Очкарик в сопровождении идейных товарищей спешно покидал поле битвы за чистоту революционных нравов. Суетилов, глядя им вслед, вздохнул:
– Не будет концерта.
– Уже был, – сообщил, прокашливаясь, Гваделупов.
– Это мы слышали. Ну и к лучшему.
Мы не стали задерживаться у пристани негостеприимного города с неопределенным названием и засильем идиотской идеологии, надеясь, что на следующих остановках будет иначе.
Происшествие на некоторое время отвлекло всех от расследования преступления, но только на время. Малозаседателево не успело скрыться из глаз, а Проницалов взялся за свое.
И тут произошло событие, повернувшее всю историю, хотя и не сразу, – Проницалов увидел Свистулькина.
Я заметила, что Василий старательно прячется от милиционера, посмеялась, предположив, что Свистулькин должен быть на работе, а не на пароходе далеко от Тарасюков, но на том и закончилось. И вдруг трубач, на несколько минут потеряв бдительность, попал на глаза Проницалову.
– Василий? – изумился присутствию земляка милиционер. – А ты что здесь делаешь?
– Я… это… в оркестре играю.
– В каком оркестре? – продолжал недоумевать служитель порядка.
– В тутошнем, – Вася уже не был столь уверен в своей нынешней причастности к столичному искусству.
На помощь пришел Обмылкин, он принялся горячо убеждать Проницалова, что товарищ Свистулькин теперь трубач театрального оркестра и никто лучше него партию трубы исполнить не может.
– Его прислали от отдела культуры на замену Михельсону как первую скрипку, но вы же понимаете, что первая скрипка…
Проницалова, ввиду его откровенной молодости, никто на "вы" не звал, для тарасюковских он вообще был Васькой-милиционером, да и то лишь третий день, а вкрадчивый тон Модеста Обмылкина сродни взгляду удава. Милиционер, почувствовав себя не в своей тарелке, быстро закивал:
– Я не возражаю.
Словно кто-то спрашивал его разрешения.
Обмылкин, выручив свое приобретение, удалился разучивать с Гваделуповым очередной шедевр, а Василий вдруг бочком приблизился к милиционеру и тихо позвал:
– Товарищ Проницалов… Вась…
Тот обернулся, зашипев сквозь сомкнутые зубы:
– Какой я тебе Вася?
– Дак я это… показать чего хочу.
Все происходило в двух шагах от скамейки на верхней палубе в кормовой части, где я наслаждалась легким ветерком, отравляя свежий воздух табачным дымом – курить разрешалось только там.
– Ну, показывай, – милостиво разрешил Проницалов, старательно глядя в сторону от Василия.
Тот жестом подозвал земляка к корме по левому борту возле моей скамьи.
– Во!
Перегнувшись через поручни, Проницалов некоторое время внимательно изучал что-то, а потом даже присвистнул:
– И давно это?
– С той ночи, – заговорщически сообщил Василий.
Не выдержав, я тоже заглянула. Можно бы и не перегибаться, сразу виден тонкий газовый шарфик, унесенный ветром и зацепившийся за какую-то выступающую железяку почти на уровне воды (кажется, это называется умным словом ватерлиния).
Улица, улица, ты, брат, пьяна…
Проницалов соизволил заметить меня и зачем-то поинтересовался:
– А вы тут курите, да?
Я сделала круглые глаза и сообщила:
– Нет, утреннюю зарядку делаю.
– Скоро вечер, – уточнил начинающий милиционер.
– Значит, вечернюю.
– Сидите здесь и никуда не уходи́те! И никому ни слова об этом! – Надо отдать должное четкости распоряжений товарища Проницалова. Им бы еще смысл…
Я отчеканила в ответ:
– Не сдвинусь, мамой клянусь!
– Чего? – сделал шаг назад, рванувший в сторону трапа милиционер.
– Идите уж, – махнула я рукой.
Четверть часа я сверху наблюдала за стараниями Проницалова достать багром этот самый шарфик. Дался он ему! Таких голубых газовых шарфиков полно, они у каждой девушки в гардеробе.
Проницалов шарфик достал, а я… Возвращаясь на лавочку, где мне приказано сидеть не шевелясь, в очередной раз зацепилась за железяку у борта. Вот так во всем! Неужели нельзя ее как-то срезать? Не заметят, пока кто-нибудь не разобьет лоб, споткнувшись!
Слегка наклонилась, чтобы оценить, насколько трудно удалить этот крюк, и замерла. Железяка была не одна, удалить их едва ли возможно, но главное – между какими-то загогулинами застрял оторванный каблук. Это была не подметка парусиновой туфли, а деталь качественной, сшитой на заказ обуви, такую могли позволить себе немногие в Москве. В другое время я бы внимания не обратила: мало ли оторванных каблуков даже от дорогих дамских туфель валяется там, где их лишились? Но шарфик и каблук немедленно связались воедино и… Внутри все похолодело.
– Товарищ Проницалов, поднимитесь, пожалуйста, сюда.
Милиционер поднял голову, махнул мне рукой:
– Лучше вы спускайтесь, мы шарфик достали.
– Нет, вы нужны именно здесь. Я кое-что обнаружила.
Следующие полчаса мы имели возможность наблюдать удивительную картину.
Проницалов развил бурную деятельность. Мгновенно вникнув в суть моих мыслей, он принялся изучать палубу. Для начала милиционер строго отмерил границу, которую никому из нас не дозволялось переступать. Потом прополз всю отведенную для осмотра территорию на карачках, собирая малейший мусор. Потом товарищ Проницалов принялся ставить следственный эксперимент.
Он встал там, где нашелся каблук, покрутил ногой, явно соображая, как тот мог оторваться, заглянул вниз. Отошел назад, снова подошел…
Василий вдруг начал делать милиционеру какие-то знаки, которые тот упорно не замечал, будучи увлечен работой мысли. Я оценила толковость начинающего стража порядка, он мыслил правильно. Я сама представила такую же картину: женская фигура у самых поручней, ветер срывает с шеи шарфик, который улетает, она перегибается, пытаясь поймать.
Поручни не так низки, чтобы через них перевалиться, не имея рост Гваделупова или самого Проницалова, значит, ей помогли. Чья-то недобрая рука подтолкнула. Но тогда должен быть слышен всплеск и вообще звук падения?
Обдумать это не успела, Свистулькин потерял надежду быть замеченным милиционером визуально и подал голос:
– Вась… слышь? Товарищ Проницалов, я чего сказать хочу…
Тот не отозвался даже на товарища Проницалова. Я окликнула громче:
– Товарищ Проницалов, у свидетеля есть показания.
– У какого свидетеля? – наконец отреагировал Проницалов.
– Вот! – я ткнула пальцем в нетерпеливо топтавшегося на месте Свистулькина.
– Чего тебе?
Тот, не смея переступить определенную милицией черту, делал знаки, чтобы Проницалов подошел ближе.
– Я чего слышал-то… Вроде как баба, то есть женщина, смеялась сначала, а потом вскрикнула, и эта… плеснуло что.
– Когда?
– Дак ночью же.
– Где?
– Тута.
Может, Василий и имел идеальный музыкальный слух, но сообразительностью и прочим явно не страдал.
– А ты как тут оказался?! – почти возопил Проницалов, словно подслушав мои мысли.
– А я это… Меня на палубе ночевать оставили. На скамейке внизу спал. Вот и слышал.
– Ты почему раньше ничего не сказал?!
– Дак это… не спрашивали.
– Повтори еще раз, и толково.
– Ага. Я, значит, это… ну, я спать улегся там внизу. Почти заснул, потом слышу, вроде это… наверху, то есть тута, смеется кто. Ну, я чего… мне чего… я и повернулся на другой бок. Потом вроде вскрик и плеск.
– Сильный?
– Кто?
– Всплеск громкий? Ну, что упало-то?!
– Не знаю. Тут пароход загудел сначала встречный, потом наш откликнулся, я не слышал.
– А потом?
– Потом тихо было. Я заснул.
– Не посмотрев за борт?! Там же человек!
– Какой? – перепугался Свистулькин.
– Ты же сказал, что кто-то упал.
– Я посмотрел. Не было там никого.
Отчаявшись добиться от земляка толкового рассказа, Проницалов еще раз внимательно осмотрел место происшествия, вернее, преступления. Ничего нового. Забыв о том, что новенькая форма может помяться или испачкаться, он проявил недюжинное служебное рвение и лично облазил весь пароход от трубы до ямы с углем. Итогом явилось заявление:
– Вы правы, товарищ Раевская, труп действительно за левым бортом.
Честно говоря, от этой нечаянной проницательности мне стало не по себе. Новые улики не обнаружились, но прежние однозначно складывались в версию: чье-то тело перекинули через поручни вниз с верхней палубы! Тело женское, именно ему принадлежали шарфик и сломанный каблук.
Но после той ночи единственной, кого не хватало среди пассажиров "Володарского", была Любовь Петровна!
Вывод напрашивался один, причем самый страшный: Любовь Петровну Павлинову утопили!
Оставалось найти труп.
Глава 4. Мало знать, что тебе нужно, хорошо бы понимать зачем
Столько глупостей в жизни совершается из-за непонимания.
Осознав, что спрятать даже расчлененный труп Примы на пароходе просто невозможно, не задействовав для этого половину экипажа, Проницалов наконец сообразил, что искать надо на дне, но не там, где мы уже находились, а подле Тарасюков. Он связался со своим начальником, вернувшимся от тещи из деревни, и изложил ситуацию. Нам Проницалов сообщил, что возле Тарасюков тело начали искать с баграми.
Представив себе эту жуткую картину – раздувшееся тело утопленницы, да еще и поврежденное баграми, – я содрогнулась. Однако возражать было нечего.
Теперь слова "труп" и "убийство" прозвучали перед всеми, вызвав настоящий шок. Убийство у нас в труппе?! Прямо на пароходе?! Убили Любовь Петровну?!
Тютелькин убеждал всех, что этого не может быть, потому что быть не может. Суетилов обещал все расследовать, но эмоциональней всех отреагировал актер Меняйлов. Он заламывал руки и твердил:
– Боже мой! Как я не хотел ехать на эти гастроли, как не хотел! Моя Сонечка – мудрая женщина, она не советовала ехать! Боже мой, с кем приходится работать?! Труппа убийц! Убивают и выбрасывают за борт!
Это была неправда, его Сонечка возражала против поездки из ревности, а сам Меняйлов добивался участия в бенефисе с первого дня, как о нем услышал. Его вопли были ужасны, Гваделупову пришлось даже прикрикнуть, чтобы замолчал. Все смотрели друг на друга подозрительно, и разговоры как-то сами собой стихли. Спать разошлись сразу после ужина.
Я привычно отправилась покурить, но место для курения совпадало с местом преступления.
Сидела и старалась осмыслить случившееся и все сведения, которые нам удалось добыть. Одно мы знали точно: Любови Петровны нет, ее никто после Тарасюков не видел, а той же ночью кто-то столкнул кого-то в воду. Жертвой наверняка была Павлинова.
Я пыталась вспомнить, умеет ли Любовь Петровна плавать. Не смогла, поскольку никогда не отдыхала вместе с ней на море, но, даже если умела, сбросить в воду можно и потерявшего сознание человека. Все это было ужасно, однако требовалось додумать, невзирая на тяжесть.
Вдруг возникло неприятное ощущение, что за мной кто-то следит. Ночь не очень лунная, освещение на корме так себе, сколько ни крутила головой, никого не увидела, но отвратительное ощущение не проходило. Тьфу! Так можно стать истеричкой хуже Меняйлова.
– Вернись к расследованию! – приказала я себе и приказ выполнила.
Я представила, как она стояла вот тут, как вылетел шарфик, как перегнулась через перила, пытаясь поймать, как кто-то "помог", отправив за борт… Почему она не сопротивлялась, не закричала? Положим, зазвучали гудки – сначала один, потом второй, потому Свистулькин услышал только короткий смех и всплеск. Но как убийца мог так точно рассчитать? Почему она смеялась? У Любови Петровны не было на пароходе столь близких друзей или подруг, чтобы рядом с ними беззаботно тянуться за шарфиком.
Чем больше я думала, тем ясней понимала, что кто-то лжет. Кто? Свистулькину нет никакого смысла, к тому же он спал внизу. Все обитатели кают верхней палубы дружно заявили, что пребывали в объятиях Морфея, аки младенцы после купания. И все же Павлинова была не одна…
Я снова встала подле перил, от вида черной воды за бортом стало не по себе, даже голова закружилась. Любови Петровне завидовали многие, любили далеко не все, но чтоб так!..
– Тянет на место преступления?
Голос Проницалова заставил меня вздрогнуть.
– Господи, как вы меня испугали!
– Никого здесь не видели? Говорят, преступников тянет на место преступления.
– Нет, только вы и я. – Мне стало не по себе от понимания, что за мной и впрямь следили. Неужели это был Проницалов? Конечно, подкрался незаметно, а теперь пытается вывести на чистую воду.
Милиционер сел на скамью и доверительно сообщил мне:
– Все сказали, что ночью спали.
Не стоило сомневаться!
– Надо попытаться понять, кому была выгодна гибель Любови Петровны. Только я же ваших не знаю. Подскажите?
Ого! А он совсем не глуп, даже наоборот. Но не возразить я не могла.
– Вы так уверены, что это сделала не я?
– Не, на кой вам?
Тронутая высоким доверием к своей персоне, я обещала помочь.
Его вызвали в радиорубку, а я отправилась спать. Утро вечера мудреней.
С этой минуты началось наше настоящее содружество с товарищем Проницаловым, работавшим, кстати, весьма толково. Лучшая демонстрация постулата, что умом тоже нужно пользоваться с умом.
Уснуть не удалось, моя соседка по каюте Ангелина Ряжская сладко посапывала на своем месте, а я лежала, глядя в темноту, и пыталась сосредоточиться, чтобы решить вопрос, кого и чем так допекла Любовь Петровна.
Но и сосредоточиться не получилось, раздался осторожный стук в дверь.
Внутри все похолодело. Теперь я была уверена, что за мной на палубе наблюдали! Конечно, преступник явился, чтобы отправить следом за Павлиновой и меня. Правда, я умею не только плавать, но и постоять за себя. Но и Любовь Петровна умела.
На цыпочках я подошла к двери и только взялась за ручку, как… Я едва не заорала от неожиданности, потому что Ряжская бесшумно выбралась из своей постели и встала рядом со мной с бутылкой нарзана в поднятой руке, готовая обрушить ее на голову злоумышленника. Кивком Ангелина Осиповна показала, чтобы я открывала, но я предпочла сначала поинтересоваться:
– Кто там?
– Это Проницалов. Извините, у меня новости из Тарасюков.
Я с трудом сдержалась, чтобы не выскочить в коридор немедленно.
– Подождите, сейчас выйду.
– Ага.
Ряжская остановила меня:
– Не выходи! Вдруг это преступник разговаривает голосом милиционера?
– Геля, ты с ума сошла? Там новости о Павлиновой.
– Пусть сюда зайдет. Вдвоем мы его запросто скрутим, – настаивала Ряжская.
Я посмотрела на нее, на себя и едва не расхохоталась. Скручивать бы не пришлось, сам от смеха скрутился бы, потому что вид у нас двоих был весьма боевой. Миниатюрная Ряжская в папильотках, выглядывавших из-под доисторического кружевного чепца, большой ночной сорочке, таких же огромных тапках и с бутылкой нарзана в качестве боевого оружия, и я в сорочке до колен.
Накинув халат, я все-таки вышла в коридор, напутствуемая ворчанием Ангелины:
– Убьют, потом не жалуйся…
Это действительно был Проницалов, без топора или чего-то подобного в руке, разве что с листком бумаги. Мы выбрались подальше от кают, чтобы не разбудить остальных, где милиционер сообщил мне, что поиски на дне возле Тарасюков увенчались успехом!
Я схватилась за сердце, живо представив страшную картину утопленницы…
– Ага, туфлю выловили.
– Что выловили?! – я не поверила своим ушам.
– Туфлю, от которой вы каблук нашли.
Сердечный приступ отменялся или хотя бы откладывался.
– И все?
– Пока да. Утром поиски продолжат.
– Хорошо. Если не найдут труп, не будите меня, пожалуйста, до утра, – устало попросила я и отправилась к себе. Вслед неслось:
– Ага. – То ли Проницалов уподоблялся Василию Свистулькину, то ли в Тарасюках это выражение было местной особенностью.
Услышав новости, Ряжская обозвала Проницалова идейным дураком и категорически запретила мне открывать, даже если он найдет труп Павлиновой под нашей дверью.
Я ужаснулась тому, что мы стали произносить слово "труп" без содрогания.
Это была какая-то новая реальность, в которой убийства совершались не на страницах книг или киноэкране, а в жизни, рядом, и убийства знакомых людей! Еще пару дней назад мы и представить не могли, что такое вообще возможно. Да, преступления случались, люди гибли, но это было не с нами и не на наших глазах.
Люди вообще живут так, словно все хорошее непременно должно случиться с ними, а все плохое с кем-то другим. Наверное, иначе нельзя, иначе сойдешь с ума, но, когда такое происходит (преступление, а не безумие), оказывается, что это просто! Что человека, с которым ты еще вчера разговаривала, любила или не любила, довольно хорошо знала, вдруг может не стать по чьей-то злой воле.
Смерть – это одно, а преступление – совсем иное.
Мы оказались свидетелями второго и были просто раздавлены им. Сохранить при этом способность размышлять здраво и не подличать удалось не всем, больше того – немногим.
Шепот Ангелины в темноте прозвучал зловеще:
– Руфа, о чем ты думаешь?
– Я сплю.
– Неправда, ты не спишь.
Пришлось сознаваться, что размышляю о том, кому же так досадила Любовь Петровна, чтобы отправить ее за борт. Кто так не любил Приму?
– А кто ее любил? – задала почти риторический вопрос Ряжская. Риторический, поскольку в мире вообще не любят Прим. То есть любят, но зрители, и со стороны, а вот те, кто рядом, или завидуют, или тихо ненавидят, что, впрочем, одно и то же.