросто, но, если я замолвлю кое-где слово, правда, это потребует расходов, но вы же понимаете, что не это побуждает меня подсказать вам.
– Разумеется. – Цыбин кивнул. – Я крайне уважаю ваше мнение. Возможно, Испания лишь первый этап. Я обязательно обдумаю ваши слова. И заверяю вас, все дальнейшие операции – только через вас. От добра добра не ищут. Уважение, доверие и нелюбопытность нынче в дефиците. – Он еще шире улыбнулся. – И еще конфиденциальность. Правда?
– Только я, только я, – прижав руки к груди, закивал Ямпольский, – кругом ворье, бандиты. Кошмар.
Цыбин поднялся:
– Как всегда? Три дня?
– Максимум.
– Приятно с вами работать.
– Приятно с вами общаться.
Рука у старика была сухая, как куриная лапа, и цепкая, как зубы бульдога.
На улице ветер рвал из рук прохожих зонты. Временами казалось, что дождь хлещет горизонтально, параллельно земле. Старые дома стояли в подтеках, как полинявшее белье на веревке. Цыбин обернулся назад. Новенький двухэтажный особнячок "Ямпобанка" выглядел здесь, в рабочем районе, пижоном.
– Это мой банк! – усмехнулся он, вспомнив известную рекламу, и посмотрел на часы. Четверть третьего.
Он чувствовал себя не в форме. Организм не сумел восстановиться за те три часа, которые он спал. Прошедший остаток ночи и утро ассоциировались с запахом чистого женского тела, блаженно закрытыми глазами Анны, зажатым в ее зубах краем простыни и… снегом, который начинал кружиться перед глазами каждый раз, когда он начинал засыпать. Находящаяся к утру в полубессознательном состоянии Анна, конечно, не подозревала, что его неуемные сексуальные желания в эту ночь подогреты страхом остаться во сне один на один с заунывно-белой московской метелью. Она вообще не подозревала, что он способен испытывать страх. Он сам этого не подозревал, до этой ночи. Уснув, обессиленный, около восьми, он не видел снов.
На углу Достоевского и Свечного кто-то схватил его за локоть. Грязная женщина неопределенного возраста в синей нейлоновой куртке и спортивных штанах, вытянув шею, впилась в него пустыми, водянистыми глазами душевнобольной:
– Неотмщенные души не находят приюта…
Он отшатнулся и, поскользнувшись на собачьем дерьме, едва не упал в грязь, служащую летом газоном. Сгрудившиеся на углу "синяки" загоготали.
– Души замученных животных вернутся в мир и покарают нас. Нельзя убивать бездомных животных.
Цыбин заметил, что она держит в руке шесть или семь поводков, а вокруг бегает, гадя на асфальт, стая грязных лишайных собак.
– Я убиваю только домашних! – Он со злостью вырвал руку и быстрым шагом двинулся в сторону улицы Марата.
Внутри нарастало глухое раздражение на самого себя, бредовые ассоциации, неконтролируемые воспоминания, лжеинтеллигентскую сопливость. Захотелось есть. Утром, прилетев к себе на Волковку, он еле успел переодеться и побриться. На другой стороне улицы висела вывеска "Пул-бар". Дождь усиливался. Машины походили на катера, плывущие по каналам.
Внутри вкусно пахло кофе и картофелем-фри. Два молодых завсегдатая ночных клубов, в дорогих пиджаках от "Армани", азартно гоняли за одним из столов шары. За стойкой девушка в белой блузке протирала бокалы. Негромко работал телевизор. Пусто. Сонно. Неторопливо.
Цыбин заказал эскалоп с картофелем, салат из крабов, чай и двойной коньяк. Потягивая густую ароматную жидкость из широкого бокала, он подумал, что виной всему усталость и тяжелая, гнетущая осень. Он сделал после той зимней ночи все, что мог. Он уперся. Можно было и дальше искать этого утонченно-жестокого иезуита, но месть плохой советчик. Ее надо подавать холодной. Можно наделать много ошибок. А его ждала работа. В конце концов, Ярослав был сам виноват, что не поддерживал связи.
Салат был очень приличным, а мясо жестковатым и недосоленным.
"Неотмщенные души не находят приюта". Он с усмешкой покачал головой.
Чай был превосходный. Цыбин уже отлично себя чувствовал.
– Лена! Сделай громче. – Один из игроков оторвался от стола. – Это про убийство в моем доме.
"Как мы уже сообщали, – камера фиксировала набережную и знакомый дом, – в ночь с шестнадцатого на семнадцатое ноября в квартире восемь, дома пятнадцать по набережной Фонтанки неизвестные преступники убили известного петербургского коллекционера Олега Петровича Каретникова и четверых его гостей, одним из которых был заместитель начальника департамента таможенной службы Латвии господин Герберт Озолс".
Крупным планом "цель" в парадном мундире.
"Господин Озолс прибыл в Санкт-Петербург…"