Размышляю, правду ли он говорит. Я почти верю ему. Почему? Не знаю. Что-то подсказывает мне, что, если бы я мог снабдить его этой сучьей формулой, он действовал бы именно так.
Только вы сами знаете, эта формула записана на белом облаке, которое дрейфует в данный момент над мысом Горн!
– Я вам верю, – говорю я с максимальной сдержанностью. – Дайте, на чем писать...
Блондинчик берет с комода бювар, смонтированный с альбомом, с тяжелой верхней обложкой, инкрустированной бронзовым съемным штурвалом, и бросает его передо мной на стол. Затем вынимает из кармана элегантную авторучку из настоящего тростника, отвинчивает колпачок и кладет ее на альбом.
– Мы ждем, – говорит он мне.
И как же они ждут, эти пингвины. Шесть глаз буквально приколачивают меня к креслу. Грабастаю ручку, с вялой индифферентностью рассматриваю ствол автомата, заглядывающий мне в душу.
Раз нужно, начинаю писать белиберду.
"Перетрум 69; длицериновая основа с диакретической скоростью 88; двояковогнутая активность поливалентной знатности I; сходящийся свободный эпителий 22..."
Останавливаюсь, как будто ищу продолжение. Тишина повисает фантасмагорической жестокостью. Неподвижность троих приятелей тоже. Внутренний голос шепчет мне: "Теперь, Сан-А, счет на секунды. Ты сумел освободиться от цепей. Надо рисковать по-крупному! Или можешь вставить перо в носопырку – и забавлять зрителей будет слишком поздно".
Но что же придумать? Рассматриваю ручку.
– Провал в памяти? – интересуется блондин с беспокойством в голосе.
– Помолчите, сейчас припомню, – парирую я с видом человека, у коего спрашивают который час, в то время как он заканчивает перемножать в уме двенадцать миллиардов шестьсот двадцать девять миллионов восемьсот четырнадцать новых франков и двадцать пять сантимов на шестнадцать миллионов шестьсот тринадцать тысяч пятьсот восемь старых франков.
И если не "припоминаю", то, наконец, придумываю!
Вспоминаю, как я был счастлив, выиграв в прошлом году в Лондоне конкурс по метанию дротиков. Я даже должен был участвовать в соревновании за звание вице-под-чемпиона, но срочное расследование заставило меня сняться. Медленно поднимаю ручку, уравновешиваю ее на руке, делая вид, что чешу висок. Изображаю все более задумчивый вид, прицеливаясь на самом деле в правый глаз гориллы-автоматчика. И р-раз! Поехали! Первому жаждущему да воздастся! Перо попадает в глаз типу, который заваливается так быстро, как я никогда не видел, даже в кинобоевиках! Я прыгаю из кресла к автомату. Хватаю его. Пуля что-то шепчет мне на ушко, вторая ласкает мочку, третья задевает подбородок. И затем все кончается. Все кончается, потому что папаша Фуасса выйдя, как по волшебству, из летаргии, пинком направляет стул в ходули блондинчика. Молодчик теряет равновесие и роняет свой шприц. Я же с моим выпрямляюсь. Обслуживаю наиболее торопящихся, то есть начинаю с китаезы, который хочет слинять, и поливаю полукругом.
Выходите, вас ждут! За возмещением издержек просьба обращаться к страховым компаниям!
Желтокожий получает билет в рай и проверят на прочность носом плитки паркета. Блондинчик тоже. Я слишком далеко заложил дугу, и приятель Фуасса нечаянно подвернулся под руку. Устраиваю срочную проверку благородному собранию. Войска состоят из двух холодных туш и двух агонизирующих. Китаец мертв так же достоверно, как основатель династии Минь, блондин очень похож на него. Мужик, которого я наколол на стрелку, находится в такой же коме, как лондонский туман. Со мной шутки плохи, мои дорогие! Стило проникло в орбиту гориллы практически до колпачка. Уклонившись, он упал без сознания лицом вперед, и его вес загнал стрелку гарантированно на 18 каратов. Папаше Фуасса впору молиться за упокой души. Одна конфетка прошибла ему воздуходувку, и он хрипит так, что вызвал бы жалость даже у судебного исполнителя. Второй подарок деформировал грудь. Да, вот человек, который заканчивает жизнь совсем не в духе рантье! Я наклоняюсь и тихо зову:
– Фуасса! Он не врубается.
– Вы меня слышите? Это Сан-Антонио. Фуасса, попробуйте ответить. У него – не иллюзия ли? – слегка подрагивают ресницы.
Губы пытаются издать звук, но ничего, кроме ужасного хрипа, не выходит.
– Нужно, чтобы вы мне ответили, Фуасса. Я вас прошу: сделайте усилие! Достаточно моргнуть. Скажите, все началось с самоубийства Симмона у вас, так?
Он моргает. Затем широко открывает глаза и испускает последний вздох, такой же, как служанка, возвращающая хозяйке фартук после того, как была застигнута в интересной позе с хозяином. Вот и третий!
Я смотрю на гориллу, он откинул копыта.
Итого четверо!
Ситуация, как вы видите, изменилась радикально. Обыскиваю молодчиков, собирая их бумаги, оружие и ключи. К удивлению, их карманы набиты немецкими бабками. Значит, родина папаши Аденауэра является их основной резиденцией, или по крайней мере они там были. Ценное указание. Откладываю ознакомление с бумагами на потом, и спускаюсь в подвал освободить моих приятелей.
Еще из коридора слышу рыдания, стоны, обрывки слов. Настраиваю радар и регистрирую ламентации Толстителя.
– Нет сомнения, Пино, это только что размонтировали нашего Сан-А.
В ответ раздаются рыдания Пинюшара.
– Знаешь, – продолжает Хранитель, – когда я услышал пулевую строчку, у меня была надежда. Показалось, что это он. Его стиль, как говорится, кто знает... Но если бы это был он, то был бы уже здесь, чтобы нас отконопатить, я уверен.
– Теперь уж нет надежды, – слезливится Жалостливый.
– Уходят лучшие, – вздыхает Толстый.
– Все прах и тлен, – углубляет Пинюшет.
– Сегодня ты здесь, а завтра мертв! – сверхуглубляет Толститель. – Сан-Антонио – я могу сказать только одно – это был человек, ты знаешь.
– Я знаю.
– Интеллигентный, умный, благородный...
– Превосходный!
– А способности, я уж не говорю. Лучшая ищейка, которая когда-либо была в Большом Доме.
– О, да.
Я нахожу момент удачным для моего появления. Зачем купаться в словословии? Немного красивых сожалений, а потом опять неси крест повседневных грехов!
Увидев меня, обремененным арсеналом оружия, два приятеля вылупляют зенки. Мастодонт становится фиолетовым, Пинюш – серо-зеленым, и оба балдеют, как два бульдога перед витриной колбасной лавки.
– Я вижу сон, или я сплю? – бормочет Обмирающий.
– Прошу прощения, что не принес жаркое, – говорю я спокойно, – но мясной отдел был закрыт.
Освобождая их от цепей, я рассказываю им о малом дворцовом перевороте.
– Значит, все отбросили когти? – спрашивает Берюрье.
– Да; у меня не было времени на венки для них.
– А что я тебе говорил, Пинюш! Видишь, это Сан-А расплевывался! Я узнал его тактику и его тиктак! – уверяет Шарообразное, умиляясь собственному юмору. – Когда он взбивает сливки, всегда слышно "Рран-рран!" Двойное впрыскивание. Если ты замечал, Сан-А стреляет на двух уровнях. Туда и обратно, с изменением угла прицеливания...
– Слушай, Толстый, – перебиваю я, – запихни в чемодан лекции по баллистике и перемещай живее свою худобу.
– Не говори мне о худобе, я уже усох. Посмотри на мою дерюгу: нужны заклепки, чтобы не сваливалась!
Спотыкаясь, мы выбираемся наверх. Пино и Берю бросают быстрый взгляд на четыре тела в салоне и делают гримасу.
– Он не заплатил мне гонорар, – жалуется Удрученный.
– Сделаешь ему рекламацию, когда сам предстанешь перед привратником Святым Петром, – успокаиваю его я.
– Деньги усопли! – шутит Берю, которого смерть никогда не впечатляет.
– Усопли вечным сном.
– Еще не вечер, – говорю я, – надо предупредить Старика. Мне думается, нас сочли пропавшими!
Произнося это, я подхожу к низкому столику, на котором стоит телефонный аппарат. Аппарат без циферблата. Делаю заключение, что эти молодцы уволокли нас довольно далеко от нашего Балагана. Снимаю трубку и получаю, примо – звук прекрасно работающего аппарата, двазио – звук женского голоса, тризио – тарабарщину зевсовых раскатов. Кажется на немецком. Во всяком случае, речь идет о каком-то германском наречии. Я быстренько отключаюсь.
– Ну и что? – спрашивает Пино, удивленный моим поведением.
– Частная линия! – говорю я. – Попал прямо на их сообщницу. Нужно сматываться, ребята, а то явится солидное подкрепление, противно изображать защиту Форта Аламо на пустое брюхо.
У меня только один собеседник, ибо Толстый лишил нас своего присутствия, а другие присутствующие лишились жизни.
– Где же Мастодонт? – удивляюсь я.
– Ищет пожрать! – пророчествует Пино. Действительно, едва он выдает столь заинтересованное и, может быть, слегка преждевременное суждение, как возникает Толстый собственной персоной.
– Пожалуйте сюда! – говорит он. – Кушать подано, баронесса.
Быстрота и натиск. Мы врываемся в кухню, где, о радость, находим несравненные вещи: окорок, сервелат, хлеб, бутылки с пивом, шоколад, пирожные!
Исступление. Нужно видеть Майти Мауса за работой! Тайфун над Ямайкой! Он заглатывает полдюжины колбасок, как вы глотали бы драже, затем атакует хлебцы, завернув их из предосторожности, чтобы они не простудились, в несколько слоев нарезанного окорока. Он всегда столь придирчив к манерам; что касается количества, тут он может превзойти любого боа, будь то констриктор или нет. Нисколько не отставая, я исследую бумагу, в которую был завернут сервелат. И подскакиваю, как ошпаренный. На бумаге отпечатаны реквизиты колбасника. И что я читаю? Готический шрифт. Ребята, это Германия!
– Что с тобой? – прожевывает Берю.
– Со мной то, что я усекаю неслыханную вещь, сын мой.
– Какую именно?
– Мы не во Франции!
Его Величество Худощавый разражается таким смехом, что выплевывает меж фальшивых сломанных зубов кусок окорока. По стене расплывается значительная нашлепка.
– Не во Франции?
– Нет, Толстый. И я не удивлюсь, если мы в Германии!
– Эй, Сан-А, а может, на твою тыковку все еще действует снотворное?
– Точно говорю! Наш искусственный сон был значительно дольше и глубже, чем мы думали. Они перевезли нас в окрестности Франкфурта.
– Что?
– Посмотри на обертки мясопродуктов. Он разглядывает и пожимает великолепными плечиками.
– Согласен, ну и что это доказывает? Кто-то мог им привезти все это из Германии. Ты думаешь, Тонио, нельзя приволочь оттуда колбасы? Я вот каждый раз, проезжая через Лион, покупаю сосиски. А свежие сосиски – продукт деликатный, не любят перевозки.
Я обрываю его, как обрывают надоевшую нитку.
– Соображайте, ребята: пиво тоже немецкое! Шоколад! И хлеб не похож на тот, что клюют в Париже! Потом еще моя попытка телефонного разговора. Ответила мне телефонистка, но живет она не в Воскрессоне, даю голову на отсечение! Еще: у наших тюремщиков в загашнике были только немецкие деньги. Это меня удивило! У всех трех! Ничего, кроме немецких марок, а? И мебель в этом бараке, вам что, она кажется французской?
Тут уж они заколебались, и Толстый стал чавкать медленнее. Он встает и подходит к окну. Мы находимся в парке. Больше пока сказать нечего. За окном сосны; тоже ничего особенного.
– Надо выяснить! – решает Берю. Он прячет одну плитку шоколада в карман, другую – в рот и выходит.
Я решаю сопровождать его.
Поместье, где мы находимся, весьма велико. Оно занимает по меньшей мере три гектара леса. Перед фасадом простирается широкая эспланада, поросшая сорняками. Пересекая ее, попадаешь в аллею, задуманную для верховых прогулок, но заброшенную и ставшую тропою джунглей. Через двести метров мы выходим к чугунной решетке. Старый колокол с оборванной цепью тихо раскачивается на ветру.
За решеткой проселочная дорога. Только мы хотели открыть ворота, слышится шум мотора, и мы прячемся за куст. Это почтальон. Он проезжает на черном мопеде, гордый, как синяя борода. На нем немецкая форма.
– Теперь ты убедился, святой Томас?
– Что за история! – выдыхает Его Невежество. – По какому праву эти дерьмаки нас экспроприировали? Им повезло, что они подохли, потому что шуточки в таком духе я, Берю, терпеть не могу! Что теперь петрить будем?
Я рассматриваю его. Он не очень-то хохо, наш Ужасный. Вообще-то Толстый не приносит больших доходов муниципальным баням, но иногда ему случается смачивать сопатку и дважды в неделю бриться. Сейчас же он нисколько не чище мусорного бака. А я выгляжу немногим лучше. Да, "отдохновение" в подвале не прибавило реноме французской полиции.
– Надо немного почиститься, – решаю я, – и сваливать. Нет смысла из-за этой истории устраивать тарарам в Германии. Четыре охладевших туши на полу – это слишком, будет скандальчик, если коллеги установят, что эта охотничья сцена – из моей жизни.
– Что ты называешь "немного почиститься"? – спрашивает Маус.
– Побриться, принять душ, если таковой имеется.
– Побриться – согласен, но душевую лейку, добрый человек, ты можешь применить как терку для сыра! Когда идет дождь, и некуда деться, тут не уклонишься от полива, но создавать его себе самому – дево ферсональное!
В этой старой усадьбе нашлась ванная комната. Мои двое приятелей любят воду только для разбавления рюмки перно, и мне не трудно их уговорить пропустить меня вперед. Я делаю генеральную приборку от релингов до ватерлинии, затем хватаю электробритву и стригу газон.
Заканчиваю эту деликатную операцию, когда в дверь начинают барабанить. Это возбужденный Пинюш устроил тарарам. Я выключаю мотор и интересуюсь, в чем дело.
– Заметь себе, что появился вертолет, который явно хочет приземлиться на эспланаде! – говорит он.
Я галопирую к окну и действительно вижу кокоптер на высоте около двухсот метров.
Нет сомнения: это маленькие друзья усопших. Что делать? Смыться? Слишком поздно. Мы на чужой территории. Они обнаружат трупы и предупредят местный курятник. Я принимаю решение, быстрее, чем глазом моргнуть. Я, дети мои, человек, который заменяет электронный мозг, если в сети происходит короткое замыкание.
– Быстро убираем трупы! – рычу я.
– Куда их девать?
– Спустить в подвал, там они лучше сохранятся. Надеваю чистую рубашку, которая, по счастью, нашлась в соседней комнате, и помогаю моим бой-скаутам, в то время как аппарат садится на газон. Деликатная операция из-за колючей ежевики, потому что, как заметил Берю, "вегетативные здесь раскошественные".
Каждый из нас хватает по телу за копыта и тянет их в подвал. Берю успевает сделать две ходки. Закапываем тела в кучу угля, и, из предосторожности, я еще запираю дверь на ключ.
Слышен зов сверху.
– Вляпались! – шепчет Берю. – Мертвяками занялись, а не оружием. У нас даже зубочисток нет для обороны.
Я оглядываюсь: зажаты! Грязные и бородатые морды спутников подсказывают мне идею.
– Вперед! – подбадриваю я их.
И толкаю в погреб, где мы были узниками.
– Что ты собираешься делать? – беспокоится Толстый.
– С этого момента заткнитесь! Ложитесь сюда! Они повинуются. Уже слышны шаги на лестнице, ведущей в подвал. Я быстро одеваю соратникам цепи. Клик-клак! Видели бы вы их морды – со смеху бы померли!
Слышу приближающиеся шаги. Тут я начинаю пинать Берю, по крайней мере делаю вид.
Кто-то что-то произносит по-немецки!
Поворачиваюсь и обозреваю две персоны: мужчину и женщину. Мужчине под пятьдесят, брюнет, очень загорелый, в светлом плаще. У него острый нос и острый взгляд. Женщина высокая, тонкая, яркая брюнетка. Матовая кожа, бледные глаза. На подбородке – маленький шрам формы кофейного зерна, а на шее – странное золотое украшение в виде сжатой кисти, в пальцах которой – рубин изрядного размера. Судя по точному описанию коридорного из "Дуная и кальвадоса", именно эта красотка приходила в отель.
Смотрю на них удивленно. И улыбаюсь.
– Совсем не слышал, как вы вошли! – мурлыкаю я.
– Кто вы? – спрашивает киска.
Что-то подсказывает мне, что иметь дело с ней будет неудобно. Надо играть аккуратно. Во время бритья я изучил фафки блондинчика. Мне известно его имя, возраст и качества (лучшее из которых – быть в данный момент покойником!).
– Друг Эрика, – объясняю я самым естественным голосом. – Я сделал все необходимое для доставки сюда этих типов!
Она переводит спутнику. Тот кивает головой. Девица спрашивает, выгнув брови.
– Где же остальные? Я пожимаю плечами:
– Остальные друзья, или остальные узники? Мне бы хотелось предупредить вас сразу: первые преследуют вторых...
– Объяснитесь!
– Накладочка вышла. Эрик хотел допросить комиссара Сан-Антонио, потому что думал, что Фуасса признался ему... Не знаю, что случилось, но этот чертов сыщик выкинул трюк на свой манер... Думаю, что он сумел схватить автомат Рудольфа. Он освободил Фуасса и увел его... Сейчас они скачут где-то на природе...
– А эти? – требует она.
– Два инспектора, которые сопровождали Сан-Антонио. Этот грязный толстяк так гнусно огрызается, что вынуждает терять контроль за нервами...
И я отвешиваю добрый пендель по портрету Берю.
– Грязный трус! – рычит вышепоименованный. – Только отстегни браслеты и увидишь, как я превращу твое рыло в протухший камамбер.
Я пожимаю плечами, и мы покидаем погреб. Молчание прибывших заботит меня, как уход по-английски. Похоже на молчание смерти. Держат ли их уши мою лапшу? Возможно ли, что Эрик устремился наружу, не предупредив их? Я произвожу гипотезы в таком же темпе, как военный завод производит пулеметы в военное время.
Наверху девица показывает на пол салона.
– Кровь-то везде...
– Фуасса, – отвечаю я, подмигивая. – Вы не поверите, насколько старый краб упрям. Поскольку я француз, Эрик возложил допрос на меня, но сеанс сорвался.
– Он ничего не сказал?
– Ничего! Настоящая рыба... Надеюсь, они его сцапают!
Подхожу к двери и будто прислушиваюсь. Вертолет перед домом замер. Пилот ковыряется в двигателе.
– Ничего не слышно, – вздыхаю я...
– Есть ли новости от хозяина? – спрашивает красотка (ибо она красотка, чтоб мне провалиться).
– Кажется, есть, – отвечаю я. – Эрик был на связи.
Ее вопрос льет бальзам мне на душу, так как указывает, что она мне верит.
– Ну что ж! Дождемся остальных, – решает она. Она садится и вынимает сигарету. Я тороплюсь схватить коробок со стола и поднести ей огонька. Она выпускает голубоватое облако и рассматривает меня сквозь него. Мне кажется, что я не так уж ей не нравлюсь.
– Вы в курсе дела? – спрашивает она, пока человек в плаще пошел поговорить с пилотом.
– Практически нет, вы же знаете Эрика? Он не очень-то разговорчив.
Это разновидность умозаключения, поддерживающая недосказанную ложь, если вы понимаете, что я хочу сказать? Она улыбается и качает головой.
– Он мне даже не сказал, что вы такая красавица, – замечаю я. – Иначе я бы надел выходной костюм для нашей встречи.
Тут, ребята, я получаю взгляд 389-бис из тех, которые заставляют сжиматься сердце и кое-что трепетать.
Она встает и, не говоря ни слова, идет к вертолету. Я вижу, как она ведет переговоры с мужиком в белом плаще. Это больше похоже на военный совет, чем на конгресс синдиката клоунов-иллюзионистов. Сомнения охватывают меня. Бросаю взгляд на оружие. Оно лежит тут, на столе, доказывая, что в общем-то пока мне доверяют.