* * *
По идее, мне следовало навестить вдову Кондратову, потому как у меня появилась уверенность, что эти два преступления – ограбление банка и убийство старой учительницы – между собой связаны. Но, принимая во внимание тот факт, что она еще не вполне оправилась после похорон, я решил перенести свой визит на послезавтра. А пока по уже знакомому пути направился в Белое.
Баба Люба оказалась дома (а где ж ей еще быть?). Посреди огорода, согнувшись в три погибели, она старательно и сосредоточенно выдирала сорняк.
– Бог в помощь! – еще из машины крикнул я. – Будь здорова, баба Люба.
– Спасибо, Константин, в гости пожаловал? Как голова-то, поди, болит?
– Есть немного, – протягивая традиционный гостинец, сознался я и, видя некоторое недовольство, тут же поспешил заверить: – Не беспокойтесь, я на минутку.
– А чего ж на минутку, – с сожалением оставив работу, вытерла она руки о подол, – заходи уж, коль приехал.
– Даже и заходить не буду, вас отвлекаю, да и самому некогда.
– Смотри сам, а я что тебе хотела сказать-то: тут вчерась, аккурат после твоего отъезда, знаешь кто появился?
– Знаю, баба Люба, появилась Зоя Андреевна с мужем.
– Точно, поди ж ты! А откуда тебе-то знать?
– Были они у меня, просили помочь с поиском дедовского клада.
– Прям для них он его прятал! – поджала старушка губы. – Умные больно, как я погляжу. То-то она позавчера все вынюхивала да выспрашивала. Кофточку мне подарила, вертихвостка парижская. Она там за границами сколько-то лет барствовала, а мы в навозе ковырялись, а теперь нате-пожалуйте! Нет, так не бывает, да и добро-то церковное, зариться на него не моги.
– Я тоже так думаю, баба Люба. А вы знали, что Мария Андреевна несколько лет тому назад ездила к Зое Андреевне в Париж?
– Тю-ю! Что ты говоришь! Откуда ж мне было знать? А нам она арапа заправляла, что в дом отдыха едет. И вправду, вернулась загоревшая. А ты не врешь?
– Да какой же мне смысл вас обманывать?
– И то верно, ну пойдем в избу, что ли? Я сейчас наливочки нацежу.
– Не могу, баба Люба, в следующий раз, я приехал кое о чем тебя спросить.
– Ну и спрашивай, чего стесняешься-то, как неродной.
– Сколько у вас в селе проживает народа?
– Во куда загнул, – удивилась она. – Тебе-то зачем? Десятка три, наверное, наберется, и то не народ, а так – одни старики да старухи.
– А много ли среди них долгожителей? Тех, кто лично знавал Алексея Михайловича?
– Да откуда ж им быть? Померли все, разве что старуха Михеевна, она с десятого года, да бабка Александрова – та малость постарше, да ее внук еще по весне в район забрал. За каким лешим она ему понадобилась, никто не знает. И чего…
– А как мне найти Михеевну? – перебил я бабулины рассуждения. – Она здесь живет?
– А где ж ей еще жить? С дочкой Семеновной она век коротает.
– Далеко ли отсюда?
– Дальше некуда. Прямо через дорогу. Ты у них двух курей раздавил. Нехорошо.
– Нехорошо, – согласился я и прямым ходом отправился через дорогу.
Семеновной оказалась та самая толстая бабка, что появилась на месте происшествия одной из первых. Она, как и баба Люба, ковырялась в огороде, но давалось ей это значительно труднее. Об этом можно было судить по ее тяжелому дыханию и потному, красному лицу. Упреждая ее упреки, я начал первым.
– Здорово, Семеновна! – заходя во двор и уворачиваясь от злющего гусака, бодро поздоровался я. – Как живете-можете?
– Хорошо, – настороженно, ожидая пакости, ответила она. – Кабы еще кур не давили.
– А я за тем и приехал, – весело отозвался я. – Хочу заплатить за материальный ущерб, который я вам причинил.
– Правда, что ли? – заволновалась бабка. – Вы не шутите?
– Нет. Сколько с меня причитается?
– Не знаю, – растерянно заморгала она. – Я их никогда не продавала.
– Мне кажется, что ста рублей будет достаточно, – протягивая ей деньги, решил я.
– Можно и меньше, – боязливо забирая купюру, на всякий случай заскромничала она. – Мы ведь их съели. Одна почти целая была.
– Ну и на здоровье. У вас кваску не найдется?
– А как же, есть квасок. Пойдемте в избу, там у меня мама, она немного не того, но вы не бойтесь, она у меня смирная, худого никому не сделает.
– Она что, совсем ничего не соображает? – разочарованно спросил я.
– Она когда как. То совсем нормальная, а то вдруг в куклы играть начинает, словно дите малое. Возраст все-таки, ей через год девяносто стукнет. Айдати в избу.
Типичный деревенский дом, и внутри он оказался таким же. Пополам перегороженное помещение было чисто убрано и застелено домоткаными дорожками. Единственное, что отличало его от жилища учительницы, было отсутствие книг и обилие фикусов-кактусов. Михеевна сидела возле стола и нянчила разрисованный под куклу чурбачок.
– Мама, нам за кур заплатили, – поделилась с ней радостью Семеновна.
– Хорошо. Купим Ванечке новые пеленки, – обрадованно отозвалась сумасшедшая. – А то наши прохудились, правда, Ванечка?
– Михеевна, вы помните вашего попа, Алексея Михайловича? – не зная, как нужно с ними разговаривать, в лоб спросил я.
– А как же! – лучезарно улыбаясь, отозвалась она. – Как же нам с Ваней не помнить отца Алексия, за веру пострадал батюшка еще в двадцать втором годе, мне тогда чуть больше, чем Ване, было. Иконки он спасал от супостатов, за то и убили его.
– А вы не знаете, в каком месте он их спасал?
– Мы не знаем, правда, Ваня? Никто этого не знает. От лихих людей он их спрятал, а лихие люди его чик – и положили. Мы с Ваней прямо рядышком стояли, батюшкина кровушка прямо на сыночка моего брызнула, оттого и румяный он у меня такой растет. А батюшка сразу упал, а как тут не упасть, если они из тысячи ружей по нему па-а-а-льнули. А ряса у батюшки была че-е-ерная, а по локоток в извести-и-и, и весь подол в изве-е-ести. Ряса бе-е-елая, ряса че-е-ерная, а стала кра-а-асная! А как жалко батю-ю-юшку, а как жалко Ваню-ю-юшку, – подкидывая размалеванную чурку, завыла, заколобродила старуха. – Ой ты, горе-горю-ю-юшко, что широко полю-ю-юшко, мой сыночек Ваню-ю-юшка, нет тебя милей дру-у-ужка!
– Мама, перестань, – кладя ей на плечи пудовые руки, попыталась образумить ее дочка. – Не надо. Вы извините…
– Ничего страшного, я же понимаю…
– Брата моего Ивана на войне убили, а она все не верит… Уж сколько времени прошло… Батя тоже не вернулся… Вот и живем…
– Спасибо за квас. Я, пожалуй, пойду, не буду вас отвлекать…
Выскочив на улицу, я с облегчением вздохнул. Тяжелая это участь – быть свидетелем чьих-то несчастий. Ничего существенного узнать мне не удалось, но оставалась еще бабка Александрова, которую мне предстояло найти в районном селе, вотчине товарища капитана. Пятнадцать километров, отделявшие его от меня, я проделал за десять минут и еще умудрился подвезти крашеную блондинку, пахнущую чесноком и медом. Именно она и показала мне департамент капитана Гордеева.
Дверь его кабинета оказалась безнадежно закрытой. С сожалением пнув ее ногой, я было собрался восвояси, когда меня окликнул одутловатый курносый майор.
– Ты чего казенную дверь пинаешь? – недовольно и подозрительно спросил он. – Нет его, не видишь, что ли? А то долбится, долбится, как дятел.
– А где он у вас болтается? – попер я на него, как на буфет. – Я сотню километров отмотал, и, значит, впустую? Так понимать?
– А что ты хотел? – несколько растерявшись, спросил он. – Что-то срочное?
– Мне нужно узнать, где тут у вас проживает старуха Александрова, та, что из деревеньки Белое. Привез ей от родственников посылку.
– Так бы и сказал, и нечего двери уродовать. Подожди здесь, сейчас выясню.
Через полчаса, познакомившись с двумя старухами Александровыми, я наконец добрался до третьей, нужной мне Татьяны Никитичны Александровой. Безо всякой опаски, спокойно и хладнокровно она впустила меня в квартиру, провела на кухню и предложила чашку чая:
– Да ты, сынок, не стесняйся, с дороги чайком побаловаться – первое дело.
– Откуда вы знаете, что я с дороги? – удивился я ее проницательности.
– А от тебя ветром пахнет, ветром и машиной, – просто пояснила она. – Ты ко мне, сынок, по какой надобности и кто сам будешь?
– Я музейный работник, – не моргнув глазом, соврал я. – Материал на Алексея Михайловича Крюкова собираю. Священником он в вашем селе служил, вот мне и посоветовали к вам обратиться. Вы ведь его знали?
– Знала. Знала, Царствие ему Небесное, – перекрестилась она на угол с газовой плитой. – Огромной души батюшка был. Внучка Маша, земля ей будет пухом, вся в него вышла. А что ты хотел узнать-то? Я ведь плохо уже те годы помню.
– Меня особенно интересуют последние дни его жизни и то, как он умирал.
– Это я помню и не забуду до конца своих дней. Это был декабрь двадцать второго года. Разруха и голод. Мы все отчаялись, но батюшка нас поддерживал словом. В церковь мы не ходили, так он придумал сам по домам ходить. Зайдет, бывало, сядет у печки и сначала просто сидит, огонь слушает, а потом утешать возьмется. Пройдет-де все, и смута пройдет, и голод минует, и стужа отступит. Помнится, сначала слова его раздражали, но он так искренно и горячо нас любил, что потом мы без его утешительных бесед уже не могли. Нам их не хватало, как не хватает солнышка в ненастный день. Лютое и лихое было время, как только мы выжили – не знаю.
Однажды Васька Митрохин примчался из города и сообщил нам плохую весть. Будто бы чекисты назавтра собираются нагрянуть в наше село и забрать все серебряные и золоченые иконы. Мы сразу в это поверили, а куда денешься? Плетью обуха не перешибешь. Чекисты недовольных забирали, и никто от них потом не возвращался. Повздыхали мы, посетовали и разошлись по домам. А только, видно, батюшка не смирился. Наш дом тогда рядом с церковью стоял, так там у него всю ночь горел свет. Потом уже я поняла, почему он горел. Прятал батюшка все то, что могли забрать чекисты.
Наутро он к нам пришел и, благославляя, передал лик святого Питирима. Он и по сей день у меня хранится, но вы не подумайте, если надо, я вам в музей передам. Я то утро хорошо помню и Алексея Михайловича, как тебя, вижу. Он был сильно уставший и весь перемазанный известью. Мама хотела его покормить картошкой, но он отказался. Он в тот голодный год ни у кого ничего не ел. Я хорошо помню, как он грустно улыбнулся, покачал головой, погладил меня по руке и пошел дальше. Батюшка не только к нам приходил, он все дворы обошел и всем разные иконки раздавал. Иконы те были из окладов вынуты, и мама потом купила оклад на базаре.
– Вы говорите, что он был в извести? Но почему?
– А кто ж его знает, наверное, перемазался, когда прятал церковное серебро, ну а может, по другому какому случаю, кто теперь знает. Убили его днем. Ближе к обеду, когда солнышко начало малость подогревать. На лошадях приехали чекисты, и с ними комиссар Кох. Он потом у нас до самого начала войны начальником милиции работал. Он-то и потребовал, чтобы батюшка добровольно отдал все ценности для закупки хлеба за границей. А когда Алексей Михайлович отказался, он приказал своим солдатам силой забрать церковное имущество. Они стукнули батюшку прикладом и ворвались в церковь, а там к тому времени были только голые стены. Тогда они задрали батюшке рясы, сняли штаны и прилюдно выпороли его на морозе. Он не кричал, а только усердно читал молитву и обещал нам, что варваров обязательно покарает Бог. Они издевались над ним больше часа, но все одно не показал он место, где схоронил наше достояние, и тогда они его убили. Кох совсем сошел с ума – рыжий, щуплый, как воробей, прыгает, маузером размахивает и орет: "Именем революции, как врага народа, я приказываю расстрелять!"
Мы ахнули, ушам своим не поверили, пошли на него всем селом, а он над головами палить начал. Упали мы перед этой сволочью на колени и слезно молили не убивать батюшку. Но это только больше добавило ему злости. Велел своим чекистам поставить Алексея Михайловича перед входом в храм, а потом выстроил пятерых солдат и, прочитав приговор, скомандовал: "Огонь!" С первого раза никто не выстрелил, а батюшка заплакал и всех нас осенил крестом. Тут Кох совсем озверел, ажио пена изо рта полезла, орет: "Ренегаты, предатели дела революции, я вас всех!.." А потом второй раз велел стрелять. Тут они его и порешили. Всю грудь ему пробили, изверги. Он повернулся к солнцу, упал и сразу умер. Мы всем селом завыли, да так, что Кох со своими бандитами скорее оттуда убрался. Они даже в тот раз колокола не сбросили. Вот такие дела, сынок. А церковь потом заколотили, а попозже клуб в ней устроили, но я не любила туда ходить, мне все время казалось, что окровавленный батюшка с укором наблюдает за греховными плясками и весельем. Маша, внучка его, все хотела музей там устроить, да видишь, как оно получилось…
– Татьяна Никитична, я слышал, что кроме клуба в церви и спортзал был и даже склад. Это правда?
– Ты правильно все слышал – и склад, и спортзал, и клуб, а еще зернохранилище.
– Понятно. Ну что ж, большое вам спасибо. Вы мне здорово помогли.
– Да что там… Наверное, ты большего хотел услышать, но большего я не знаю.
"И все-таки какого-то результата я добился", – подумал я, садясь в машину. Теперь мне известно, что Крюков, проведя всю ночь в церкви, наутро был перемазан известью, о чем свидетельствует не только Татьяна Никитична, но и сумасшедшая старуха Михеевна. О чем это говорит? О том, что он занимался малярными работами, и, возможно, не просто малярными, а малярно-строительными. Например, делал кладку, чтобы замуровать какую-то нишу, или что-то в этом роде, что в поисках утраченного дает мне некоторый шанс. Ну как, господин Гончаров, умен я у тебя?
Да уж, умен, как тот гусь, который сегодня тебя ущипнул. Что толку от твоих умозаключений? Как ты себе мыслишь дальнейшее? Брать миноискатель и на глазах любопытных реставраторов и их предприимчивых заказчиков прощупывать стены? Допустим, тебе повезет и ты обнаружишь тайник. Что дальше? На него тут же заявит свои права заказчик, который наверняка сделался владельцем церкви-музея. А дальше судьбу сохраненного церковного добра проследить не сложно. Оно попросту исчезнет, а точнее, уплывет на Запад, и останется храм при своем интересе. Вот и подумай: а стоит ли все это затевать? Твоя неуемная энергия пойдет только во вред твоему народу, ты выдашь на потребу "новых русских" то, что ценою жизни сохранил сельский священник Крюков, и получится, что смерть он принял зазря. Имеешь ли ты на это право?
И мне: зачем простукивать стены, когда за тобой кто-то наблюдает? Для этого предприятия существуют выходные дни и, наконец, ночи. Словом, делай как знаешь, но постарайся, чтобы потом не было передо мной стыдно. А если по большому счету, то распутывать этот клубок я бы тебе посоветовал с другого конца. Так будет безопасней.
С какого же конца, господин Гончаров, что-то я вас не понимаю?
Ты прекрасно все понимаешь, не придуривайся. Начать нужно с ограбления банка – обезвредить грабителей и убийц, а уж потом спокойно заняться сокровищами.
Тут я с вами абсолютно согласен, но уж как покажут обстоятельства.
Недавно, в старой сортирной яме, они тебе уже показали.
Ну и зануда ты, Гончаров!
* * *
Госпожа Рафалович позвонила вечером следующего дня, когда мы с тестем играли в шашки-рюмки. Я крупно выигрывал и посему едва держался на ногах.
– Французское посольство на проводе, – взяв трубку, представился я.
– Господин Гончаров? – несколько удивилась старуха. – Кажется, я не вовремя.
– В самый раз, я намеревался сегодня вам позвонить и отклонить ваше предложение, поскольку оно идет вразрез с моими морально-этическими принципами.
– Благодарю вас. Могли предупредить и вчера, – сухо вылепила мадам и швырнула трубку, но уже через минуту позвонила вновь. – Я надеюсь, у вас достанет порядочности не заниматься поисками моих ценностей в своих интересах.
– Я тоже на это надеюсь, – ответил я и в свою очередь бросил трубку.
– С кем это ты так? – спросил обиженный мною тесть.
– Да есть тут одна подруга из Франции. Надоела хуже горькой редьки. Алексей Николаевич, помните, несколько дней назад я просил вас раздобыть домашние адреса Голубева и Кондратова?
– Конечно помню и с поставленной задачей справился. Но ты сам не захотел влезать в эту историю.
– Уже захотел. Я займусь этим делом не далее как завтра.
– А меня-то в долю берешь?
– Ну куда же я без вас денусь. Старость надо уважать.