- Я отправлю этому человеку письмо - и дам понять, что он, пропагандируя свой метод, совершает тяжкое преступление! А нам, господа, можно уже не волноваться ни о чем. Беспокоит меня лишь то обстоятельство, что рецидивы подобного явления в дальнейшем все же не исключены. Отыщутся и другие люди, которые, вполне возможно, начнут действовать куда изощренней. В этом я и вижу опасность для всего человечества! Причем опасность чрезвычайно грозную. Представьте себе этот мир, Ватсон: корыстолюбец, сладострастник, никчемный хлыщ - кто из них откажется продлить срок своей пустопорожней жизни?! И лишь носители подлинной духовности будут, как и прежде, стремиться не к этому, а к высоким целям… Дикое и чудовищное соотношение! В какую же омерзительную помойку превратится тогда наше злосчастное будущее!
При этих словах Холмс из предсказателя грядущих бед вдруг превратился в человека действия. Он резко поднялся, чуть не опрокинув стул.
- Итак, мой дорогой Беннет, теперь мы с вами, как я понимаю, легко соединим вместе все факты, которые прежде нам виделись разрозненными. Вполне естественно, что первым, кто обнаружил перемену в вашем шефе, был пес. Для того собаке и дано обоняние! И не своего прежнего хозяина атаковал Рой, а пришедшую на его место обезьяну. Верно и обратное: именно она - обезьяна, а не профессор - истязала пса. Что касается лазанья, то для обезьяны это не риск, а удовольствие! У окна же мисс Пресбери обезьяна, по-видимому, оказалась лишь случайно…
Полагаю, Ватсон, нам еще хватит времени выпить по чашечке чая до отхода поезда на Лондон.
СЛУЧАЙ В ПОЛКУ
Это была крайне деликатная история. Думаю, у нас в Третьем Карабинерском полку ее забудут не скоро - то есть вообще не забудут.
Нравы в Третьем Карабинерском были столь же свободны, сколь тверда дисциплина, так что если в полк прибывал простой и незамысловатый служака, склонный жить исключительно по уставу - что ж, ему в этом смысле тоже предоставлялась полная свобода действий и его армейская карьера абсолютно не страдала. Но все же есть предел тому, что Полковник, при всем своем великодушии, считал допустимым. А уж коль скоро Полковник был ярым сторонником честной игры во всех смыслах, то и в первоначальном смысле, то есть за карточным столом, о нарушении ее, разумеется, не могло быть и речи. В таких вопросах даже тень подозрения - нечто абсолютно чудовищное.
Ну сами посудите. К библейским заповедям и ко всякому писаному кодексу можно относиться примерно так же, как к залпам арабских ружей при Кассасине: ты учитываешь их значимость, принимаешь к сведению, но идешь сквозь них с этакой веселой беззаботностью, ведь, в конце концов, рисковать жизнью - это твоя профессия, не так ли? Но неписаные кодексы, законы чести высятся гранитными бастионами меж руин заповедей и уставов. Они кратки, ясны и порой "неудобны", но горе тому, кто их нарушит.
А раз уж в любом случае следует поступать по законам чести, то среди этих законов есть и вот какой: карточные долги надо платить. Поступать иначе попросту не спортивно. Это все равно что белое перо - а такими перьями Карабинеры сроду отмечены не были и вовек не будут.
Короче говоря, кодекс был прост, в каком-то смысле даже примитивен, однако соблюдался свято - чем далеко не всегда могут похвастаться более сложные и развитые системы.
Если уж и был в офицерском собрании человек, который мог считаться у юных субалтернов живым эталоном кодекса, то таковым следует считать майора Эррингтона. Он был человек в возрасте, то есть старше всех остальных Карабинеров и не моложе Полковника (который нам, юнцам, тогда казался стариком); прошел добровольцем через две войны, после одной из них еще какое-то время работал как военный атташе; нес на своем теле рану от пули, выпущенной из винтовки Бердана, - a у нас, надо сказать, эту винтовку всегда считали куда более неприятной штукой, чем афганские мушкеты-джезали или даже те ремингтоновские винтовки, которыми были вооружены солдаты Араби-паши.
Все мы прошли Египет и Судан, но только майор мог мельком обмолвиться о том, как он рядом с Гурко пересекал Балканы или проехал мимо свиты Красного Принца всего за два дня до Гравелотта, - и каждый из нас смущенно опускал взгляд, каждому казались мелки наши победы над фуззи и патанами, каждый невольно задумывался о том, как мог выглядеть мир, если бы вместо министерства иностранных дел всем заправляли молодые офицеры Третьего Карабинерского - и каждый приходил к выводу, что этот мир был бы гораздо лучше. Во всяком случае, энергичнее.
Вы, конечно, сейчас подумали, что майор не упускал случая козырнуть своими заслугами. Ничего подобного! Он был не просто вежлив, но прямо-таки чрезвычайно деликатен. Пожалуй, это можно было назвать его единственным недостатком, потому что всему своя мера, особенно в условиях военного лагеря. Во время сражения трудно было пожелать себе лучшего командира, чем Эррингтон, но вот в мирное время он почти не умел быть строгим руководителем. Даже когда перед ним представал пьяный как сапожник нижний чин, только что совершивший вопиющее, на грани дезертирства или вроде этого, правонарушение перед уставом - майор, конечно, сурово хмурил брови, метал глазами молнии и говорил с ним очень грозным голосом, но солдат таким не обманешь: они все равно чувствовали, что перед ними "отец-командир", причем больше отец, чем командир…
Еще надо сказать вам, что Эррингтон происходил из очень богатой семьи, он был обеспеченнее всех в полку и мог позволить себе свободно относиться к деньгам - но тратил не больше, чем любой другой офицер. Иные из нас, самые юные, негласно записали его в скупцы - но остальные, наоборот, считали это очередным примером особой деликатности майора: он не хотел выставить себя слишком богатым, а точнее, всех прочих слишком бедными.
Неудивительно поэтому, что мнение майора для нас значило чрезвычайно многое. Мы, молодые офицеры, буквально смотрели ему в рот. В любом полку случаются всякого рода ссоры, конфликты и недоразумения, которые нельзя ни загонять внутрь, ни, тем более, выносить наружу, так что для их разрешения требуется мудрое и авторитетное суждение кого-нибудь из старших командиров. Майор, попыхивая сигарой, терпеливо выслушивал суть дела, затем возводил глаза к потолку, словно наблюдая за душистыми клубами сигарного дыма, - и говорил: "Думаю, Джонс, что вам лучше бы взять свои слова обратно" или "При этих обстоятельствах, Хэл, ваши действия следует считать оправданными", после чего вопрос оказывался улажен наилучшим образом.
Словом, скажи нам кто-нибудь, что Полковник украл полковой сервиз или что наш капеллан пригласил к чаю единственного в Третьем Карабинерском атеиста (таковым у нас был старший сержант), мы бы удивились этому меньше, чем слуху, будто майор Эррингтон может быть замешан в чем-нибудь постыдном. Но этот слух действительно возник.
Дело обстояло так. Не помню, упоминал ли я уже, что Полковник был человек в высшей степени азартный. Карты, кости, скачки, верный шанс либо почти безнадежный - ему было все равно: лишь бы держать ставку за или против хоть чего-нибудь. Это было приемлемо, когда игра шла в нашем офицерском кругу, где ставки обычно не поднимались выше шиллинга за очко и полукроны за вист. Даже когда Полковнику не повезло в борьбе за кубок того регионального чемпионата, который проводился в масштабах всего Третьего Карабинерского - что ж, там ставки тоже не выходили за пределы разумного.
Но когда он вдруг решил подписаться на американские железнодорожные акции, то снял для этого с банковского счета все свои сбережения (приносившие верных семь процентов в месяц), да еще и кредит в том же банке взял - и вложил эти средства в дело, где игроки сидят по ту сторону океана, а банкомет вообще расположился на Уолл-стрит. Бесполезно было пытаться объяснить старику, что по сравнению с этим риском рулетка в Монте-Карло - милая семейная игра "на интерес". Последовало неизбежное: железнодорожная линия сменила владельца (ее приобрел какой-то особо крупный финансовый туз), прежние акции упали с шестидесяти двух пунктов до цены бумаги, на которой были напечатаны, - а дела нашего славного командира замерли в миллиметре от процесса о банкротстве. И не просто замерли, но неуклонно двигались к тому самому процессу. На сотые доли миллиметра в день - однако де-факто это означало, что времени остаются считаные недели. А как только дело поступит в суд, Полковник, разумеется, в тот же день подаст в отставку.
Шила в мешке не утаишь, так что мы все знали - хотя, разумеется, не потому, что наш командир хоть словом об этом обмолвился: он был горд как Люцифер. Итак, Полковник упорно молчал, а службу в эти роковые недели нес особенно безупречно - но все-таки в глазах его сквозила смертная тоска, а мундир иной раз переставал сидеть на фигуре идеально и нелепо обвисал, подобно штатскому сюртуку.
Конечно, все мы очень жалели нашего славного старика, но не знали, чем тут можно помочь. А-а, ладно, скажу вам честно: даже больше, чем за самого полковника, мы беспокоились за его дочь, юную мисс Виолетту. Все Карабинеры буквально обожали Виолетту Лоуэлл, и ее горе стало горем полка как такового. Была ли она идеальной красавицей? Положим, нет - но очень хорошенькая девушка, свежая, как английская весна, очень умная, очень чуткая, очень… Да что там говорить: для всех она была образцом женственности. Знаете, есть такие девушки - вот только увидишь их и уже больше не можешь о них не думать, причем не в красоте как таковой тут дело. Такое это наслаждение - просто быть рядом с ними, слышать их голос, видеть их счастливые лица… От самого их присутствия жизнь становится лучше и чище. Словом, если вы таких девушек встречали, то поймете меня без долгих объяснений.
Именно такой была наша Виолетта. Мы буквально боготворили ее, все без исключения, от "старого" майора до только что поступившего в полк субалтерна, у которого, конечно, бритвенные принадлежности в экипировку входили, но на практике еще не использовались за ненадобностью. И когда на юное личико Виолетты упала тень той печали, которая угнетала ее отца, нам тоже стало не до веселья. И даже тот факт, что как раз тогда наш полковой поставщик отправил Карабинерам большую партию "Дойца-Гельдерманна" урожая 81-го года, не мог вернуть нам хорошее настроение.
Майор переживал больше всех. Мне кажется, что он принял ситуацию даже ближе к сердцу, чем сам Полковник (кстати, майор-то как раз был единственным, кто по старой дружбе попытался намекнуть, что, мол, не стоит покупать те проклятые акции). Наверное, Эррингтон, понимая, что позор банкротства станет для его старого друга смертельным ударом, винил себя в том, что высказал свои предостережения недостаточно настойчиво. Ну и еще - кажется, он совсем по-особому относился к дочери Полковника. С уверенностью этого сказать мы не могли: майор был человек сдержанный, даже, пожалуй, застенчивый, он свои чувства, очень по-английски, скрывал так тщательно, словно они были позорными недостатками. Но все-таки иной раз удавалось заметить, как теплел его взгляд, устремленный на юную Виолетту. То есть у каждого из нас теплел, однако у него - иначе. Во всяком случае, так нам казалось.
У Полковника было обыкновение после ужина удаляться в свой кабинет. Это не означало желания остаться в одиночестве: каждый, кто последовал бы за ним, оказывался там долгожданным гостем. Майор Эррингтон и несколько офицеров, включая и вашего покорного слугу, обычно как раз следовали туда - и майор с Полковником обычно садились играть в вист друг против друга, а мы, все остальные, кто тоже вистовал, кто просто становился вокруг стола посмотреть на игру. О, уверяю вас, там было на что посмотреть! Полковник был игроком не просто азартным, но поистине великолепным, причем играть он предпочитал на крупные ставки. Близок ли он был к банкротству, далек ли - от этого ничего не менялось: по крайней мере в офицерском собрании Полковник считал для себя делом чести придерживаться прежнего кодекса.
А вот поведение майора в последнее время сделалось несколько странным. Одно время он вообще отказывался играть на деньги; но недавно, как раз когда с Полковником произошла эта неприятная история, своему обыкновению изменил. Не просто ответил на традиционный вызов полковника, но, похоже, косвенно побуждал его повышать ставки - и вообще играл как человек, очень озабоченный выигрышем: крайне внимательно наблюдал за сдачей карт, следил, чтобы все денежные ставки сразу выкладывались на стол… В тот день майор был просто не похож сам на себя: он нервничал, грубо ошибался в игре - но фортуна все равно оказалась на его стороне. Тяжело было видеть, как в результате этой игры Полковник, и так-то потерявший почти все, делается еще беднее, а самый богатый человек полка - еще богаче. Однако майор по-прежнему был для нас эталоном чести, поэтому мы верили: если он поступает именно так, а не иначе, значит, для того есть особо веские причины.
Да, так думали все мы… кроме одного. Маленький и молодой секонд-лейтенант Петеркин был приписан к Третьему Карабинерскому совсем недавно, но он вообще был из молодых, да ранний: если бы существовала книга "Инструкция для мальчиков: 50 способов казаться взрослым еще до того, как у тебя пробьются первые усы", то он бы оказался ее усерднейшим читателем. В том числе и по части карточных игр.
В девять лет он, благо финансы семьи позволяли, уже сам делал букмекерские ставки, в десять скопил из выигрышей очень приличную сумму, а к тринадцати годам ставки уже не делал, но принимал - иными словами, держал подпольный тотализатор. Так что к тому времени, как обзавелся первыми усами и лейтенантскими погонами, был он уже настолько сведущ, проницателен и опытен, что мог дать фору иному ветерану. В области карт, естественно.
Для юнца, к тому же "из чужаков", это не такое уж достоинство. Однако мужеством Петеркин тоже не был обделен, да и чувство юмора у него имелось - в общем, мы с ним прилично ладили. До тех пор, пока он не обронил против майора первое слово подозрения.
Отлично помню, как это случилось. Дело было утром, в бильярдной: нас, лейтенантов, там собралось шестеро, и Остин, молодой капитан. Он как раз гонял с Петеркином шары - и вдруг с грохотом швырнул кий на пол.
- Вы - проклятый маленький лгун, Петеркин! - воскликнул Остин.
Мы понятия не имели, в чем там дело, но сразу повернулись к ним. Петеркин абсолютно не выглядел смущенным. Он спокойно натирал мелом набойку своего кия.
- Думаю, капитан Остин, вскоре вам придется пожалеть о своих словах, - спокойно, даже почти весело произнес Петеркин.
- Вы так считаете?
- Да. Более того скажу: полагаю, вы за них передо мной извинитесь.
- Да неужто?
- Вот именно. Все, чего я прошу, - пойти сегодня со мной вечером в… скажем так, разведку и убедиться во всем собственными глазами. А завтра все мы снова встретимся здесь в этот же час, и вы сообщите ныне присутствующим джентльменам свои выводы по поводу… предмета нашей размолвки.
- Эти джентльмены не имеют к ней никакого касательства!
- Простите, капитан, но отныне имеют. Вы бросили мне… гм, необдуманное обвинение в их присутствии - и взять свои слова назад вам тоже надлежит в их присутствии. Впрочем, если желаете, я сейчас объясню им суть нашего спора и они сами решат, как…
- Ни слова! - гневно воскликнул Остин. - Не смейте повторять эту клевету!
- Что ж, как хотите. Но в этом случае вы должны согласиться на мои условия.
- Хорошо, я сделаю это. Сегодня вечером я отправлюсь в то, что вы изволили назвать "разведкой", а завтра, когда мы все встретимся здесь, публично расскажу о ее результатах. И уж будьте уверены, молодой человек: после этого вам придется сменить место службы, потому что пребывание в Третьем Карабинерском для вас сделается очень некомфортным!
Капитан удалился, в ярости хлопнув дверью. А Петеркин только хмыкнул и продолжил катать шары уже в одиночестве, оставаясь совершенно глух к нашим вопросам по поводу того, что же такое сейчас произошло.
Разумеется, на следующее утро все мы собрались в бильярдной. Петеркин по-прежнему не говорил ничего - но в глазах его мелькнул странный блеск, когда капитан, единственный из нас слегка запоздавший, появился на пороге.
Остин словно постарел лет на десять. Таким удрученным мы его еще не видели.
- Ну что ж, - произнес он, - никогда бы не поверил этому, если бы не увидел собственными глазами, - никогда! Вынужден, черт побери, взять свои слова обратно. Петеркин, вы были правы. Представить себе не мог, что офицер Карабинеров способен пасть так низко…
- Да, это скверная история, капитан, - кивнул Петеркин. - Конечно, заметил я ее только случайно, но раз уж так…
- Раз уж так - то вы правильно сделали, что не стали молчать. Такие случаи выносят на офицерский суд чести.
- Если это такое дело, в котором затронуты вопросы чести, то, полагаю, прежде всего следует посоветоваться с майором Эррингтоном, - вступил в беседу лейтенант Хартридж.
Капитан горько усмехнулся.