– Такие дела, товарищ лейтенант, – усмехнувшись, прервал молчание Серегин. – Всякое в этой жизни бывает.
– Так точно, – сказал Спартак, просто не зная, что еще можно сказать в этой ситуации.
– Ты у нас вроде четвертый месяц? – спросил командир.
Спартак кивнул.
– И как служится?
– Не жалуюсь.
Опять повисло молчание.
– Вот что, товарищ лейтенант, – командир решительно опустил раскрытую ладонь на скатерть. – Часок мне у тебя придется просидеть, не взыщи. Час они еще могут проторчать тут, потом уйдут. А ты ложись и спи, – Серегин мотнул головой в сторону кровати. – Я тоже подремлю. – Он сложил руки на груди, откинулся на спинку стула и закрыл глаза. – И давай вот о чем с тобой договоримся, товарищ лейтенант, – сказал командир, не открывая глаз.
Спартак понял, о чем хочет сказать командир эскадрильи.
– Я все понимаю, товарищ майор. Это ничего не значит и службы никак не касается.
– Похвально, товарищ летчик. Вот и мысли ловишь на лету, – Серегин открыл глаза. Он заговорил шепотом, чтобы никак не могла услышать девушка. – Но если ты такой догадливый и все понимаешь, то почему ввязался в это дело? Ты же не можешь не понимать, что и ты в случае чего со мной попадешь?
– Вы же летное оканчивали? – с подчеркнутым намеком спросил Спартак.
Намек Серегин прекрасно уловил:
– Ах вот ты какое сравнение, оказывается, проводишь. Летное, значит, оканчивал, а не... допустим, Школу Кремлевских курсантов. Вроде того, что летчицкое братство...
Ночь сломалась напополам.
Взвыла сирена. В такой тишине вой аэродромных сирен был слышен, наверное, и в соседних деревнях, а уж про Климовцы и говорить не приходится.
Первой мыслью Спартака была такая: "Твою мать, влипли! Это из-за майора". Но тут заработали репродукторы, установленные на столбах перед домами начсостава, и стало ясно, что майор Серегин совершенно ни при чем: "Боевая тревога! Боевая тревога! На флоте готовность номер один!"
Спартак в темпе одевался. Серегин был одет, разве что френч расстегнут и пилотка заткнута за пояс бриджей.
– Давай, Спартак, быстрее, не копайся, это же тревога! – явно нервничая, Серегин подошел к окну, отдернул занавеску, выглянул на улицу.
Даже в комнате было слышно, как по лестнице затопали сапоги.
– Иди первым, Спартак. Я выйду после всех.
Спартак подошел к кровати, поцеловал Вилену. Пожав плечами, сказал успокаивающе: "Никуда не уходи, я скоро", – и выбежал из комнаты.
По дороге к аэродрому бежали летчики и техники, многие на ходу одевались, некоторые бежали в майках, а одежду держали в руках. "Ну что ж им неймется, – думал Спартак, тоже переходя на бег. – Всю неделю мучали тревогами. В субботу могли бы и перетерпеть". Было чертовски досадно. Ясно, что он военный человек, стало быть, всегда должен быть готов к тревожным ситуациям, однако эмоциям трудно что-либо приказать.
Спартак подбежал к ангарам. Почти все ворота были распахнуты, летчики и техники уже выкатывали самолеты. А Самойленко, успевший раньше других, уже прогревал мотор машины Спартака.
Махнув рукой своему технику, Спартак побежал к соседнему ангару помогать выкатывать самолет Лехи Мостового.
– Не знаешь, что случилось? – спросил он у Мостового.
– А ты не слышал? Готовность по всему флоту.
– За четыре месяца, что я тут, в ночь на воскресенье гудит в первый раз.
– Ну когда-то должно было загудеть! Обидно, что мы сегодня не дежурное звено. Тогда бы нам было все равно, тогда бы мы смеялись надо всеми. А сейчас Бузыкин со своими ореликами над нами потешаются.
Самолет они выкатили. Мостовой, готовясь забраться в кабину прогревать мотор, отряхивал ладони.
– Вон Джамби бежит, – махнул он рукой. – Может, он что скажет.
Подбежавший командир их звена Джамбулат Бекоев сперва вытер пот с лица подкладкой шлемофона, потом сказал:
– Приказано рулить к лесу и маскировать машины!
– В чем дело, командир? – спросил Мостовой.
– А шут его знает! Похоже на общефлотские учения.
"Тогда хана всей любви и гулянию по городу, – с тоской подумал Спартак. – Если общефлотские, то скоро они не закончатся. Наверняка прилетит кто-нибудь с проверкой, а завтра полдня будут разбирать действия эскадрильи по готовности номер один. Каково Вилене будет выходить из дома одной, уезжать одной, даже не попрощавшись. Это после того, как я наобещал ей, что завтра с утра едем в Ленинград, сходим в Сад Госнаркома".
– Не к добру все это, – из кабины, уступая место летчику, выбрался мрачный Самойленко.
– А что такое? – спросил, застегивая шлемофон, Спартак.
– Я ж тебе сто раз говорил. Стрижи, летний снег, поздние грозы. Так просто это не бывает. А если и быть беде, то аккурат в этот день. Потому как сегодня самый длинный день в году и самая короткая ночь. Как говорится, критическая точка.
Хороший был техник Валерий Самойленко. Дело свое знал туго, на пять с плюсом. Но вот суеверен был чрезмерно. Про стрижей и прочие нехорошие приметы он прожужжал Спартаку все уши. Да, в один из первых дней июня выпал снег. Событие, следует признать, и впрямь неординарное. Однако происходит такое не впервые – пусть Спартак впервые сам стал свидетелем редкого явления природы, но он точно где-то читал или от кого-то слышал про летние снегопады в Ленинграде.
Да, в июне наблюдалась массовая гибель стрижей. Немало птичьих трупиков Спартак сам находил на аэродроме и поблизости от него. Только эта беда имела вполне научное объяснение – стрижам не хватало пищи. Об этом Спартак прочел в газете. Разумеется, подсунул заметку и Самойленко. Тот читать не стал, сказав, что народ просто успокаивают.
Да, первые грозы случились, только когда июнь перевалил за экватор – девятнадцатого и двадцатого. Хотя по природным законам положено в мае. Все же мы помним "Люблю грозу в начале мая..." Только опять же, если покопаться в сводках погоды за многие годы, обязательно отыщется подобная же история. И думается, не одна.
Но переубеждать Самойленко было делом бессмысленным, Спартак давно перестал этим заниматься. Хлопнув техника по плечу: "Прорвемся, старик!", Спартак забрался в кабину своего МиГа. Однако к лесу вырулить не удалось. Дорогу самолету, яростно размахивая руками, преградил Джамбулат.
– Новая вводная! – закричал он, подбегая к кабине. – Замучали они, слушай! Значит, так. Идем на облет границы. При выключенных аэронавигационных. Очередность взлета – я, Леха, последним ты. Ты идешь правым. Задача на вылет – разведка. Все понятно?
– Понял. Ничего не уточняли?
– Да ну, мура! Как обычно, техники тучу гонят. Говорят, на Кронштадт сбросили мину. Сейчас сами посмотрим.
И Джамбулат понесся к Лехе Мостовому доводить до него вводную...
Три МиГа-3, разбежавшись по взлетной, один за другим взмыли в воздух. Маршрут был обычным, можно сказать, ежедневным, знакомым до зевоты. Несколько минут полета, и они оказались над Финским заливом, пошли над водой. Справа виднелся остров Котлин, где находится Кронштадт. Ничего похожего на разрывы и пожары в той стороне не наблюдалось. Да и вообще ничего необычного не было – ни в воздухе, ни на земле.
Бекоев повел звено курсом на Выборг. Пронеслись над Выборгским заливом, за которым начинается Финляндия. На финской земле тоже все было мирно и спокойно. Огни не горели, финские самолеты в сторону Ленинграда не летели, военные корабли курсом на наши воды не шли, равно как и гражданские. Словом, обычная картина.
Бекоев развернул звено, повел к Кронштадту. Прошли над подковами кронштадтских фортов, осмотрели внешний рейд. Отпали последние сомнения в том, что про мину – это все выдумки и чушь. Определенно ничего в Кронштадте не взрывалось этой ночью. И Бекоев мимо Ленинграда вновь повел звено в сторону Выборга.
Иногда Спартаку приходило в голову, что по существу их работа мало отличается от работы водителя автобуса. Разве что тот ездит по одному и тому же маршруту, а они летают. Ну вот еще разве пассажиров они не возят. Даже у таксиста больше разнобразия в жизни – то в один конец города съездит, то в другой. Они же крутятся в пределах квадрата, за который отвечают, и из пределов тех ни-ни без специального приказа. Пока Спартак получал удовольствие собственно от полетов, не надоело ему это дело. Тем более что с товарищами по лейтенантскому звену они постоянно придумывали себе в воздухе развлечения: то пройдут над самой водой, то отрабатывают групповое взаимодействие, слаженно совершая виражи, взмывая в "горки", одновременно пикируя и выходя из пике, то затеют учебный бой. Но, кто его знает, вдруг настанет момент, когда они пресытятся пилотажем и полеты по одному и тому же маршруту всех их начнут тяготить...
Рассвет они встретили в воздухе, а когда приземлились, было уже, можно сказать, светлым-светло.
– Пойду докладывать, что ночный полет активности предполагаемого противника не выявил, – вылезая из кабины, сказал Бекоев. – Финский берег темен, как штиблеты негра.
Другие звенья уже вернулись. Летчики лежали на росистой траве возле ангаров, гоняли патефон. Звучало, разумеется, модное не только в Ленинграде, но и в их эскадрильи танго "Огни Барселоны". Спартак тоже лег на траву, подложив под голову реглан.
– Может, дадут отбой, а, братцы? – сказал кто-то.
– Жди, – раздраженно откликнулся Жорка Игошев. – Это точно учения. И вранье, будто мину специально зарядили, чтобы на что-то нас проверить. Сейчас, чтоб мне не жить, еще какую-нибудь вводную зарядят.
– Накаркал, вороний сын, – сказал Мостовой. – Вон командир к нам топает.
Серегин издали махнул рукой, чтобы не вскакивали. Подойдя, присел на корточки, сорвал травинку, сунул в зубы. Обвел всех взглядом. И очень спокойно сказал:
– Война, хлопцы, вот так вот. С Германией. Напала на нас сегодняшней ночью.
Из патефона еще вырывалось танго "Огни Барселоны". Серегин поднялся, выплюнул травинку:
– Подтягивайтесь к КП. Комиссар вам все расскажет.
Командир ушел.
– Во дела! – первым высказался техник Дрогомыслов.
– Не "во дела", а вот это дело! – исправил Мостовой. – Наконец-то можно будет сойтись с кем-нибудь в нормальном бою. А то киснешь тут.
– Что обидно, войны может не достаться. Нет, вы как хотите, а я пишу заявление, чтоб направили в передовую часть. Я военный летчик, а не извозчик.
– Паршиво, что накрылись увольнения в город Ленинград, – сказал Жорка Игошев. – Сейчас как пить дать нас посадят на казарменный режим.
– А ты только о своих бабах думаешь, – пробурчал Семеныч, самый старый техник в эскадрилье. – Германия сильна. Ой глядите, ребятки, как бы прямо до нашей базы не добрались.
– Ты только при комиссаре про это не пропагандируй.
– Пошли, вон комиссар вышел из землянки, головой вертит.
И только теперь кто-то догадался выключить патефон.
И только теперь стали слышны радостные вопли по всей территории – орал в основном молодняк, но и "старики" ходили, довольно потирая руки.
– Ну наконец-то!
– Сколько ж можно ждать-то?
– Кранты тренировкам, подготовкам и упражнениям! Теперь хоть повоюем!
Сам же Спартак пока не мог разобраться в собственных чувствах. С одной стороны, все правильно, засиделись ребята, боевые летчики как-никак...
А с другой стороны... Он уже побывал на одной войне, и вновь лезть в пекло было как-то не с руки. Даже если это новое пекло не будет уже таким ледяным, как леса Финляндии.
Глава восьмая
Заблудившиеся в облаках
Погода была самая что ни на есть летная, а настроение – сквернейшим. Который уж день оно было сквернейшим...
И это несмотря на то, что лейтенант Котляревский стал командиром звена. И летал он теперь каждый день (ну разве что исключая дождливые дни, когда по аэродромам отсиживались и наши, и фрицы), а в иной день случалось по несколько вылетов кряду, и в воздухе он проводил времени заметно больше, чем на земле – о таком он раньше лишь мечтал. Да и летал он нынче не по одному и тому же малость поднадоевшему маршруту, а в самые разные места, выполняя разнообразные задания, даже наведался однажды в Таллин в составе звена прикрытия для самолета "Ли-2", в котором находился командующий авиацией Балтийского флота.
Кроме того, два дня назад он принял первый в своей жизни настоящий, а не учебный воздушный бой, чего с нетерпением ждал с самого начала войны, и вышел из того боя победителем, отправив "Мессер-109" на вечное свидание с землей. А фриц был не так уж прост, прежде он изрядно потрепал нервы советскому летчику Котляревскому. Однако из той воздушной карусели живым выбрался все-таки советский летчик. Хороший повод, казалось бы, гордиться собой и радоваться, к тому же и начальство объявило благодарность, в эскадрилью звонил сам начальник политотдела бригады полковой комиссар Изкинд, поздравлял с боевым крещением и обещал написать о нем заметку в газету. Однако...
Однако все было не то и не так. И дело даже не в том, что он так и не смог выбраться к матери и сестре в Ленинград, отчего-то в город никого в увольнительные не отпускали, и не в том, что в первые дни войны он потерял сразу двух своих друзей – Джабика Бекоева и Жорку Игошева. Война есть война, и любой солдат, да и любой здравомыслящий человек должен внутренне настраивать себя на неизбежность потерь. Только вот терять можно по-разному. В войне естественно погибнуть в бою, но не так, как вышло с двумя его соседями по лейтенантскому кубрику.
Лейтенант Бекоев погиб при заходе на посадку. Вернулся из разведывательного полета, и одновременно с ним вернулось со своего задания звено капитана Шмелева. Бекоев зашел над полосой, заметил совершающую разворот машину Шмелева, выпустил сигнальную ракету, но Шмелев на нее среагировать не успел. Две машины, "МиГ-3" и "Ил-16", столкнулись прямо над аэродромом. И обе расшиблись, что называется, в клочья, без шансов. И даже не было никакой возможности подбежать, попытаться вытащить кого-нибудь из обломков – почти тут же после падения начал рваться боезапас.
Вот так вот по-дурацки погибли два отличных летчика. Считай, только из-за того, что истребители не были оборудованы радиосвязью. Переговариваться с землей и между собой можно было лишь способами, изобретенными еще на заре авиации, – покачивать крыльями, выпускать сигнальные ракеты. Если летишь близко и видишь друг друга сквозь стекло "фонарей", то можно общаться и жестами, как глухонемые, право слово. И ладно бы технически невозможно было оборудовать машины радиосвязью!
На следующий день после столкновения в эскадрилью примчались полковые связисты, привезли с собой огромный ящик с тумблерами и лампочками, водрузили на командном пункте. В качестве испытуемого выбрали младшего лейтенанта Мостового. В приборную доску его самолета вмонтировали радиоприемник, оборудовали его шлем наушниками и скоренько отправили машину в пробный полет.
Связь с землей продержалась недолго. Да и не связь была, а слезы – в наушниках стоял дикий треск, словно во время грозы. "Когда эта дребедень намертво заткнулась, я почувствовал себя счастливейшим из людей, – уверял позже Мостовой. – Лучше разбиться, как Джамбик, чем слушать эту музыку. Еще пять минут, гадом буду, и я бы спикировал над аэродромом и из пулеметов раздолбал бы хренов ящик вместе со связистами".
После неудачного эксперимента связисты почесали репы и увезли свой ящик на доработку. И вот уже неделю как дорабатывают...
И ведь что самое идиотское, это ж не первая война для советской авиации! Испания, Халхин-Гол, озеро Хасан, та же Финская, в конце-то концов. Ничему, получается, не научились?
Кто-то говорил, что обилие технических приспособлений губит летчика, превращает его в раба этих приспособлений, убивая мастерство и чувство единения с машиной. Но, как давно подмечено, одинаково чреваты и неприемлемы любые крайности. А истина, как ей и полагается, пребывает посередине – нашпиговывать самолет разными заменяющими руки и голову пилота приборами, конечно, не стоит, но и вовсе уж "голыми" летать, честное слово, тоже невозможно. Более того: погибельно и позорно. Эх, да чего там говорить, если вместо посадочных огней у них на аэродроме до сих пор зажигают костры...
А Жорка Игошев погиб, в общем-то, по собственной дурости. Взыграло мальчишество, пошутить, видишь ли, захотелось, казанове кривоногому...
Жорка совершил вынужденную на колхозном лугу в шести-десяти километрах от аэродрома. Причем сел не на "брюхо", как предписывает инструкция в случае вынужденной посадки на неприспособленную для приемов самолетов поверхность, а на выпущенные шасси. Пес его знает, чего там было больше, везения или умения, однако ж приземлился удачно и машину сохранил почти что целехонькой. Так, мелкие и легкоустранимые поломки. Два часа ремонта – и можно снова в воздух.
До аэродрома Игошев добрался на попутках. Как известно, победителей не судят, а вовсе даже наоборот, и в случае с Жоркой тот факт, что его похвалили за удачную посадку, и сыграл с ним злую шутку. Видать, показалось, что он ухватил свой фарт за склизкий хвост и теперь сам черт ему не брат...
Назад, к оставленному на колхозном лугу истребителю, он полетел вместе со своим техником на "уточке". Двухместная, без бронеспинок и вооружения этажерка, прекрасно знакомая всем лейтенантам по авиационным училищам, с началом войны использовалась как транспортник местного значения.
В восьми километрах от места вынужденной посадки находился запасной аэродром. Там и собирался приземлиться Игошев, а оттуда уж добраться до самолета и довезти все захваченные с собой запчасти и инструменты на какой-нибудь деревенской подводе.
Как потом рассказывали, под Волосово он увидел на дороге колонну наших солдат, двигавшуюся в сторону фронта. И ему в голову пришла дьявольски остроумная мысль – пролететь над головами солдат, приветственно покачать крыльями и тем самым, понимаешь, поднять их боевой дух.
Игошев снизился до сверхмалой, пошел над дорогой. Завидев приближающийся к ним самолет, солдаты порскнули в разные стороны, залегли по обочинам дороги и с перепугу принялись палить из всех имевшихся стволов... В общем, пехоту понять легко: поди догадайся, когда на тебя пикирует самолет, что это веселый советский летчик шутки шутит, а не враг атакует. Некогда, собственно, разбираться, потому как ежели это враг, то ждать он не станет, а начнет садить из всего бортового вооружения. Тем более если один солдатик начинает стрелять, второй думает, что первый уже рассмотрел, чья машина, и знает, что делает, а третий уже ничего не думает – раз первые два жмут на спусковые крючки, значит, точно над головой немец...
Словом, закончилось все пресквернейшим образом. Солдаты изрешетили "УТИ-4", превратили в сито. Каким-то чудом уцелел техник. Хотя слово "уцелел" не вполне годится, "выжил" – да, но жить ему теперь предстояло без ампутированной правой ноги и с сильно обожженной кожей лица и тела. А Жора Игошев погиб еще в воздухе, от пули своего же брата по оружию.