Он и научился: непринужденно манипулировать тростью, не чувствовать себя ряженым в костюмах пусть и довоенного, но все же варшавского пошива, ложечками-вилочками орудовать... И ведь помогало, взять хотя бы случай с оберстом и его бумагами, и не только...
Одним словом, сыграно было по всем правилам. И Беата не подкачала – выпорхнула из неказистой пролетки, словно ясновельможная княгиня из лакированного ландолета с хрустальными фонарями.
Впрочем, она действительно была из самой что ни на есть настоящей и доподлинной княжеской фамилии, правда, к началу войны сохранившей лишь скудные остатки былого великолепия, роскоши, зажиточности. Но все равно, самая настоящая княгинюшка, вроде Наташи Ростовой (о которой, разумеется, Беата и слыхом не слыхивала, поскольку в ее роду "москалей" не читывали)...
Спартак, однако, убедился, что здесь титул играл огромное значение. Тут такие вещи принимали крайне серьезно, у них вся эта дурь осталась в полной неприкосновенности: пан ротмистр, панна княгиня, и все они при необходимости запросто разбирались в генеалогических сюжетах века этак семнадцатого...
Очень ему повезло, кстати, что он – Котляревский. У них тут тоже числились в шляхте какие-то Котляревские. Никто Спартака не подозревал с ними в родстве, но порой все же высказывались, что исторические корни у него наверняка здесь, как же иначе, москаль так лихо не смог бы грохать врагов, от москаля, мол, такого не дождешься, что далеко ходить, вспомнить хотя бы двадцатый год...
Спартак в таких случаях думал, что с превеликим удовольствием посоветовал бы им и сентябрь тридцать девятого вспомнить – но к чему лезть на рожон? Приходилось помалкивать...
Парадная лестница оказалась довольно чистой, они поднялись на третий этаж (это по-русски, а у них тут он вторым считается, поскольку первый в расчет не берется и начинают счет со второго...) Беата, достав ключ, присмотрелась к замку – она раньше тут не бывала, однако справилась.
Тщательно заперев за собой дверь, оглядевшись, походив по прихожей, заглянув во все три комнаты, наморщила прямой носик:
– Сразу видно, что обитал тут какой-нибудь обер-кондуктор. Лачуга.
Спартак благоразумно промолчал. По его меркам, этакая "лачуга" и наркому бы подошла. Но у княгинюшек свои мерки...
Правда, задрав носик в сословной спеси, она сразу же принялась деловито и внимательно осматривать нечаянное пристанище: выглянула во все окна, обошла комнаты по второму кругу, уже сосредоточенно щурясь. Потом сказала:
– Черного хода нет. Это минус.
Спартак столь же серьезно кивнул: это и в самом деле был нешуточный минус, но ничего тут не поделаешь...
– На что ты так загляделся?
Она подошла, выглянула из-за его плеча. Фыркнула уже с некоторым легкомыслием.
Роскошная была кровать, что и говорить: с причудливыми железными спинками, идеально застеленная, словно некая горничная именно ради них постаралась, с горкой подушек и вычурными столиками с обеих сторон изголовья.
Спартак повернулся к девушке и напористо обнял за плечи. Она, не отстранившись, сказала нейтральным тоном:
– Нужно быть начеку...
Но звучало это как-то не особенно убедительно. Никакого напряжения в ее гибком сильном теле не чувствовалось, Беата прикрыла глаза, отходя после сумасшедшего напряжения охоты. Медленно притянув ее к себе, Спартак поцеловал девушку и уже больше не отпускал.
За окном ничего тревожащего не происходило – обычные звуки улицы, когда вечереет. Ну разумеется, подумал он трезвой, службистской частичкой сознания. Кишка у них тонка перевернуть вверх дном весь город, в конце концов не бог весть какие были персоны. Из-за оберста они все перерыли, но тот городишко был маленький, не то что эта древняя столица польских королей, которую совсем недавно, по историческим меркам, сменила выскочка Варшава...
Поцелуи понемногу переходили в нечто напоминавшее лихорадочную борьбу, словно времени у них совсем не осталось, и костлявая старуха стояла у двери, готовясь деликатно, но непреклонно постучаться черенком косы: а вот и я, впускайте, люди добрые, час пробил... Одежды становилось все меньше, пока не осталось совсем, с постели кувыркнулась аккуратная кучка подушек, бесшумно растелившись по полу, отлетело покрывало, и они обратились в сплетение нерассуждающих обнаженных тел, возбужденных и друг другом, и бабулей с косой, так и бродившей в невеликом отдалении. Так уж у них почему-то всегда получалось: сначала чуть ли не грубо, под непроизвольные стоны девушки, потом, после схлынувшего угара, медленно, чуть ли не сонно – до полного опустошения и невозможности пошевелиться.
А когда пошевелиться смогли, за окном уже стояла ночь, время от времени окружающее давало о себе знать сухим треском выстрелов на пределе слышимости. Картина была знакомая: немцы до утра будут шарашиться по паре-тройке городских районов, врываясь в подозрительные, с их точки зрения, дома, паля по любой случайной тени, в том числе и померещившейся, пытаясь изловить хоть что-то способное сойти за добычу. К утру устанут и угомонятся...
Беата приподнялась на локте, чиркнула скверной, шипящей спичкой; колышущийся огонек вырвал из темноты невероятно прекрасное лицо, обрамленное прядями спутавшихся волос. Медленно, с удовольствием выпустив дым, она откинулась на маленькую подушку и ленивым тоном спросила:
– Как ты думаешь, из-за чего это все?
– Что?
– Почему так хорошо? Просто пронзительно хорошо. Даже кусаться хочется от всей души... Любовь это, или все оттого, что мы гуляем совсем рядом со смертью?
– Может, и то и другое, – сказал Спартак.
Она тихонько засмеялась:
– По моему глубокому убеждению, сейчас там и сям под землей слышен шорох – славные предки ворочаются в гробах, как каплуны на вертеле. Княгиня герба Брохвич со всем пылом отдается москалю из-за Буга...
– Тебе не нравится? – спросил Спартак.
Предприняв свободной рукой кое-какие действия, быть может, и не подобающие благородной девице из хорошего дома, она заверила:
– Чертовски нравится. Но я представляю реакцию предков: не жертвой неизбежного на войне насилия стала княгиня, не злодейски совращена опытным ловеласом, а сама заявилась в комнатушку к заезжему москалю...
– Скорее уж – залетному.
– Ага, вот именно, залетному. В самом прямом смысле слова. И сама улеглась на хлопскую железную койку, на которую мой дедушка и любимую собаку бы не положил...
– А на какую?
– На достойную князя.
– Интересно, – сказал Спартак с деланной активностью. – А зачем это твой дедушка клал собак на постель? У него что, женщин недоставало?
– Как ты смеешь, москальская рожа, делать такие намеки касательно князя...
– Ну, вы же сами говорили, что моя рожа не такая уж и москальская, если подойти вдумчиво. Может, я и вправду в отдаленном родстве с этими самыми Котляревскими из Пухар, потомками воеводы Груйского...
Беата фыркнула:
– Очень хочется, чтобы именно так и обстояло. В конце концов, отдаваться шляхтичу для княгини не так уж и позорно. Предосудительно, конечно, валяться с ним на чужих постелях в неведомо чьих убогих квартирках, а то и в лесном бункере – но все же не позорно. Потом надо будет всерьез заняться генеалогическими изысканиями.
– Когда это – потом?
– Когда кончится война. Должна же она когда-нибудь кончиться? Союзники наконец высадятся в Европе, возьмут Берлин. Снова поднимется независимая Польша... и мы с тобой, да простит меня Езус сладчайший за такие эгоистические мысли, будем в ней не последними людьми. Заслужили кое-какой почет и уважение, сдается мне. Великая Польша... – произнесла она так мечтательно и пафосно, что Спартак поневоле ухмыльнулся во мраке. – Все нужно будет устроить как можно лучше, не повторяя прежних ошибок... Когда придут союзники...
Спартак все же не сдержался:
– А тех, что идут с востока, ты в расчет не принимаешь?
– Москалей? – спросила она понятливо. – Не особенно. Это не повод для раздумий и забот. Послевоенная Польша заставит себя уважать. Наша пролитая кровь...
Спартак помалкивал: когда на нее этак вот находило, не следовало и единым скептическим словечком опошлять возвышенный настрой. Превращалась в дикую кошку с напрочь отшибленным чувством юмора, разве что хвостом не молотила рассерженно по причине отсутствия хвоста...
Закинув руки за голову, она лежала рядом – смутно белевшее в ночной темноте пленительное видение и одновременно принадлежащая ему красавица, изученная до мелочей.
– Быть может, будет даже король, – еще более мечтательно сказала Беата. – Как в старые добрые времена. Об этом некоторые всерьез говорят – естественно, среди людей достойных, не вынося на всеобщее обсуждение. Идеально было бы пригласить, скажем, кого-то из английского королевского дома – наши доморощенные магнаты, есть впечатление, не вполне подходят. Попробуй нас представить на приеме в королевском дворце: я в белоснежном бальном платье и бальном фермуаре, ты – в парадном мундире, при сабле, а вокруг...
– А фермуар – это что, белые кружевные трусики? – спросил Спартак тоном деревенского пентюха.
– Деревня! Моментально сбил с высокого полета фантазии... Фермуар – это украшение. Между прочим, на прабабушкином – одиннадцать одних только крупных бриллиантов, не считая мелких... Хлоп хлопом, таких вещей не знаешь, а еще офицер...
– Ищите благородного, паненка.
– Не хочу. Хотя, как ты мог сам убедиться, выбор в случае чего был бы богатейший.
Спартак, рывком приподнявшись, навалился на нее без особых церемоний, сграбастал в охапку и поинтересовался на ухо:
– А твои благородные тебя могут вот этак?
Беата встрепенулась в его объятиях, вскричала шепотом:
– Помогите! Меня сейчас изнасилует клятый москаль, он уже...
И, закинув ему руку на шею, притянула к себе, откинулась на подушку, нетерпеливо направляя куда следует то, что надлежит.
...Узколицый язвенник, усмехаясь особенно желчно, глядя неприязненно, поинтересовался:
"– Значит, говорите, в парадном мундире? Золотое шитье сияет, сабля сверкает, шпоры, надо полагать, мелодично позвякивают, и во лбу звезда горит, совершенно по Пушкину? Ну-ну..."
На сей раз представший не пятном лица в темноте, а во весь рост, он выбросил вперед руку, она удлинилась не по-человечески, указательный палец уперся Спартаку в лоб, аккурат над переносицей, он был холодным, твердым, чертовски реальным, на лоб ощутимо давило...
Электрический свет ударил по глазам, показалось на миг, что он сорвался откуда-то с высот и летит вниз – как случается при пробуждении.
Поганое выдалось пробуждение. Спартак уже понял, что язвенник ему привиделся – а вот давившее на лоб дуло пистолета оказалось всамделишным.
– Ну-ну, – спокойно сказал державший оружие. – Лежать, лежать.
Люстра под потолком горела. Не шевелясь, Спартак бросал по сторонам отчаянные взгляды. И очень быстро убедился, что ситуация даже хуже, чем просто хреновая. Положение самое безвыходное, в котором ничего не предпримешь: из такого положения не кинешься обезоруживать, драться – тому, с пистолетом, достаточно нажать на спусковой крючок...
И над недвижной Беатой стоял такой же – в штатском плаще, в надвинутой на лоб шляпе, тоже застывший, как идиотский монумент неведомо кому. Еще четверо или пятеро – сытые штатские морды с пистолетами наготове – разместились по обе стороны кровати. Спартак покосился на двоих со своей стороны. Один смотрел с усталым равнодушием человека, немало повидавшего на своем веку такой вот рутины. Другой, гораздо моложе, улыбался Спартаку азартно, едва ли не дружелюбно, с физиономией выигравшего в казаки-разбойники дворового шпанца: попался, ага, наша взяла, чур-чура!
Из-за их спин, бесцеремонно раздвинув обоих в стороны, показался очередной штатский: мужчина лет сорока пяти, с добродушной щекастой физиономией завсегдатая пивной и колючими глазами, совершенно этой физиономии противоречившими.
– Мне безумно жаль, что приходится нарушать такую идиллию, – без улыбки сказал он по-польски. – Вы так очаровательно спали, словно два голубочка. Мы, немцы, народ сентиментальный, но не настолько же, господа мои, чтобы позабыть о суровой службе... Как вас зовут, я уже знаю. Моя фамилия Крашке, чин не особенно и выдающийся, совершенно заурядный: гауптштурмфюрер. А вот организацию имею честь представлять незаурядную. Ее сокращенное название всему свету известно как гестапо. У меня стойкое впечатление, что вы, молодые люди, об этом учреждении слыхивали хотя бы краем уха... Я прав?
Наступило долгое молчание. Крашке пожал плечами:
– Молчание, согласно пословице, означает согласие...
– По какому праву... – начала Беата и тут же безнадежно умолкла.
– Фройляйн... – поморщился Крашке, демонстрируя оба их пистолета, которые он держал согнутыми указательными пальцами за скобы. – Вы же умная девочка, закончили университет... Доказать, кого из этих пистолетов убили вчера вечером – пара пустяков. Снять с них ваши пальчики – еще проще. Так что умейте проигрывать без тупой физиономии деревенской дурочки... Ну что, вы согласны, что это конец? Полный и законченный провал? – он впервые скупо улыбнулся, развел руками. – Вы знаете, господа, в отличие от некоторых моих коллег, я – человек широких взглядов и большой терпимости. Быть может, вам хочется выкрикнуть что-нибудь гордое и несгибаемое? Лозунги, призывы, проклятия и ругательства в адрес гнусных палачей? Милости прошу. Вполне естественное и закономерное желание, на которое вы, безусловно, имеете право. Было бы жестоко с моей стороны не позволить вам эту маленькую вольность – в вашем положении так мало приятного. Итак? Вас никто не тронет и рот затыкать не будет. Можете гордо кричать что хотите, вашего положения это не облегчит и не утяжелит... Ну? Можно маленькую личную просьбу? Вам ведь, в принципе, все равно... Можно что-нибудь сложное, оригинальное, по-настоящему романтичное, красочное и выразительное? Вы не представляете, до чего надоела вульгарная ругань без особой фантазии, равно как и примитивные лозунги... Прошу!
Он молча ждал, едва заметно улыбаясь с видом полного хозяина положения – на что имел все основания, мать его. Спартак промолчал. Беата тоже.
– Вы мне начинаете нравиться, – сказал гестаповец. – Ведете себя вполне светски, я бы так выразился.
От бессилия и злобы Спартак еще крепче стиснул зубы. Гестаповец что-то рявкнул – и двое, торчавшие возле постели, моментально сдернули с нее Спартака, выкрутили руки за спиной, согнув в три погибели, так что он лбом едва не в пол уперся, потащили в соседнюю комнату.
Там, наверное, в мирные времена была гостиная – застекленный шкаф с посудой и фарфоровыми безделушками, овальный стол с полудюжиной кресел, вазочки, салфеточки, картинки на стенах и прочая мещанская дребедень.
Спартака, по-прежнему голого, толкнули на кресло, бдительно замерев по обе стороны. Гестаповец, спрятав пистолет в карман, заложив руки за спину, прошелся вдоль стен, присматриваясь с брезгливой ухмылочкой.
– Черт знает что, – сказал он Спартаку тоном старого приятеля. – Сразу видно, что обитала здесь чета каких-нибудь одноклеточных. Куколки – аляповатая дешевка, картинки – раскрашенные иллюстрации из журналов. Кошечки-песики, ага... И ни единой книги. Вам не тоскливо в этаком вот обиталище, друг мой? Впрочем, вопрос дурацкий. Как вам могло быть скучно с такой девушкой и в столь удобной постели... Но все равно, квартирка удручающе пошлая, согласитесь?
Спартак угрюмо помалкивал. Потом спросил:
– Может, одеться дадите?
– А зачем? – поднял брови Крашке в наигранном удивлении. – Могу вас заверить, ни я, ни мои люди не питаем тяги к столь позорному и уголовно наказуемому в Третьем Рейхе пристрастию, как гомосексуализм, так что на вашу адамову наготу не возбудимся. Зато с точки зрения психологии именно такое ваше состояние идеально подходит для допроса, предоставляя преимущества мне и делая проигрышной вашу позицию. Аккуратный, с безукоризненно завязанным галстуком сотрудник гестапо, – он бросил на себя мимолетный взгляд, чтобы убедиться в безукоризненности галстучного узла. – И голый бандит, терзаемый ночной прохладой и неизвестностью... Хотя... Ну какая там неизвестность! Что за экивоки меж своими... Вы оба успели наворотить столько, что пуля в лоб обеспечена. Ну и прочие неаппетитные процедуры, в том случае, если вы не расскажете старому скучному чиновничку то, что его интересует... Какая там неизвестность... Вам страшно? Ну не стесняйтесь. Любому на вашем месте будет страшно. Мне бы тоже, наверное, на вашем месте было страшно... – он понизил голос и уперся в Спартака колючим взглядом. – Вот только вы и не представляете, насколько у нас бывает страшно, Котляревский...
Спартак непроизвольно вздернул голову. Гестаповец рассмеялся:
– Милейший, мы же профессионалы... Для вас не будет откровением, если я напомню, что на свете существует агентура? Стукачи, агенты, внедренка, осведомители – да приплюсуйте еще и тех, кто на допросах сломался... Никакая это не загадка. Спартак Котляревский, советский летчик, сбит над генерал-губернаторством, прибился к бандитам, послужной список... Бога ради, извольте. Если не считать лесных стычек, ваша террористическая деятельность началась с того, что вы, переодевшись обер-лейтенантом вермахта, отправились...
Он говорил скучным, бухгалтерским тоном, бесстрастно перечисляя акции, явки, диверсии и стычки, обязательно всякий раз называя тех, кто со Спартаком был – всех или почти всех. "Сволочи, – в бессильной злобе подумал Спартак. – Закладывал кто-то из доверенных, со знанием дела и величайшей скрупулезностью".
– Быть может, я что-то упустил? – усмехнулся Крашке. – Можете дополнить, если вам кажется, что я обошел пару особенно ярких эпизодов ваших подвигов...
Он, между прочим, ничего не упустил, но не говорить же ему об этом? Гад, тварь, паскуда, до чего обидно-то...
Расхаживавший по комнате Крашке вдруг резко остановился, сел за стол напротив Спартака, сунул в рот сигарету и толкнул Спартаку через стол серебряный портсигар:
– Ладно, хватит. Курите без церемоний. Побеседуем серьезно. Делу время, потехе – час.
Как только они оказались в гостиной, Крашке без малейшего усилия перешел на русский – и говорил вполне чисто. Спартаку пришло в голову: из прибалтийских, должно быть, недобитый в свое время, сумевший улизнуть остзейский барончик...