- Ал-ле! - чуть недовольно начала Приманка и съежилась, услыхав командирский глас Наташки. Дрыниха проверяла готовность, предупреждала, что если Светка соскочит, даст задний ход, Наташка уготовила самые тяжкие кары. Наташку терять не хотелось: по нашим временам знакомцев из продмагов гонят взашей разве что придурки, остолопы да голопопая голь перекатная, прикованная к окладу, что Прометей к скале. Про скалу и Прометея Светка услышала от Мишки и запомнила, не ввиду особой тонкости наблюдения, а восторгаясь картинкой, встающей перед мысленным взором. Вроде как на югах, на горе Ахун, вокруг склоны, поросшие густыми лесами, и вдалеке, в дымке, к скале прикован многозвенной, тяжеленной цепью красавец-мужик, напоминающий тех, кто приоткрывает дверцу в сезон на прибрежных дорогах, приваживая краль под стать Приманке. По усам и бровям красавца плывут облака, а печень или все же скалу - расклевывает хищная птица невиданных размеров, и губы красавца, закусанные до крови, дергаются, пока Светка, поглощая шашлык с пылу с жару, оглядывает мученика, не пытаясь помочь, понимая, что мужик пал, не отвертеться, и запивает тающие во рту куски баранины, изредка бросая взгляды на мужчин, что привезли Светку на вершину горы к белой башне, вздымающейся к небесам, на первом этаже которой, сидя на грубо сколоченных табуретках за круглыми пиршественными столами без скатертей, можно вкушать невиданного совершенства мясо.
Прометей с его бедами волновал Светку постольку, поскольку скорее служил напоминанием, что есть другие края, где снег редкость, где плещется море, где на рынках в кружении меж рядов покупаешь то бастурму, цветом напоминающую свеклу, отороченную оранжевым кантом присыпки из красного перца, то нежнейшего соления сулугуни, то травы анисовых привкусов, то чурчхелу, то виноград с ягодинами, будто из кусков шлифованного янтаря. Хотелось к морю, к мерному гулу прибоя, к гомону чужих голосов, тянуло к припляжным буфетам, собирающим толпу не щедростью выбора, а возможностью рассмотреть друг друга, мужикам оценить пляжных дам, дамам выставить проходные - или не проходные - баллы мужчинам.
Светка завершила разрисовку лица, переоделась, чертыхнулась, налетев на телевизор в ящике, пытаясь открыть дверь в коридор.
Снова мигнул воспаленным глазом телефон; Приманка замерла в нерешительности… плюнуть, но глаз мигал и мигал, не позволяя пренебречь призывом. Светка ухватила трубку и будто споткнулась о голос Фердуевой.
- Здрасьте, Нина Пантелеевна, - Приманка величала по имени отчеству всего троих в своей жизни; бывшего отчима, одного учителя (в школе к остальным избегая обращаться) и Фердуеву. Приманка присела на край стула перед зеркалом и даже сквозь слой грима проступила бледность.
Почуваев серьезно готовился к прибытию гостей в субботу. Выдраил баню до пахучей желтизны, вымел коврики в хоромах для чаепития, обтер от пыли люстры и светильники, проверил электропроводку. Расставил напитки в холодильнике так, чтоб арсенал бутылок окидывался единым взором. Выбросил три подзадных фанерных кругляка, обшарпанных и не соответствующих рангу гостей и уровню приема. Потом занялся вениками, отдельно проверил крепость связки, обобрал березовую густоту от пересохших листиков, чтоб меньше грязнить на полках в парной. Проверил наличность эвкалиптовой настойки, а также двух бутылок пива особенного сорта, дающего хлебный дух, дурманный и кружащий голову.
Отставник Эм Эм Почуваев двигался медленно, лишнего не делал, считая всю жизнь, что спешка - торная дорога в могилу до срока. Бассейн три на четыре метра, облицованный раздобытой Васькой Помрежем плиткой, завораживал чистотой и продуманностью компоновки, под потолком по периметру бежали уложенные в деревянные пазы лампы дневного света, по углам бассейна зеленели пальмы в кадках и заморский цветок-богатырь гордость Почуваева, круглый год усыпанный пурпурными цветами, соседствовал с удобной деревянной скамьей для отдыха. В парной Почуваев проверил сохранность четырех самшитовых вееров времен набегов советских спецов в Китай, подцепленных на аккуратных латунных гвоздиках, постучал ногтем по термометру, выверенному до долей градуса, ногтем выколупнул пыль из паза вокруг шкалы.
Покинув банный домик, Почуваев нырнул в погреб, занялся солениями и маринадами; закусочная библиотека отставника размещалась на стеллажах, убегающих к потолку, вместо книг (корешок к корешку) выстроились разновысокие банки, за стеклянными стенками коих покоились чудеса, напоминающие кунсткамеру, где в формалине, в колбах и склянках удивительных форм, сохранены невероятные, когда-то живые твари или их органы. Почуваев любил свою библиотеку, оглядывал вдумчиво, восхищаясь живостью сохраненных цветов и оттенков, иногда ставил банку на ладонь и любовался на просвет, разглядывая каждую веточку укропа, каждый листик лавровый, каждую перчинку черную, точь-в-точь булавочная головка - без иглы разумеется.
Из ящика из-под привозного масла Почуваев извлек мощный фонарь и начал изучать банки, будто врач рентгеновские снимки больных, прозрачность жидких сред притягивала, волшебство и только. Мир внутри банки казался Почуваеву таким же полным жизни и таинства, как в аквариуме. Каждый огуречный срез имел свой лик, отличный от других, каждый маринованный кабачок цветом, толщиной кольца, узором семечек выказывал отличие от других, претендовал на не общее выражение лица, каждый патиссон напоминал толстомясого повара в лихо заломленном колпаке, и даже крены, в коих упокоились каждый из овощей, виделись разными; кто застыл, подбоченясь, кто вольготно, кто распластался на дне банки, надеясь последним попасть в рот закусывающему, кто парил в верхних слоях банки, полагая не без оснований, что именно верхнего оценят по достоинству, а средние и нижние проскочат без восторга жующей публики.
На свободный стеллаж Эм Эм принялся выставлять дары к субботе, подбирал не торопясь, восхищаясь букетами рассольных трав в банках, тонкостью стебельков, неправдоподобием узоров ветвящихся трав.
Помидоры в банке лежали, напротив, одинаковые и напоминали покрасневшие от стыда пинг-понговые шарики один в один по размеру, зато разнообразие оттенков красного, оранжевого в помидорах могло поспорить с разноликостью кабачков. Однажды Почуваев насчитал более десятка оттенков красного и столько же оранжево-желтого и пожалел, что не малюет кистью, как сосед по даче. Дал бы Бог Почуваеву верный глаз и твердую руку, живописную хватку, отставник не писал бы реки в туманных берегах или предрассветные рощи, или зимние дали в дымах и розовато-голубоватых отсветах лютых морозов, Почуваев творил бы на холсте или бумаге единственно банки, не сомневаясь, что каждая заслуживает иметь собственный портрет, хотя бы потому, что пейзажи вечны, а банки, вернее их содержимое, тленно и живет на свете малый срок.
Эм Эм налюбовался помидорами и перешел к банкам с грибами: в одной покоились только ножки белых, в другой только шляпки, в третьей затаились опята. Почуваев знал, что лучшая банка для глаз - со шляпками белых, а для языка - с опятами, хотя и зрелищно опята могли соперничать с титулованными собратьями, и круги репчатого лука в банке опят смотрелись чудесным обрамлением десятка и более крошечных грибных головок. Красиво. Почуваев вздохнул, жалеть не жалел, для того и трудился, чтобы угощать, но к содержимому банок испытывал чувство, схожее с отцовским, вроде как отдаешь дочь единокровную в руки проезжего молодца. Оценит ли, поймет сколько трудов в дитя вложено?
Слева, впритык к дорожке, ведущей от дачи к бане, штабелями залегли дровишки, корм для камина. К дровам Почуваев тож вожделел, оглаживал аккуратные кладки поленьев, любуясь неповторимыми узорами спилов, прикидывая возраст чурбаков, породу и без труда представляя дерево летней порой, когда в шумливых листьях безмятежно порхали птахи. С природой Почуваев ладил, общался накоротке, любил уединение хоть летних дней, хоть зимних вечеров, когда никто не крикнет, не нарушит восторг души, не озадачит нелепым суждением, не выведет из равновесия окриком. Так случилось, природу боготворил, людей - будто они и не природа вовсе - не жаловал. Губители люди, все как один, так подсказывал Почуваеву прожитый опыт. Губители. Каждый свое кромсает, кто себя губит, кто ближнего, кто и себя и ближнего, и все-все вокруг, будто из огнемета поливают.
Субботний прием обременял отставника лишними хлопотами, поселяя непокой в круглой крепкой голове на короткой шее, не восторгали Почуваева ожидаемые гости, да и вообще хоть какие бы не вознамерились нагрянуть - не нравились; однако разве всласть всю жизнь проживешь? Почуваев давно зарубил на носу: любое неприятное, суетное, нервнодеятельное отливается в конце деньгой, а денежки он привечал. Весь окоем его банок, дачных угодий, бани, липового цвета, собранного для сушки на чердаке, яблонь, аккуратно подвязанных и укутанных в ожидании лютых зимних холодов, весь Почуваев зависел единственно от денег. Да и у других тож, понимал отставник, да и что другие? Раз Бога нет, о других размышлять дурость сплошная и ничего более.
Присел на ладно срубленную скамью, глянул на припорошенный снегом участок земли в проплешинах прошлогодней травы и увидел тюльпаны наяву, прямо среди снегов, ясно, невидаль, а Почуваев зрит натурально, хоть трогай, а еще говорят, у солдафонов воображение хромает, ого-го-го, еще как взмывает, и у каждого, только всяк свое воображает. Вернулся в погреб, распечатал крохотную, почитай, майонезную банку, вытянул патиссон, разрезал на дольки одна в одну и употребил с виноватым видом, будто извиняясь перед маринованным овощем за вторжение и поруху.
Мишка Шурф после звонка и Приманке поторчал минут десять за будто выметенным метлой мясным прилавком и отбыл в нижние пространства, где девки из молочного отдела гуляли то ли новоселье, то ли удачный аборт, то ли черт его знает что - Мишке без разницы, но девок обижать не хотелось, и, спускаясь, Мишка уже обмозговал горсть анекдотцев, как раз по зубам приглашающим. Мишка в продмаге Пачкуна числился аристократом, и даже дон Агильяр с Мишкой считался, держал себя в руках, зная, что связи мясника обширны и ветвятся в самых различных областях.
Мишка запросто плюхнулся на тарный ящик, прикрытый листом картона, потрепал розоволиких молочниц, всплеснул руками, глянув на снедь, и сразу зарядил общество пахучей историей. Девки хохотали до слез, подливали Мишке, и Шурф прикладывался к выпивке, едва глотая, скорее мочил усы, лишь бы не обидеть высокое собрание. Девки с возмущением пересказывали, как обнаглевшие покупатели пялятся на весы, как не устраивает их толщина оберточной бумаги, как за пятак готовы перегрызть глотку. Мишка кивал, разделяя возмущение, впрочем блюл и свою устоявшуюся репутацию справедливца и пытался прояснить позицию покупателей, коих обстоятельства загнали в самый угол, исхода откуда не предвидится: и, конечно, если б всю страну поставить за прилавки, тогда б люди жили всласть - мы-то, подмигнул Шурф, знаем, но трудность державы как раз в том и состоит, что людей больше, чем мест в торговле, и выходило, что девки в белых халатах, и Мишка, и Наташка Дрын, и сам дон Агильяр - люди особые, меченные судьбой.
Мишка так до конца посиделок и не врубился, что отмечают, - витал в облаках, но поднялся тактично, где-то в середине празднеств, чтоб дать девкам перемолоть накипевшее без чужого уха - могли его опасаться, все ж особа приближенная к трону, и отбыл в разрубочную к Володьке Ремизу согласовать обед.
Ремиз как раз торговал музыку: приобрел недавно установку для компактных дисков и теперь менял пластиночный парк на си-ди.
- Ты че, - Армстронг, прыщавый, безгубый торговец пластинками и кассетами, неподдельно возмущался, - в Штатах сейчас новый альбом с одной пластинкой восемь гринов, а си-ди тридцать. Сечешь разницу? Все… с помощью лазера наворачивают борозды, - Армстронг ткнул в металлический диск. Ремиз изучал полированный круг платинового отсвета и готовил себя к великому перелому цен.
- Тут чего? - осведомился Вовка.
Армстронг победно оглядел мясников.
- Самая фенька. Ю два! И…
Ремиз неожиданно вскипел:
- Знаешь, я твою Ю видел на…, - сплюнул, растер плевок по каменному полу.
Шурф веселился от души. Видно, заломил спекуль безбожно.
- Вов! Остынь, зря завелся. Вынь кипятильник из зада. Армстронг человек интеллигентный, ты тоже…; он предложил, ты…, можешь не брать. Мальчики, в какой стране нам довелось родиться!
Ремиз исподлобья глянул на Шурфа и впрямь выпустил пар.
- Новье? - обратился к Армстронгу.
- Ну, Вов, - торговец музыкой тож сразу оценил, что Шурф пламя сбил, молодец Мишка. - Свежак! Джордж Майкл - раз, "Деф Леппард" из Шеффилда два…
Ремиз полез за бумажником; перебил Армстронга:
- Шеффилд, говоришь? Это хорошо. Бабка, помню, все талдычила: лучшие ножи из Шеффилда, а бабка толк в жизни знала, до переворота выпало пожить.
Ремиз сложил коробочки с дисками одну на другую. Армстронг упрятал деньги, обратился к Шурфу:
- А ты, Миш, не интересуешься?
Шурф перебрал коробочки с дисками, полюбовался картинками, ссыпал в зев кожаной сумки музыкального жучилы.
- Крутой больно ты стал, - серьезно подытожил Шурф.
Армстронг не кручинился, Ремиз отоварился на славу, и день спекуля не пропал.
- Миш, ты пойми, искусство, брат! Облагораживает душу. А чего не сделаешь ради души разлюбезной. Духовность, брат, сейчас в цене, идет не хуже свиных отбивных.
- Ну это ты брось! - возмутился Ремиз, и все трое поняли, что шутник Армстронг перебрал в оценках. - А ну-ка я тебя посажу на общегражданский паек!
Шурф поджал губы. Ремиз опустил глаза долу, чтоб шутейные искры не выдали пустяковость устрашения. Угроза возымела действие. Армстронг отступил на шаг к стене, в немой мольбе приложил сомкнутые ладошки к груди. Все трое рассмеялись.
- Потопал, мужики. - Армстронг испарился, избегая встречи с доном Агильяром: Пачкун по причинам малопонятным терпеть не мог спекулянта. Ремиз полагал, что из-за неряшливого вида, Шурф допускал, что из-за прыщей; Пачкун проникся брезгливостью к Армстронгу, не желая, чтоб тот дотрагивался до продуктов - вдруг по воле случая кусок мяса к столу дона Агильяра попадет клейменый нечистой лапой спекуля.
Ремиз еще раз перебрал коробочки, губы его шевелились. Мишка терпеливо ждал: нельзя вторгаться во внутренний мир человека, только что отслюнявившего пятихатник в оплату своих придурей, грех не дать такому человеку миг-другой насладиться приобретенным.
Ремиз упрятал коробочки.
- Звучание, Миш, отменное… каждая струнка отдельно поет.
Шурф сдвинул свиную ляжку, отложенную Ремизом для неизвестного клиента.
- Обедать будем?
- А как же? - голосом известного актера изумился Ремиз, и то, что обычно мрачный Ремиз пытается шутить, даже ерничать, свидетельствовало, что Володька возбужден, не без грусти расстается с деньгами, что делало его в глазах Шурфа обыкновенным человеком, реагирующим на невзгоды жизни, как все, и потому достойным сострадания, как все.
- "Риони?" - уточнил Шурф.
Ремиз не расслышал.
- Поставлю кресло посреди комнаты, сяду и… будто оркестр специально для меня наяривает. Кайф… Тащусь…
Шурф протянул Ремизу дубленку с бобровым воротником - недавнее приобретение Вовки. Ремиз надел дубленку, нацепил очки в тонкой оправе, хотя зрел, как ястреб, нахлобучил твидовую шляпу с тонкими полями президент "Дженерал моторс", да и только. Шурф влез в исполосованную молниями, утыканную замками кожаную куртку, и разрубочная опустела.
Фердуева задавала инструктаж. В первом ряду, низко склонив голову, громоздился Почуваев, через два стула от него развалился, широко раскинув ноги, Васька Помреж, вообще мужчины угнездились ближе к сцене, женщины-сторожа, немногочисленные - не жаловала слабый пол Фердуева жались по стенам или в дальних рядах.
Фердуева, вся в черном, как ангел ада, сверкала глазами и бесстрастным голосом перечисляла прегрешения последних недель.
- Клиенты недовольны размещением. Для общего сведения: Пуксо Марь Ивановна застилает бельем, застиранным до дыр. У нас что нет фондов на развитие? Жадностью случившееся объясняю. Учтите! - Присутствующие понуро молчали. Раздавленная Пуксо мелко и часто дышала, как дворовый пес в жару. - В институте истории уборщицы устроили свару из-за пустых бутылок. У нас разве не отлажено, что кому причитается и по какой цене. Кто вводит новации, ярит уборщиц, нарушает договоренности? - Взгляды уперлись в розовощекого блондина с бородавкой на верхней губе. Фердуева тоже впилась в отталкивающий кругляк красноватого мяса, уродующий вполне благообразное лицо блондина. - Учтите! - Фердуева не произнесла фамилию, и все поняли, что до конца расположения Фердуевой блондин не утратил.
- Есть жалобы от клиентов, будто дерут с них, как при обеспечении девицами, а девиц и близко нет, или, хуже того, подгонят срам да и только, каких. - Фердуева глянула на Помрежа, Васька не один отвечал за девиц, но слыл непререкаемым авторитетом в поставках живности, и недовольство Фердуевой в первую очередь касалось Помрежа.
Почуваев оживился: приятно, когда коллегу протирают скипидаром; не возносись! Не считай, что подвал тебе одному подмигнул, что ты первый об нем укумекал, до ума дело довести кропотливый труд нужен, тут без хватки Почуваева не обойтись.
Фердуева листанула бумажки с пометками.
- Еще вот жалобы младшего сержантского состава. Никуленкова принесла экипажу ПМГ четвертной, хотя давно установлено, меньше стольника в конце месяца не давать. Люди нервничают, рассчитывают на одно, на поверку другое. Мы нарушаем ранее выработанные договоренности. Что, Никуленкова, мало зарабатываете? Учтите, раскачиваем лодку. Зачем? А мягкая мебель из холла четвертого этажа, что, якобы, пошла под списание по негодности, не в вашей ли квартире всплыла? Я не против того, чтобы люди хорошо жили, но…
Фердуева любовалась цветами на столе: помнят чертяки, что начальница чтит розы, особенно бутоны тугие, еще только готовящиеся стать цветком. Живет гвардия сторожевая с ней, как за каменной стенкой, и не знает, что есть враждебные группы, правда, в чужих районах, но только начнись свара, не дай Бог, все дело погубят. Фердуева уже провела переговоры с умеренными из двух соседних районов, похоже, вырисовывался союз, но два агрессивных района на севере столицы ее пугали, сговориться пока никак не удавалось. Фердуева давно смекнула: в масштабе города дело развалится, если не найти точек соприкосновения соперничающих групп. Слава Богу, деньги есть куда вложить. Один Чорк отмывает ей сотни тысяч, времечко золотое, но допустить кровопролития Фердуева не хотела, равно, как не допускала подозрений в слабине. Молодняк из северных районов упирал на малость фонда госучреждений на их территории, колол глаза обилием площадей в центре. Что ж, Фердуева провинилась, первой раскрутив выгодное дело. Шла впотьмах, кралась на ощупь, опыта никакого, одна вера в удачу да в прикрытие Филиппа. Теперь гостиничный фонд Фердуевой работал по ночам четче, чем в управлении высотных зданий. И не думалось ей, что возникнет междоусобица, мелкие стычки тревожили запахом большой войны. Воевать глупо, нешто мальцам-северянам невдомек? Все в проигрыше. Фердуева уже три раза встречалась с их делегатами и каждый раз расходились с прохладцей.
Фердуева вытянула из вазы одну розу, положила на колени.