- Не знаю. Все! Пошли!
Доронин с Ветровым прошли через плац в штаб. Поднимаясь по лестнице, офицер подбодрил подчиненного:
- Ты особо не суетись. Командир с виду грозный, а так с понятием. Единственное, не переносит лжи. Это уясни.
Они подошли к двери кабинета.
Старший лейтенант постучал.
- Разрешите, товарищ подполковник?
- Входите.
Командир сидел за рабочим столом, как всегда собранный и внимательный. В руках он, как всегда, держал ручку. Перед ним – чистый лист бумаги.
- Проходите, присаживайтесь, – пригласил Смирнов, не дожидаясь доклада.
Тон командира – миролюбивый и разносом, по крайней мере сейчас, в самом начале, не грозил. Он спросил, глядя на солдата:
- Рядовой Ветров? Константин?
- Так точно!
- Знаешь, Константин, я вызвал тебя больше по личному вопросу. Дело вот в чем. Фамилия Ветров напоминает мне один эпизод из моей жизни. Извини, твой отец жив? Родной, я имею в виду, отец?
- Никак нет, товарищ подполковник. Он погиб в Афганистане.
- Вот как? А кем он там служил?
- Летчиком, пилотом вертолета, лейтенантом.
- Вертолета? – Лицо Смирнова напряглось. – А когда и при каких обстоятельствах он погиб, тебе известно?
- В восемьдесят первом году. А как – это я знаю только со слов других. На земле шел бой, отец в составе экипажа прикрывал наших с воздуха. Вертолет сбили, экипаж разбился. Я отца не знал, так как родился, когда он уже погиб.
- Послушай, Ветров, – командир подошел к Косте и взял его за плечи, чем очень удивил Доронина, – у тебя, вернее, у вас дома сохранились фотографии отца?
- Да, но только одна, с войны.
- Хорошо. Сейчас, подожди.
Командир сел за стол, начал выдвигать ящики, вытаскивая папки, открывая их и бросая на сукно. Он что-то искал и наконец нашел. Смирнов держал в руке пожелтевшую от времени фотографию. Он обошел стол, наклонился к Ветрову.
- Посмотри, парень, сюда. Здесь, на фото, нет твоего отца?
На Костю смотрели два улыбающихся офицера, летчики, судя по форме, державшие в руках шлемы. Слева незнакомый, постарше, а вот справа… Сомнений быть не могло, через десятилетия на него смотрел отец, по возрасту ненамного старше сегодняшнего сына.
- Ну что? – спросил подполковник.
- Отец, – произнес Константин, – вон он, справа.
- Та-ак!
Командир расстегнул китель, присел рядом с солдатом, закурил. Доронин молчал.
- Товарищ подполковник, вы знали отца? – тихо спросил Костя.
- Знал ли я его? – Смирнов задумался. – Лично нет, не знал.
- Тогда почему у вас эта фотография?
Командир печально посмотрел на молодого солдата.
- Ты говорил, что знаешь, что отец твой погиб, прикрывая с воздуха ведущее бой подразделение, так?
- Так точно!
- Так вот, Костя. Двадцать восьмого августа 1981 года в горах Гиндукуша, на одном из перевалов, попал в засаду разведвзвод. Бой завязался тяжелый, неравный, с превосходящими силами противника. Командовал этим взводом я, тогда еще старший лейтенант. Ситуация складывалась катастрофическая. Несмотря на наше ожесточенное, отчаянное сопротивление, духи все подходили и подходили через узкий проход ущелья. У нас кончались боеприпасы, и участь взвода была предрешена. Но тут с воздуха вдруг ударил вертолет. Огнем неуправляемых ракет он на какое-то время заставил наступающих отойти. К сожалению, передышка была короткой, вертолет обстреляли и, видимо, повредили, так как полет его стал рваным. Может, я выражаюсь не совсем понятно, но тогда я подумал именно так – рваный полет. Ребятам с вертушки надо было уходить. Сделать большего, чем уже сделали, они не могли. Просто были не в состоянии. Боезапас экипаж расстрелял, вертолет поврежден, им бы до площадки своей дотянуть. Но они остались. После боя, после всего, что произошло, в приказе о награждении говорилось, что вертолет был сбит, экипаж пал смертью храбрых. Все это так. Но была одна неточность в словах наградного листа.
Командир внезапно замолчал. Он встал, прошелся по кабинету. Доронин с Костей напряженно слушали эту наступившую тишину. Смирнов, выдержав паузу, продолжил:
- А неточность эта в том, что вертолет не рухнул, сбитый, отвесно вниз. Экипаж в последние секунды, теряя управление, раненый, направил горящую машину в тот проклятый узкий проход, преграждая взрывом, обломками вертолета, камнепадом, своими телами, наконец, путь душманам, тем самым спасая жизнь нам. Это был таран, Костя. Наземный таран. Вот так. Благодаря этому экипажу, и твоему отцу в частности, восемнадцать человек избежали неминуемой, страшной смерти. Я потом, после госпиталя, писал рапорта, где докладывал истинную картину гибели экипажа "Ми-24", но то ли им не придали должного значения, то ли еще что, но командование определило произошедшее как обычный на войне трагичный случай. И наградило исходя из такой оценки случившегося. А заслуживали ребята большего. Фотографию я выпросил у одного прапорщика из их эскадрильи, которая дислоцировалась недалеко от нашей бригады. Вот откуда она у меня. И я берегу ее, храня глубокую признательность этим парням, до конца выполнившим свой долг и даже сделавшим большее. Тем, кому я обязан жизнью.
Смирнов подошел к Косте, который стоял возле стола, вновь обнял солдата:
- Вот, Костя, как все было! И помни, что бы ни говорили, твой отец – герой… А ты, Доронин, береги парня, понял?
- Так точно, товарищ подполковник!
Когда Доронин с Ветровым вышли, Смирнов вздохнул, взял пожелтевшую фотографию. Долго всматривался в лица улыбающихся молодых офицеров, навсегда оставшихся в том далеком восемьдесят первом…
Он бережно положил фото в удостоверение личности офицера, подошел к окну, задумчиво закурил, наблюдая, как уходят в снегопад две фигуры. Был ли Смирнов в мыслях рядом с ними или вновь вел неравный, кровавый бой в горах Афганистана?
Непроницаемое лицо боевого офицера ответа не давало. Он просто смотрел сквозь оконное стекло. Думая о чем-то своем.
А затем началась череда неприятных новостей. Во-первых, сразу после праздника подполковник Смирнов попал в автокатастрофу и в тяжелом состоянии был определен в госпиталь. Повреждения он получил настолько серьезные, что о возвращении в строй не могло быть и речи. Вопрос стоял о том, сможет ли подполковник вообще нормально передвигаться, так как был сломан позвоночник.
Командиром части временно назначили Куделина, который на днях получил очередное звание – подполковник. Обычно командира замещает его прямой заместитель или начальник штаба. Но Куделин обладал обширными связями и благодаря им да вовремя полученному званию сумел-таки, пусть временно, занять вожделенный пост. С вступлением его в должность обстановка в части резко изменилась. Куделин никогда не забывал нанесенных ему обид, поэтому Доронин и Чирков сразу же попали под его плотный прессинг, грозящий последним весьма крупными неприятностями.
Доронин прекрасно понимал, что с уходом Смирнова участь его как командира роты, а возможно, и офицера предрешена. Куделин приложит все силы, чтобы смешать его с дерьмом, а в армии это, к сожалению, проще простого. Написать рапорт о переводе в другую часть? Это, в принципе, возможно, но как же Катюша? Забрать с собой всю семью? Вот так сразу, когда он им еще никто? И куда забрать? В новом гарнизоне в лучшем случае он может рассчитывать на комнату в общаге. Нет, это нереально. "Значит, что? Увольняться? – задавал себе вопросы Александр, сидя в канцелярии роты. – Да. Скорее всего – придется уволиться. Не лизать же задницу Куделину? Этого не будет никогда".
- О чем мысли? – неожиданно, как всегда, вошел Чирков. Даже дневальный не среагировал.
- О службе.
- Нашел о чем думать. Что ей, службе, будет? Идет она и идет. Хреново, правда, в последнее время, но это от нас, Сань, никак не зависит.
- Тебе все равно, что будет дальше?
- Мне не все равно. Но что ты можешь предложить? Плясать под дудку Куделина? Ты как хочешь, а я не буду.
- Я вообще думаю уволиться. Завтра подам рапорт на отпуск, отгуляю как следует, а потом – пошло оно все к черту! Квартира есть, работу найду.
- Ну и что тогда нос вешать? Что мы, на гражданке не пристроимся?
- Ты что, тоже решил уволиться?
- Нет, буду ждать, пока Куделин и такие, как он, выгонят. И потом, вместе нам легче будет устроиться в жизни. Создадим какое-нибудь ЧП. По крайней мере, зарплату месяцами ждать не будем. А Куделину я, Сань, гадом буду, в пятачину все же заеду от души. За все его гнидство.
- Солдат бросать жалко. Верят они в нас, Володь.
- Верят. Но верят потому, что такие мы, как есть. Если же изменимся и станем подхалимами, поверь мне, отношение к нам быстро изменится. Так что, Сань, давай решать прямо сейчас, уходим?
Доронин задумался. Ответь он сейчас утвердительно – и все, надо идти до конца. Посоветоваться с Катей? А что она может посоветовать, не зная систему, в которой ему приходится крутиться? Подумать еще? А смысл? Думай не думай, но выбора нет. Куделин свой первый шаг уже сделал, заменив взводного Андреева на Панкратова. Именно на Панкратова – такого же карьериста и себялюбца, как сам. Ясно, что вопрос о снятии с роты его, Доронина, уже решен Куделиным. Так что же тогда думать, пытаясь найти выход, которого нет? Да. Надо уходить. А солдаты? Они поймут. И будет лучше, если они увидят, что офицер уходит, не изменяя своим принципам, чем предательство в личных, корыстных целях. Именно предательство по отношению к своим подчиненным. А это не прощается.
Чирков молча курил, не втягивая друга в разговор, давая ему проанализировать ситуацию и окончательно принять решение. Для себя Володя решил – марионеткой он не будет ни в чьих руках. И увольнение – вопрос решенный. Он ждал, что скажет друг. Доронин наконец нарушил молчание:
- Уходим, Володь. Но сначала отпуск. Вернусь – рапорт на стол. Решено!
- Ну а я начинаю завтра же. Пойду к Куделину, брошу рапорт и еще парочку слов ласковых, чтобы ускорил процесс. Я устрою ему напоследок цирк, где клоуном выставлю его, поганца.
- Брось, Володь, тебе это надо?
- Еще как. Отыграюсь я на нем, отыграюсь. Всю правду-матку ему в глаза выскажу.
- Это твое дело. Пошли домой?
- А как же общая вечерняя поверка?
- Пошла она к черту! Панкратов пусть тренируется, а я лучше с Катюшей вечер проведу.
- Пошли. Только я в роту позвоню. Предупрежу старшину.
Доронин вместе с Чирковым вышли из канцелярии. Александр приказал дневальному вызвать старшину. Тот тут же появился из своей каптерки.
- Вызывали, товарищ старший лейтенант?
- Слушай, Акиф, где у нас сейчас Панкратов, не в курсе?
- По-моему, в штабе, мне он не докладывает.
- Он никому не докладывает, кроме Куделина. В общем, передай ему – пусть выводит вечером роту на общую поверку. Меня не будет.
- Что так?
- Не хочу!
- Складываешь крылья, командир?
- Правильнее будет сказать – обрезают их мне, Акиф.
- Слышал уже. Что дальше-то будет?
- А ничего. Служба будет для тебя. Ты мужик деловой, можно сказать, незаменимый. Служи, старшина.
- Завтра на подъеме будешь?
- Вряд ли.
- Ладно. Я приду. Плохо все это, Сань, очень даже плохо.
- Кто бы спорил, мой нерусский друг. Ну давай. Будут вызывать – посыльного зря не гоняй. Не приду.
- Понял.
- До завтра, Акиф!
- До завтра, – вздохнул старшина, понимая, что и в его жизни наступают изменения, и далеко не в лучшую сторону.
Куделин претворял намеченные планы в жизнь. Он отпустил Доронина в отпуск, одновременно назначив старшего лейтенанта Панкратова исполняющим обязанности командира роты. И в подразделении Доронина ненавязчиво установленный и тщательно поддерживаемый Александром порядок стал быстро меняться. Панкратов не считал нужным вникать во все проблемы жизни подразделения, перевалив свои обязанности на плечи взводных, а в большей степени на сержантов. Прапорщик Мамедов один еще как-то старался сохранить то, что было достигнуто ранее. Но постоянно натыкался на замечания и.о. ротного. Панкратов, уверенный, что Доронину уже не командовать ротой, устанавливал свои, выгодные только ему порядки. А выгодно ему было лишь внешнее благополучие, держащееся на диктате старослужащих. Он стоял на стороне таких, как Гольдин, считая, что они своими методами вполне в состоянии удержать роту в подчинении.
Атмосфера в подразделении изменилась. Теперь молодой солдат мог обратиться к командиру лишь по инстанции, часто через того самого сержанта, который и творил безобразия. И никаким другим путем. Панкратов резко обозначил грань между собой и остальными подчиненными. Из форм воспитательной работы практиковалась одна – еженедельные совещания с сержантским составом, где последние докладывали о том, что у них все в порядке, или называли нарушителей, с которыми следовало разобраться. В число первых нарушителей, естественно, попали Горшков с Ветровым. Друзья не хотели мириться с явным произволом старослужащих и как могли сопротивлялись.
Готовясь к заступлению в наряд, Костя с Николаем сидели в курилке, где последний, как всегда, изливал душу другу.
- Слышал я, Кость, Панкрат в канцелярии базарил, что не будет, мол, Доронин больше ротным.
- Может быть.
- Неужели Панкрата поставят?
- Да какая теперь разница?
- Это тебе никакой разницы, по весне чухнешь отсюда, а мне оставаться. А че, интересно, с Дорониным сделают? Может, вместо нашего чухана взводного определят? Это было бы хорошо.
- Коль, чего гадать на кофейной гуще? Здесь без нас все решают.
- Да я понимаю. Но, согласись, неплохо бы было, чтоб Доронин стал нашим взводным. Хоть сержантов немного прижал бы. А то, в натуре, полный беспредел устроили. Как что – наряд, будто других взысканий нет. У меня уже этих нарядов штук десять вне очереди. А если еще и по очереди, то точно месяц голимый с тумбочки не слазить. А столовая, караул? Шизануться можно. Гольдин знаешь что сказал? Сгною, говорит тебя, Горшков, на тумбочке.
- У меня то же самое, Колян, деды, как клещи, вцепились.
- Но я, Кость, молчать не буду. Я Гольдину так и сказал, уши тебе ночью обрежу, будешь как азиатская овчарка. В самый раз получится.
- И он это проглотил?
- Панкрату стуканул. Так-то тронуть он меня боится, знает, какой я в драке дурак, вот и решил Уставом да нарядами замордовать. А Панкрат меня еще с поезда помнит. Так и норовит поддеть. С ним я молчу. Только "есть", "виноват" и "так точно". А Гольдина предупредил – уволится, я его на вокзал лично провожу. Таким клоуном домой явится, что папа с мамой не узнают.
- Может, зря мы нарываемся, Коль?
- А че нам будет? Ты скоро сдернешь домой, и никакой Панкрат этому помешать не сможет. А я? В Чечню пошлют? А мне лично без разницы. Рядовому везде одинаково хорошо. Оттяну как-нибудь год, а потом положу на все, буду косить под дурачка. Че они со мной сделают? Да ничего! Посадить не посадят. Нет! Ну а все остальное – мелочь. А Доронина жалко.И что за беспредел? Ведь Доронин нормальный мужик, строгий, справедливый, роту держать может, что еще надо-то? Да сколько он в роте тусуется, ни один ротный в части столько в казарме своей не торчит. Че прицепились к нему?
- Это называется внутренней политикой командования.
- Я бы сказал, как это называется. А не политикой. Как крысы, в натуре, готовы друг друга рвать, лишь бы звезду лишнюю отхватить.
- Горшков! – от дверей казармы раздался голос Гольдина. – Ко мне!
- Че надо-то? – в ответ, не поднимаясь, спросил Колян, всем видом выказывая явное неуважение младшему командиру.
- Ты чего там, не понял?
- Ори громче – не слышу.
- Я поору тебе, а ну иди сюда!
- Ладно, Кость, пойду, а то к Панкрату побежит, фуцен драный. Иду! Че орать-то? Смотри, пасть порвешь. – Николай не спеша пошел к сержанту.
Костя остался один, сидя на скамейке, подшивал подворотничок. Он думал о будущем. Впереди несколько месяцев службы, а потом? Потом он уедет в отпуск и будет видеть свою любимую. Не так уж и плоха жизнь, если впереди долгие годы с любимым человеком.
Но не знал ни Костя, ни Николай, ни вся рота, командиром которой по штату все еще оставался старший лейтенант Доронин, что судьба готовит им свой черный подарок. И совсем скоро, когда побегут по улицам первые ручейки и солнце, все более набирая силу, растопит снежный покров, военнослужащим пятой роты предстоит испытать самое страшное, самое противоестественное – то, что называется ВОЙНОЙ. Что перечеркнет она многие жизни, а у оставшихся в живых навсегда оставит в душе тяжелый, кровавый камень. И будет он терзать душу всю остальную, искалеченную жизнь. Но это будет впереди, а пока Костя готовился в наряд, аккуратно подшивая к кителю белоснежный подворотничок.
Зима, совсем еще недавно, казалось бы, первым некрепким морозцем и хрупкими снежинками объявившая о своем приходе, уже готовилась сдать свои позиции. Снег, пока довольно обильный, заметно потяжелел и не радовал глаз голубоватой белизной. Солнце с каждым днем все более прогревало воздух, разбивая яркие лучи о крыши домов в веселую капель. Природа совершала свой вечный кругооборот. Приближение весны ощущалось во всем. Ожили деревья. И стояли они еще голые, но кроны ветвей распрямились, словно ждали момента, чтобы взорваться свежей молодой листвой.