- Папа, ты, кажется, говорил, что готов разрешить нам уехать в любую точку планеты, лишь бы только… в общем, вот так? - вдруг подал голос Ваня.
Это были первые его слова после того, как он сказал Осокину, что убил Астахова-старшего, причем искренне в это верил, полагая, что хоть одна из пуль, да и попала в Александра Ильича.
В голосе Ивана Саныча на сей раз не звучало ни иронии, ни горечи. Если откинуть обстоятельства, при которых стали возможны эти посиделки на кухне, можно было бы подумать, что сын искренне интересуется мнением отца: действительно ли тот готов предоставить отпрыску возможность посмотреть мир?
Астахов-старший посмотрел на сына и ответил:
- Да. Я же сказал. Или ты думаешь, что твоя глупая выходка с пистолетом и люстрой заставит меня изменить свое мнение.
- Я это самое… не хотел… - угрюмо сказал Иван, глядя в стену.
- Ладно, не оправдывайся. Все мы хороши. Вот что: я не только не помешаю тебе выехать за границу, но и даже смогу посодействовать при выборе места жительства. Быть может, временного, а может, и постоянно обоснуешься. Родственники у нас там живут.
- У нас что, родственники за границей? - недоуменно спросил Иван Саныч. - Что-то никогда не слышал.
- Да ты много чего никогда не слышал.
- Это верно, - буркнул Астахов-младший, припомнив моменты из личной биографии отца, которые стали известны ему только сегодня. - Родственники, значит? Это где же?
- В Париже.
- В Париже? - переспросил Иван. - Ничего себе! Цветы эмиграции? Диссиденты? Все господа в Париже, как говаривал блаженной памяти Полиграф Полиграфович Шариков? Гм… и давно эти наши родственнички в Париже кукуют?
- Давно, - сказал Александр Ильич. - Лет тридцать пять. Дядя твой родной. По матери, естественно. Он в свое время на самом деле из себя диссидента корчил, ну и выслали его к чертям собачьим.
- К чертям собачьим - это на Колыму или в Якутию, где на собачьих упряжках катаются, - скептически выговорил Иван Саныч. - А этот дядя - в Париже. И что, он такой гостеприимный, что прямо-таки сразу нас примет в объятия и завещает все свои богатства?
Александр Ильич улыбнулся той натянутой резиновой полуулыбкой, не открывавшей зубов, которая так не нравилась его сыну, и сказал:
- Насчет завещать - это вряд ли. Он своим родным детям ничего не дает, не то что гостям. Я бывал в Париже несколько раз, встречался с ним… ну что могу сказать - скряга редкий. Он свои диссидентские взгляды давным-давно позабыл, он теперь, верно, и слова такого не выговорит: диссидент. Обычный старый рантье, зачерствевший от скупости в пригороде Парижа, потому как в спальном районе он жить не хочет, говорит - дорого. Хотя у него вроде как есть особняк, доставшийся от родителей жены, да еще квартира в элитном районе Парижа, но он все это сдает, а сам живет в небольшом доме в пригороде.
- А каком ентом пригороде он живет? - спросил Осип с таким видом, как будто был знатоком географии Большого Парижа и мог совершенно точно указать, чем Сент-Антуанское предместье отличается от предместья Сент-Оноре и на сколько лье протяженность Булонского леса уступает данному параметру леса Сен-Жермен.
- В Сен-Дени, - ответил Александр Ильич. - Дом с садом. Он там в саду копается с таким видом, как будто если он не разведет несколько грядок капусты, помидоров и не насадит винограда с персиками, то незамедлительно умрет с голоду. Прямо как у нас дачники-пенсионеры.
- Ну, у нас дачники персиков-от не разводют, - сказал Осип, на этот раз - со знанием дела. - И что, Ильич, ты хочешь нас сбагрить ентому родственничку, да?
В голосе Осипа явственно звучали недоверие и подозрение: с некоторых пор Осип потерял все основания доверять своему старому знакомому.
- Что, Осип, не хочешь в Париж? - насмешливо спросил Астахов-старший. - Персики разводить не хочешь? Я помню, ты ведь в свое время тоже на поприще садоводства-огородничества подвизался, а? Это когда ты на кладбище сторожем работал, в палисаднике баклажаны и редиску с укропом сажал, а потом тебя самого чуть не посадили. И уволили за то, что прямо из могилы свистнули какого-то авторитета вместе с гробом. Ему там, помнится, в гроб и мобильников насовали, и цепур голдовых, весь новорусский прикид, в общем.
- Уволили… - проворчал Осип. - Ничаво себе - уволили! Дом сожгли вместе со мной! Хорошо еще, что я в подпол улез и огонь огуречным рассолом заливал-от.
- Рассолом? - вдруг спросил со своего места оцепенело-каменный Осокин.
- А ты вообще молчи, статуя командора! - с неожиданно прорвавшейся злобой рявкнул на него Иван Саныч и повернулся к Осипу:
- А ты, стало быть, на кладбище работал? Тогда тебе в самый раз в Сен-Дени жить.
- Это еще почему? - проворчал Моржов.
- Потому что в соборе Сен-Дени похоронены все французские короли, - ответил Астахов-младший. - Будешь вдоль могилок прохаживаться, пыль веничком с плит сдувать. Плохо, что ли?
- Хватит ерничать! - перебил его отец. - Уже доерничался, непонятно, как жив остался до сих пор. Ты что, не понимаешь, что ты в федеральном розыске, нет? И этот Дьяков догадывается, для каких фруктов делает загранпаспорта, не понимаешь? Серьезнее надо быть. А я дело говорю. Вам нужно ехать в Париж. Этот твой дядя - человек со связями, богатый, ушлый, хотя и скряга, каких в России вообще нет, по-моему. У него в Париже полно знакомств, так что, может быть, к делу он тебя, Ванька, приставит. И Осипа тоже. Не пыль с королевских могил, конечно, сдувать, но все равно, мало ли дел для серьезных, - на слове "серьезных" он сделал особый интонационный нажим, - людей?
- А вот я скажу, - произнесла Настя. - Паспорта я завтра получу, так что ехать надо. Понятно? А ты, Ванька, не дури. Если у тебя есть родственники не где-нибудь, а в Париже, то нужно этим пользоваться. Александр Ильич, - обратилась она к Астахову так запросто, как будто знает его уже давно и как будто не пожаловал этот самый Александр Ильич в сопровождении киллера к ним в гости с намерениями, которые трудно назвать миролюбивыми, - Александр Ильич, а у этого дяди… как его зовут?…
- Степан Семенович.
- …а у этого Степан Семеныча есть сын?
- Да он и сам еще ничего, - иронично отозвался Астахов-старший, остро сверкнув холодными светло-серыми глазами и поведя подбородком. - А сын у него есть. Зовут Николя, по-нашему - Николай.
- И симпатичный? - в тон Астахову насмешливо осведомилась Настя.
- Да ничего. Ростом под два метра, и вообще атлетичный парень. Он даже в ночном клубе стриптизером работал, до тех пор, пока не стал совладельцем этого самого клуба.
- Да ну? - восхитилась Настя. - Владелец парижского ночного клуба…
- …это звучит гордо! - желчно договорил Иван Саныч, которому, по всей видимости, не нравились расспросы Насти. Отец смерил его пристальным взглядом и бросил:
- Да ты что, Иван, ревновать, что ли, вздумал? Брось. Николя, конечно, парень ничего, не такой задохлик, как ты (Иван яростно выдохнул и конвульсивно сжал кулаки, машинально подавшись в сторону папаши-оскорбителя), да вот только есть один маленький нюанс: женщинами он не очень интересуется.
- А, черт! - разочарованно выдохнула Настя.
- По крайней мере, мне так показалось, - подвел черту Александр Ильич. - Но это ничего…
- Ну?
- У Степана Семеновича есть еще один отпрыск, который женщинами интересуется, - сообщил Астахов-старший.
- Ага!
- Это его дочь Элиза, - закончил Сам.
Настя и Иван Саныч недоуменно взглянули друг на друга и внезапно разразились нервным хохотом. Осип пробурчал что-то вроде "чаво?", и только Осокин, откинувшись спиной к стене, смотрел прямо перед собой мутными глазами, помешивая ложечкой в почти пустой кофейной чашке.
- Ну, повеселитесь, - милостиво разрешил Александр Ильич. - Посмотрю я, как вы на таможне веселиться будете. Особенно на Ваньку в бабских шмотках посмотрю.
…Как выяснилось чуть позже, Александр Ильич Астахов оказался прав: посмотреть было на что.
А сейчас он поднялся с табурета и, приложив руку к голове, поморщился и уже не без тревоги окинул взглядом Осокина, а потом пододвинул к себе телефон и набрал какой-то номер, позже оказавшийся травматологическим отделением в платной саратовской клинике.
- Але, Ефим Борисыч? - наконец произнес он. - Это Астахов говорит. Да, тот самый. Можешь прямо сейчас посмотреть парня? Что? А, ну да. Я так подозреваю, что черепно-мозговая. Привезем. Ага. Ну все.
Он положил трубку и, искоса глянув на Ивана Саныча, проговорил:
- Ну все, драгоценный сын, ехать мне пора. Чердак будем твоему братцу смотреть. У него, кажется, что-то там с кукушкой.
- Э, погоди, - подал голос Осип, - чаво это ты заторкался: ехать, ехать? Ты куда ни ехай, Ильич, а усе равно нам боком выходит. Сейчас говорил с Ефим Борисычем, дохтором, а раз - и он окажисси Ментом Иванычем. И загребут нас, родимых, под белы ручечки. Не-е-ет, не пойдет. Давай-ка ты лучше у нас расквартируисси. А энтот твой раненый лучше пусть водки-от выпьет. Сразу кукушка образумицца.
- Это он правильно говорит, - сказал Иван Саныч, с подозрением глядя на отца и с неприязнью - на одеревеневшего Осокина. - Это он…
- …правильно говорит, - раздраженно перебил его Астахов-старший. - Это я уже слышал. Значит, не хотите меня выпускать, боитесь, что я прямым текстом, как говорится, вас сдам? Да глупо это. Я считал вас умнее. Мне невыгодно вас сдавать. Это же жуткий скандал и для меня в том числе. Я же не могу пробавляться паллиативными мероприятиями, проще говоря, идти на полумеры: мне или вас сразу в гроб, или надежно упаковать за границу, чтобы вы и сами жили, и мне не мешали. Неужели непонятно?
- Щас-то ты добрый… - угрюмо проворчал Осип.
- Добрый? Кой черррт - добрый!! Да если бы ты только знал, Осип, я мог бы уже сто раз вас запалить, если бы только захотел. Ты меня в туалет отпускал?
- Ну…
- Я в туалете один оставался?
- А чаво ж, тебе ишшо что-то подержать надо?
- Вот видишь, - заключил Александр Ильич, а потом полез в карман и извлек оттуда микроскопических размеров мобильный телефон, который в темноте можно было принять за плоский спичечный коробок западноевропейского образца: - А вот это видишь? У меня тут в памяти есть номерок начальника Управления ФСБ по Саратовской области, достаточно только нажать на одну кнопочку, чтобы пошло автоматическое соединение. Дальнейшее, думаю, пояснять не надо? К тому же, дорогие мои, если бы я хотел вас сдать, я мог бы и не делать этого сегодня. У меня слишком много возможностей организовать вам прописку в камере, чтобы устраивать квартирную возню с вызовом группы захвата на дом. В конце концов, нам еще вместе добираться до Москвы, а потом регистрироваться на рейс Москва - Париж.
Иван изумленно засопел и выговорил:
- Ты что, полетишь с нами в Париж?
- Нет, разумеется. Я просто хотел сказать, что вас легко снять с этого рейса при регистрации. Так что, дорогие мои, - Александр Ильич сделал многозначительную паузу, - если вы хотите раз и навсегда уверить в том, что я вас не сдам, то следует принять к исполнению то, что уже попытался сделать мой любезный сын Ванюша.
И он холодно глянул на Астахова-младшего.
- Который из двух? - отпарировал тот. - У тебя, папа, слишком роскошный выбор сынов Иванов, чтобы говорить так неопределенно.
- Ладно, - перебила его Настя, - хватит собачиться, сделаем проще: я сама поеду с Александром Ильичом и Осокиным, тем более что они, по всей видимости, потом вернутся в Мокроусовск, куда мне надо завтра к утру. За паспортами. А ты, Осип, не крои такой подозрительной физиономии, потому как с такой миной ты автоматически будешь задержан в аэропорту как потенциальный преступник и носитель антропологических стигматов по Ломброзо.
- Чаво? - хрюкнул Осип. - Стиг… мать… м-мать твою! Ты че, Настька?
- Браво, Анастасия, - одобрительно проговорил Александр Ильич, - решительно вы самый умный человек из всей этой пестрой компании. Только откуда вы знаете о теории Ломброзо?
- А моя мама была экспертом-криминалистом, - беспечно откликнулась Настя. - Она развелась с моим папашей после того, как установила его биологическую предрасположенность к совершению преступлений, а потом поймала на том, что по ночам стреляет из "воздушки" по котам, а еще ворует мясо из щей. Как Васисуалий Лоханкин.
Осип настороженно крутил головой. О Васисуалии Лоханкине он ничего не слыхал, но самое это имя ассоциировалось у него с одним киевским следователем с короткой фамилией Лох, который в семьдесят первом распорядился устроить Осипу "пресс-хату"…
* * *
Утро последнего дня Вани Астахова и Осипа на российской земле выдалось на редкость свежим, ясным и погожим. Весь июнь лето недобросовестно относилось к своим прямым обязанностям, но в первый день июля взялось за ум, словно давая пассажирам в аэропорту Шереметьево понять, от чего они отказываются, разлетаясь по всем уголкам земного шара.
На дымный пылающий лик солнца, которое с восьми утра немилосердно жарило, набегали легкие облачка и тучки, наводя приятную прохладу и возрождая уж было испекшееся, как мясо на угольях, желание существовать на этой не в меру разогревшейся земле. Дул легкий ветерок и обрывал с веток деревьев капли еще не умершего ночного дождя. Следы его, этого скоротечного ночного гостя, почтившего землю своим вниманием ближе к утру, еще виднелись на взлетных полосах, но таяли почти на глазах.
- И чаво?
Эта фраза была сказана плотным мужчиной в очках и в длинном плаще, который был надет явно не по сезону. Мужчина сидел на огромном коричневом чемодане, пыжился, смахивал с краснокирпичного лба капельки пота, но упорно держался и плаща не снимал.
Его спутница, миловидная рыжеволосая девушка с насмешливыми зеленовато-голубыми глазами и очень светлой кожей, в отличие от мужчины, была одета куда как скудно, чем и привлекала внимание двух довольно неряшливого вида господ, переговаривавшихся между собой на каком-то размазанном, как масло по сковородке, тарабарском наречии, в котором ни один звук не выговаривался по-человечески.
Именно такое мнение о средстве их общения высказал мужчина в плаще, то есть Осип, но рыжеволосая девушка Настя Дьякова только скептически передернула точеными плечиками и заметила, что это тарабарское наречие без единого по-человечески произносимого звука новоиспеченному Иосифу Михаловичу Новоженову придется слышать довольно часто, потому как это "наречие" - ни что иное, как чистый парижский диалект французского языка.
Астахов-младший, Осип и Настя приехали в Москву из Саратова, благо прямого авиационного сообщения Саратов - Париж пока что не наличествовало. Добрались они, к собственному приятному удивлению, без эксцессов, если не считать того, что Ваня Астахов по пути объелся раков и на полдня уподобился употребленной пище, валяясь с красной, словно бы вываренной рожей, вытаращенными глазами и скорчившись, как пациент лечебницы для страдающих церебральным параличом.
Вот и сейчас Ваня нарывался на неприятности: где-то ошивался, в то время как…
- Заканчивается регистрация на рейс такой-то, Москва - Париж. Заканчивается регистрация…
Осип повернулся к Насте и проговорил:
- Заканчивается? И чаво? А где Ванька шляисси?
- Ванька? Ты хотел сказать - Жанна? - усмехнулась Настя и демонстративно повернулась спиной к продолжающим обсуждать достоинства ее фигуры двум французам.
- Да какой хер разница? Лишь бы пришел… пришла, черт его разберет, кто он щас такой, в платьице-то! А то, того и гляди, опять в буфете где-нибудь застрял, пиво жабает и водярой запивает!
- Женщина не может пить пиво и запивать его водкой, - назидательно проговорила Настя. - Это ваша, мужиков, прерогатива - пьянствовать.
- Так ты это Ваньке скажи!
- Сей-час, - выговорила Настя, глядя поверх плеча Осипа, и ее лицо отвердело и приняло сумрачное, озабоченное выражение. - Скажу.
Осип проследил направление Настиного взгляда и, хлопнув себя широченной ручищей по колену, головокружительно выругался, привстав со своего варварских размеров чемодана. Два француза замолчали, с интересом прислушиваясь к роскошным Осиповым выражениям, а один даже вынул записную книжечку и что-то записал. Вероятно, увековечил кудрявую моржовскую ругань, чтобы перенести ее, как нетленный образец чистого русского языка, во Францию и привить на тело русской диаспоры Парижа.
Надо сказать, что у Осипа были все основания так ругаться. Достаточно было взглянуть на появившегося в сфере видимости долгожданного Ивана Саныча Астахова, он же Жанна Николаевна Хлестова по паспорту, и все ветвистые синтаксические конструкции Осипа начинали казаться недостаточными в плане воздействия на "Жанну".
Ваня был пьян.
Этот в недалеком будущем "парижанка" выписывал ногами кренделя, которые могли бы сойти за коленца в залихватской пляске, если бы Астахову-младшему вздумалось утверждать, что он пляшет. Но в том-то все и дело, что он и не думал плясать.
Платье, в которое был облачен Иван, чтобы соответствовать обозначенному в паспорте полу, угрожающе сползало с плеча.
Уже на подходах к Насте и Осипу Астахов расплылся в глупейшей улыбке и послал воздушный поцелуй. Причем, по всей видимости, первоначально он принял за Настю и Осипа двух французов, которые прервали свой разговор о Дьяковой и с интересом уставились на новый потенциальный объект своего пристального внимания. В конце концов, французы есть французы, хотя, бесспорно, не все представители этой нации соответствуют поучительному анекдоту-катастрофе:
…падает самолет, в котором летят англичанин, русский и француз. В самолете только один парашют, и англичанин, как истый джентльмен, предлагает отдать его стюардессе.
Англичанин:
- Парашют - для леди.
Русский:
- Парашют этой жабе? Да хрен ей в рот!
Француз:
- А мы успеем?
Тем временем Ваня приблизился к французам и, еле разминувшись с одним из них, тут же навернулся через поклажу другого (маленькую кожаную сумочку, просто-таки микроскопическую на фоне Осипова чемодана) и, несомненно, не удержал бы вертикального положения, если бы один из бравых галлов на поддержал "даму". Ваня преглупо ухмыльнулся и пропел щенячьим фальцетом, от которого стоявший невдалеке Осип незамедлительно пришел в ярость:
- Мм… ерси… м-месье!
Француз ответил длинной фразой, из которой никто из троицы Осип - Настя - Ваня не понял ровным счетом ничего, Астахов бочком выскочил из объятий гостя столицы, напоследок еще раз продемонстрировав свои познания в иностранных языках сакраментальной фразой "Гитлер капут!".
Француз липко улыбнулся вслед "Жанне Николаевне", вероятно, подумав, что перелет Москва - Париж обещает быть не таким уж скучным…
Общими усилиями Ваню протащили через пункты контроля и загрузили в салон авиалайнера, причем Осип и Настя не без оснований опасались, что могут возникнуть проблемы с допуском Вани на борт самолета. Незадачливого пьянчужку бухнули в кресло, незамедлительно пристегнув ремнями на случай возможных эксцессов. Стюардесса подозрительно покосилась на эту странную девицу, потиравшую подбородок с таким видом, словно она с сожалением ощупывала щетину, предполагая, что пора бы уже побриться.
Осип осклабился, сделал движение бровями, что пора бы стюардессе прекратить разглядывать пьяного Астахова, и ту как ветром сдуло.
К облегчению Моржова, Ваня утихомирился и задремал.