Это было потрясающее и прекрасное мгновение. А Гранни повторяла, что тот Этер-Карадок был сыном деда от его первого брака с Бекки, что только после смерти Бекки он женился на Гранни.
Мальчик крепче сжимает ручонкой ладонь старой женщины. Ее сухонькие пальцы пожимают его лапку в ответ. Они вместе становятся на колени у следующей плиты.
Джон Станнингтон, владели имения Роселидо в Съерра-Мадре.
Надгробный портрет представляет гладко выбритого барина в черном фраке и белом жилете. Ноги в лаковых туфлях скрещены. Плебейская физиономия, плечи почти рвут элегантный фрак, широкие корявые ладони втиснуты в перчатки и сложены на набалдашнике трости. Золотая цепочка, увешанная брелоками, жемчужина в галстуке: денди. Он весь лучится успехом и здоровьем. Вечный успех пророчит ему эпитафия:
"И будет он как дерево, посаженное при потоках вод, которое приносит плод свой во время свое, и лист которого не вянет; и во всем, что ни делает, успеет. Псалом 1".
– Помолись за своего деда, Этер, – говорит Гранни и добавляет на своем языке, похожем на шелест осыпающихся листьев: – Прости ему, Господи, гордыню его!
– Прости ему, Господи, гордыню его! – будет повторять ребенок, пока не научится понимать смысл этих слов.
И вот они приближаются к самому важному.
"Анни Станнингтон…" Ни портрета, ни даты смерти, потому что это место для Гранни, которая тут опочиет.
Мальчик поднимает ручку и повторяет, как клятву, то, чему научила его во время этих тайных визитов невыразимо старая женщина на их тайном языке.
– Тут почиет Анна Станнингтон, урожденная Суражинская, родившаяся в году 18… от Рождества Христова в Вигайнах, в земле ячвингов, умерла на чужбине, прожив… тут вставить, сколько лет, – повторяет малыш, – и просит прочитать за нее "Богородице, Дево, радуйся".
– Внучек… – Хрупкие руки обнимают его.
– Я все так и сделаю, когда вырасту, – горячо обещает он, и голос его дрожит и ломается при виде слез, текущих по маленькому личику Гранни, темному, как индейский тотем.
Ребенок прижимается к ней, всхлипы теряются в платье, пахнущем вербеной.
Малыш не мог выразить, какие чувства переполняли его в этот момент, какое болезненное счастье. Он мечтал подарить старухе не только слова на каменной плите, но и судно "Мейфлауэр", и странную гордыню деда Джона, которого она звала Яном, и для нее грозно прикрикнуть на море, чтобы высохло.
Старая женщина любила мальчика и знала, как она нужна ему и как дорога. Она страстно желала видеть его большим и сильным. С отчаянием она считала дни, которые время так быстро отнимало у нее и так неохотно прибавляло ему. Каждое утро она вставала на заранее проигранную битву со временем и учила малыша истинам простым и неизменным, как десять заповедей.
Она не видела ничего недостойного в том, что бы дать внуку такой наказ, потому что в ее старой Отчизне об умерших не молчали, а детей не ограждали от могил и воспоминаний о почивших. А кроме малыша, не было никого, кому она могла бы доверить свое последнее желание.
После таинственного обряда в гробнице оба чувствовали усталость от атмосферы того света и искренне желали вернуться к живым.
Только для того, чтобы вспомнить всех по справедливости, они останавливались около Кейт, незабвенной жены Пендрагона Станнингтона, трагически умершей в свою двадцатую весну. На миг замирали у могилы Рут Станнингтон, урожденной Станнингтон. Не забывали про Ангелочков: Аннабель, Артура, Энея, Салли – четырех детей Пендрагона от Кейт и Ванессы, умерших в раннем младенчестве.
– Женщины и дети не живут в этой семье, – шептала Гранни над могилами Ангелочков вместо "царствия небесного". – Бекки умерла родами… Кейт… Рут тоже в родах… – суеверно перечисляла бабуля.
– А меня кто родил? – спрашивал малыш, не потому, что ему важно было это знать, просто он понимал, что каждого человека должен кто-нибудь родить. Так кто помог появиться на свет ему? Когда мальчику было пять лет, понятие "мать" было настолько ему чуждо, что он даже не связывал это слово с женщиной, произведшей его на свет.
В Роселидо, откуда он не выезжал до девяти лет, никто никогда не обсуждал с ним запрещенную отцом тему. А бабка, единственный близкий мальчику человек, в этом случае тоже послушалась отца.
То ли она не собралась с духом, чтобы нарушить запрет, то ли из старческого эгоизма не хотела ни с кем делить внука. Она всегда старалась заменить мальчику мать, и память ребенка связала с бабулей самые сильные переживания. Чувство безопасности и защищенности были нужны малышу, как воздух и пища.
Спрашивая о матери, он был далек от тонких и сложных переживаний, всегда связанных у ребенка с матерью. Сиротство бесследно поглотила огромная нежность старой бабули.
– Она не здесь. Она жива. Живет себе где-то на свете, – отвечала бабуля.
– А как ее зовут?
– Ванесса. – Гранни неохотно назвала ее имя и больше никогда о ней не говорила.
Видимо, она была обижена на Ванессу, и ребенок, эмоционально связанный с бабушкой, разделил эту обиду. Поэтому он перестал спрашивать про мать до той минуты, пока не почувствовал себя пасынком судьбы, у которого отняли самое близкое на свете существо.
– Оглянись вокруг, Этер, у тебя глазки молодые, – говаривала Гранни, когда они со всей осторожностью покидали ротонду.
Мальчик высматривал, не появится ли где знакомый силуэт гувернера. Он был опаснее всех. По замыслу отца он должен был опекать ребенка, а со временем затмить авторитет бабки. Для мальчика он навсегда остался человеком, от которого надо прятаться, – только и всего.
Гувернер никогда не мог поймать их на месте преступления.
– Никого нет, – объявлял малыш шепотом, дрожащим от волнения. Это была самая потрясающая игра на свете.
Бабка включала механизм, который раздвигал ворота, мальчик бросался в щель и мчался к живой изгороди из опунции. Там спал стоя маленький ушастый ослик Сиротка, воспитанник Гранни, – существо, характером уступающее только старой женщине.
Это уже была нейтральная территория, откуда тропинка вела в огороды Гранни, поэтому мальчик медленно плелся возле ослика, делая вид, что интересуется цветами, или с неподдельным интересом искал съедобные семена кактуса. Они нравились и ему, и Сиротке.
Потом осел и заговорщики с превеликим удовольствием, рука об руку, копыто в копыто направлялись в сторону бабулиных грядок. Идти туда было добрых две мили.
– Для здоровья полезно, – говаривала Гранни.
В долине, на солнечном склоне, простирался созданный ею Эдем. Все началось с ее приезда. Тогда она еще не знала, что останется тут навсегда. А потом за семьдесят пять лет, прожитых в Роселидо, посвятила этому кусочку земли каждый свободный миг.
Это было бегство от ностальгии, от унижения, убежище от мира, в котором она так и не прижилась. Ей было плохо: с ней обращались чуть лучше, чем со служанкой, но вовсе не как с хозяйкой дома. На ней женился богач, не жалеющий денег на позолоту для крыши некрополя, но скупившийся на два простеньких платья в год.
Она укрывалась в знакомом ей мире, где ритм жизни отмечали цветы и плоды. Она понимала растения, как детей и зверей, а они отвечали ей буйным цветом и плодами.
– Всегда у меня все росло, – делилась она воспоминаниями с малышом, единственным существом, разделяющим ее тоскливое одиночество. – Мои лимоны и виноград затмили все остальные. Даже садовник, что во всяких ученых местах учился, и тот таких урожаев не добивался.
– И дедушка удивился и тебя сделал садовницей! – Мальчик живо участвовал в рассказе, который слышал уже много раз, но требовал еще и еще.
– Еще как удивился! – Бабушка снова смаковала свою многолетней давности победу: приятно было слышать восхищение в голосе внука. Любовь этого ребенка она считала наградой за все годы тоски, обид и горечи.
– И бабуля получила в помощь паренька, – радовался мальчуган, но тут его радость гасла, когда он вспоминал последствия успеха Гранни, – и-и-и… дед выкинул садовника на улицу… и тому пришлось искать себе работу… – В этом месте ребенок совсем замолкал: рассказ становился безнадежным и мрачным.
Малыш надеялся, что когда-нибудь Гранни в рассказе найдет садовнику другую работу и все кончится хорошо, но бабуля неумолимо продолжала:
– А работу тогда где ж найти было – кризис. И так моя радость ближнему горькой бедой обернулась. И такую капельку счастья сумел запаскудить жадный и жестокий человек, пусть ему земля пухом будет…
– Ненавижу деда! – мстил ребенок за садовника, за обиду Гранни.
– Ты должен его понять. Он же всю жизнь пахал, как вол за плугом. В таком труде человек жестким становится, как вот лыко. Нету в нем места милосердию и жалости. Но все, что получил твой отец и что получишь ты, – это все дедом заработано. Он не заслужил, чтобы именно ты его не любил. Да и никакого значения это не имеет, любишь ты мертвых или нет, но не смей его лихом поминать: ты его внук. И его в том великая заслуга, что ты живешь, как княжич, и бабкино сердце под старость радуешь.
– Я твое солнышко!
– Не будь гордецом, Этер! – сурово осаживала его бабка.
– Да ведь ты сама так говоришь, я слышал!
– А тебе не пристало так говорить. – И бабка учила его, какой страшный грех гордыня.
Мальчик терпеливо пережидал морализаторский стих бабули. Такое случалось с ней нечасто. Поскольку на него обрушивались сразу несколько методик воспитания, он привык выключать свое внимание, как только воспитательский нажим становился слишком сильным. Естественная защита от взаимоисключающих систем ценностей.
Бабка срезала цветущие стебельки вербены. Они заменяли ей духи и всю косметику. Ее комната и платья пропахли вербеной.
– А дед любил лаванду, – делилась она с внуком, сажая лаванду.
Грядки мелких цветов отливали голубым и лиловым. Сушеными цветочками она наполняла полотняные подушечки, раскладывала их по шкафам. Обивка мебели и ковры, шкафы и гобелены пропитывались тонким и нежным запахом. Воспоминания о доме всегда пахли для Этера лавандой.
В полдень Гранни делила взятые из дома припасы. Сначала свою порцию получал Сиротка. Он прятался от жары в тени густой лещины, где брал начало ручеек, и оттуда его ни кнутом, ни пряником нельзя было выманить до самого вечера.
– Мошенник ты, но тоже ведь Божья тварь, – резала бабуля правду-матку в глаза ослику и строго следила, чтобы он мог дотянуться мордой до корма.
Осел кивал, косил хитрым, умным глазом и засыпал стоя.
Накормив Сиротку, они прятались в павильоне с кондиционером. Из портативного холодильника, который привозил на тележке мошенник Сиротка, Гранни доставала жареную телятину, кусок курицы или еще какую-нибудь неприхотливую еду. Она никогда не признавала еды из жестянок, разве что соки.
На десерт малыш получал песочные рогалики с малиновым вареньем. Бабушка пекла их утром, перед походом. Сама она закуривала бежевую сигару.
– Свинство это, да только в этой Америке к чему не привыкнешь! – лицемерно вздыхала она, с удовольствием пуская облако дыма.
При этом попивала кофе, пахучий и смолистый. Кофе и сигары врач давно уже запретил ей; и по приказу сына старухе перестали выдавать с кухни любимые лакомства. В павильоне она прятала постоянно пополняемый запас темных зерен и светлых тонких сигар "Монте-Кристо спесьяль". Гранни с удовольствием нарушала все запреты.
– А кофе ты тоже полюбила в Америке? – спрашивал маленький сообщник и свидетель всех ее безобразий.
В павильоне бабуля была чудесно непедагогичной и из-за этого еще более неистово любимой.
– Пить капуччино меня научила итальянка. Тут лишают кофе всякого вкуса: американцы же его проваривают.
– А в своей стране ты что пила? – Малыш ненасытно выпытывал про тот далекий край.
– Пахту, хлебный квас… Мы его на холодке в погребе держали… в такой дыре в земле, куда по лесенке спускаться надо. Пили отвар из шиповника, мяту зимой кипятком заваривали, а на праздник Божий – и чай с сахарком… от головы его откалывали.
– А что ты ела?
– Борщ из ботвы, кашу со шкварками… клецки с маком и салом…
Бабуля ела там много разных вещей, о которых в Калифорнии и слыхом не слыхивали, например затирку с душой.
Как намучилась бабуля, прежде чем объяснила внуку, что "затирка" – это остатки ржаного теста, которые выскребают из квашни, начиняют кусочком сала или соленой свинины и пекут в печи на листе хрена или капусты, как хлеб.
Гранни так и не научилась как следует говорить на языке своей новой родины, поэтому о далекой юности она рассказывала ему по-польски, а ребенок быстро схватывал смысл незнакомых слов и очарование неведомой страны, о которой нельзя было говорить ни с учителем, ни с папой.
– Ну расскажи еще! – просил малыш, пристраиваясь у бабки на коленях.
– О чем? – прикидывалась бабка непонятливой, хотя прекрасно знала, о чем они должны были разговаривать, когда оставались наедине, и ей было бы ужасно грустно, если бы ребенок не просил этих рассказов.
– О ячменгах.
– Да не ячменгах, а яч-вин-гах!
– Или расскажи про зиму!
Как трудно выбрать из множества интересных тем!
Зимой бабулину страну окутывал снег. Дома стояли в шапках из белого пуха, на голых деревьях нарастал иней. На ярмарку ездили на красивых санках с полозьями, выгнутыми, как лебединая грудь.
В огромных лесах жили рыси: маленькие тигры с кисточками на ушах. А ночами в краю Гранни из курганов вставали погибшие на поле брани витязи, в реках купались русалки и дикие утки, вернувшиеся из теплых стран.
Краски и запахи, так чудесно описанные бабушкой, окрашенные немыслимой тоской, запали в память Этера.
Когда через пятнадцать лет Этер приедет в эту страну, уже зная ее историю, язык, географию, он будет разочарован, потому что так надеялся увидеть там грядки, засеянные вербеной и лавандой, и множество старых добрых женщин, пекущих песочные рогалики с малиновым вареньем.
Но зимой бабушкина родина оказалась совсем как в рассказах. Коней запрягали в оглобли, а веселый звон шаркунцов на масленой неделе несся к небесам задорно и звонко. Курганы витязей раскапывали археологи, а маленькие тигры с кисточками на ушах все еще жили в лесах. От рождения Анны Станнингтон прошло сто десять лет.
Но тогда, в Калифорнии, в жаркий полдень, у малыша после утренних переживаний слипались глаза, и бабушка укладывала его на постели в павильоне и пела ему одну из тех, своих песен.
В песнях рассказывалось про рыцаря, которого ждала возлюбленная, про казака, который из польского стана привез себе невесту, про витязя, которого дома ждала плачущая невеста-лада.
Больше всего нравилась ребенку баллада, героем которой тоже был рыцарь (ну что поделаешь, нет в той стране обычных людей, как гувернер или папа!). Этот рыцарь тоже поехал искать свою долю, но его не ждала плачущая лада, потому что за невестой он и поехал.
– Гранни, а каждый должен найти себе ладу?
– Не каждый, а только тот, кто захочет.
Наверное, рыцарь из баллады этого очень хотел, но ему нужна была лада мудрая, и он загадывал всем девушкам загадку, пока не нашлась та единственная, что отгадала: "Гром сильнее барабана, пекло глубже океана, меч острее рыбьей кости, дьявол злее женской злости".
Рыцарь обрадовался, что девушка такая умная, велел сразу играть свадьбу, и все там были, мед-пиво пили, по усам текло, а в рот не попало.
Этеру страшно понравился ответ разумной панны, а чужой язык звучал так красиво. Мальчик забыл про осторожность и распевал дома, пока не услышал отец. И тут разразился скандал.
– Этого нельзя петь, сынок. Это варварство! – сказал отец, едва сдерживая гнев, а ребенок почувствовал себя предателем. Он выдал одну из тайн бабули. Она ведь просила никогда не говорить при отце на ее родном языке.
Он не смел поднять глаза на бабушку.
– Неправда! – с горькой обидой возражала Гранни. – Это очень старая, прекрасная и достойная песня. Ее пели на моей родине, когда еще слыхом не слыхивали ни о каких Станнингтонах, когда еще не выросли деревья, из которых вытесали мачты для их корабля, на котором они прибыли сюда!
– Мой сын должен быть американцем, как я! Не желаю, чтобы он повторял бессмысленные припевки невежественных польских мужиков!
– Выродок, а сам-то ты откуда ведешь свой род?! – Губы Гранни тряслись от обиды и возмущения. – Только благодаря нашим женщинам живет этот ваш английский род. Бог вас покарал за гордыню! Не искушай судьбу, которая стольких ваших детей убила в колыбели и только одного оставила. Это говорю тебе я, твоя мать!
От слов бабки лицо отца побелело.
– Не морочь голову моему сыну!
– Я твоему отцу простила, что он тебя изуродовал, но посмей только малыша с пути сбить! Прокляну! Из-под камня могильного руку вытяну – и прокляну!
Они бросали друг в друга злые слова, слишком занятые воспоминаниями о действительных и мнимых обидах, чтобы вспомнить о мальчике. А он трясся и беззвучно плакал. Сердце его разрывалось между бабкой и отцом. Они в тот миг забыли о нем, словно его не существовало.
Он бросился на пол, заколотил ногами, завопил что есть мочи. И в первый раз понял, какую власть имеет над ними. Отец опередил Гранни и подхватил его на руки.
– Мужчина не плачет, Этер! – Отец мечтал сделать из сына американского супермена.
"Джентльмен очень скупо выражает свои чувства и не проявляет эмоции в присутствии людей" – так наверняка сказал бы его наставник, сторонник британской сдержанности.
"Не стыдись плакать, природа дала слезы и женщинам, и мужчинам, значит, они нужны и тем, и другим", – услышал бы он от бабушки, простой женщины, которая знала свое: если человек от горя поплачет, то ему легче делается.
Теперь, в объятиях отца, счастливый от заново обретенного согласия с миром, он пробовал угодить сразу всем, но мог только реветь, как ослик Сиротка, когда тот бывал чем-нибудь недоволен.
На следующее утро после всех переживаний малыш проснулся посреди знакомой мебели, но не в своей комнате. Через совсем другое окно виднелась другая часть парка, другие двери в совсем другой стене уже не вели в комнату Гранни.
– Доброе утро. – Над ним наклонилось ослепительное видение, похожее на фею.
Мальчик смотрел на видение из-под ресниц, не уверенный, что проснулся.
– Ведь ты не спишь, я вижу, – сказала фея и раскрыла ему объятия. От улыбки на щеках ее появлялись ямочки, а волосы ее были сотканы из света.
– Зачем ты меня сюда принесла?
– Теперь твоя комната рядом с папой. Когда он вернется, ты первый его встретишь. Правда, здорово?
– Здорово, – вежливо согласился малыш. Столько новых впечатлений ошеломили его. – А куда папа поехал?
– Как всегда, на работу.
– Все ездит и ездит, а дитенком совсем не занимается, – повторил мальчик слова Гранни и наконец осмелился задать вопрос, терзавший его с тех пор, как он проснулся и обнял ее за шею: – А ты кто?
Как приятно было ее касаться: такая мягкая, нежная, так чудесно пахла незнакомыми духами.
– А я Кора, я буду о тебе заботиться. Я живу с тобой рядышком, – она показала на дверь.