- Ваши ребята, - Фердуева прилегла на высокие подушки двуспальной кровати, - моих ребят стали обижать. Наезжают чуть ли не каждый день. Так не договаривались. Я?.. Жалуюсь?.. - В голосе женщины прозвучало едва уловимое возмущение. - Фамилии? Конкретно? Сейчас нет, но мои люди записали номера патрульных машин. Сказать? - Фердуева без запинки назвала буквенные серии и три номера, и порадовалась, что тренировка в запоминании телефонов не пропала зря. Фердуева никогда не ленилась и считала, что любое напряжение себя оправдывает. Человек должен быть под током, втолковывала она нерасторопным, склонным к дреме и созерцанию. - То, что вы просили, я сделала, - добавила Фердуева. - А?.. Еще не узнала, но… узнаю… непременно, не позже чем через три дня. Кроме тех двух адресов у него еще есть и третья квартира, кажется на Сходне. Уточню. - Она поправила подушку, подтянула под голову и, расположившись полусидя, набрала воздух в легкие для решающего обращения.
- Скажите вашим молодцам, чтоб не набрасывались на кавказцев как коршуны. Эти люди самые доходные и умеют молчать… не знаю, чего еще желать. Хотите анекдот? - осведомилась Фердуева, на анекдот у покровителя времени не осталось, пришлось распрощаться.
Наташка Дрын сообщила, что припасла десяток банок балыка и финские вафли. Фердуева хмыкнула от восторга, она ничего такого не заказывала, а расторопность Наташки расценила, как предвестие просьбы, скорее всего нелегко выполнимой.
Почуваев доложил новости с мест. Машина крутилась безостановочно, только в восемнадцатиэтажном здании института прорвало воду, как раз некстати - среди ночи. Вызвали аварийную службу, едва упрятали концы перед прибытием ремонтников, но одна пьяная дама, как ее ни держали, вырвалась и налетела на водопроводчика. Полуголая женщина среди ночи в покинутом всеми здании произвела на мужчину с гаечными ключами сильное впечатление. Почуваев божился, что утечки не будет. Да хоть бы и была! Фердуева только для острастки пугала своих людей, россказнями, будто утечка для них смерти подобна. Всегда расползаются слухи, и вся надежда на прикрытие сверху. Если бы ее не страховал Эф Эл и его команда, все бы вылезло наружу вмиг.
Фердуева строго приказала проверить сохранность институтской мягкой мебели в холлах и лишний раз оглядеть директорский кабинет и предбанник: вдруг кто из подгулявшей братии чего забыл, и еще Фердуева просила тщательнее прятать чистое постельное белье в каморках, подведомственных Почуваеву и его сменщику Ваське Помрежу. Васька - веснущатая жердь с лошадиной мордой - и впрямь когда-то служил помощником режиссера, но давно покинул студию и был рекомендован в воинство Фердуевой, как человек непьющий, не склонный к бузотерству, ответственный, нетрепливый, а главное, обладающий контактами с множеством кинодевочек.
Последней Фердуева прозвонилась к Акулетте, младшей сестре известной в прошлом центровой по кличке Акула, спившейся и вышедшей в тираж. Акулетта во всех греховных предприятиях, во стократ превзошла старшую, но кликуха Акулетта-маленькая, меньшая, пристала намертво.
Акулетта обладала низким голосом, располагающим к раздумьям, слова роняла веско и производила впечатление дочки из профессорской семьи, единственно и знойно любимой престарелыми родителями.
Хорошие манеры липли к Акулетте, как мухи к меду, украшали ее и давались без труда. От прочих Акулетта отличалась величавостью и умением таинственно возникать и так же таинственно, почти растворяясь, исчезать. Одевалась Акулетта строго, избегая ярких цветов и отдавая предпочтение умеренному, но продуманому макияжу. Акулетта поразительно походила на портреты, писанные с графских жен: гладкая прическа, высокий лоб, лучезарность и кротость ярких глаз, неизменно с достоинством приподнятый подбородок. Графиня гостиничных номеров, не перебивая, внимала Фердуевой: разговор шел о совершенстве кадров, поставляемых Акулеттой товариществу Фердуевой; время от времени несмышленые подруги Акулетты, по глупости или терзаемые алчностью, выкидывали фортели - непокорных Фердуева не терпела, всегда то гневно, то терпеливо утверждала: плачу не за красу - рожей каждая вторая вышла, а если подрисовать так и вообще… подряд тащи плачу за покорность и неболтливость. Акулетта выслушивала спокойно, зная, что возражать Фердуевой глупо, а также прикинув, что разнос носит, очевидно, предупредительный характер и хлопотами не грозит.
Фердуева взгревала профилактически, уверившись, что протирка контактов, то бишь нагоняй, время от времени не помешает; больше волновал доклад Почуваева - рыхлого отставника, вроде увальневатого, но на деле хваткого и расторопного, а еще вносило смуту скрытое размежевание между Почуваевым и Васькой Помрежем.
Васька Помреж отличался тонкостью и умением продумать грядущий ход событий до мелочей, зато Почуваев превосходил Ваську умением ладить с людьми под погонами, то ли прошлые офицерские года способствовали, то ли общий склад Почуваева - его любовь к приготовлению домашних разносолов, одержимость рыбалкой и сбором грибов, и явно деревенское происхождение.
Почуваев и Помреж держали институт мертвой хваткой, и как раз эта точка приносила самый большой доход, ближайшая по плодоносности уступала раза в два. Фердуева отметила, что доклад Почуваева включал гвоздь программы в том его месте, где отставник упомянул про гигантские институтские подвалы, куда не ступала нога человека. Фердуева сразу смекнула, куда клонит Почуваев, и сразу же догадалась, что отставник продает ей идею Васьки Помрежа, стараясь выдать за собственное открытие. Дураки! Фердуева и забыла, что прорабатывает Акулетту, скомкав разговор, швырнула трубку. Дураки! Если удастся освоить подвал и разместить там оборудование, всем хватит, такой подвал выпадает раз в жизни. Почуваев обнаружил заброшенный ход в подземелье, никому не известный - основной вход диагонально перечеркнутый железной скобой, пылился аж под двумя висячими замками. Хоть глаза изотри глядючи - ясно, никто годами в подвал не пробирался.
За окном солнце, деревья еще голы, но уже изготовились к взрыву зелени. Фердуева облачилась в дорогое, смелых линий и неожиданных цветовых сочетаний одеяние, дождалась прихода подруги - охранницы квартиры, и нырнула в лифт чтоб посетить "двадцадку", раз уж выпала свободная минута, и прихватить балык и финские вафли.
Фердуева вплыла в оживающую весну, зашагала по просохшему под напором солнца тротуару; без головного убора литье волос обрамляло гладкое лицо, взгляды встречных смущенно перескакивали на постороннее - заборы, голые ветви, крыши, а то и упирались под ноги.
Фердуева ринулась в "двадцатку" с улицы и сразу налетела на Маруську Галошу, покрикивающую на покупателей и месившую жижу грязевого озера посреди магазина. Галоша заприметила Фердуеву вмиг и почтительно поклонилась, обдав дрогнувшей в руках шваброй ранты сапог неудачно подвернувшейся молодухи.
Мишка Шурф из-за прилавка отдал честь и в ответ удостоился, едва уловимого кивка. На немой вопрос: где Наташка? Шурф ткнул пальцем в лестницу, уводящую в подсобки, где за фанерной дверкой в скрытом кабинетике ютилась Наташка Дрын.
Народ ломился за сосисками. Фердуева скользнула взглядом по нездоровой розовости сосисочной горы на мраморе и устремилась вниз. Пересчитав ступени крепкими, безупречной лепки ногами Фердуева налетела на дона Агильяра.
Пачкун приветливо развел руки, вроде б для дружеского объятия, но дальше символического жеста не пошел. Пачкун относился к Фердуевой подозрительно, не ведая истинные силы, ее поддерживающие; к тому же Мишка Шурф, который знал все и про всех, никогда не решался перемывать косточки Фердуевой и только при разговорах о ней не желал шутить и сыпать колкостями.
Шурф - парень не трусливый, но осторожный, напоминал себе Пачкун и всегда выказывал Фердуевой должную обходительность.
- Какими судьбами? - Пачкун предупредительно пропустил гостью вперед.
- Вафельными. - Фердуева, попав в подвал, сразу вернулась к мечтам об освоении институтских подземелий, и рокот басов обстоятельного Почуваева враз перекрыл интерес к Пачкуну.
Пачкун, обиженный краткостью ответа и нежеланием продлить беседу, удалился.
Фердуева проводила дона Агильяра пустым взглядом, успев отметить, что, как и всегда, вызывают раздражение тучнозадые мужчины, широко расставляющие носки в стороны и несущие себя мелкой поступью. Наташка Дрын колдовала над косметикой, когда фанерная дверь пронзительно заскрипела и впустила Фердуеву, заполнившую каморку телесами и натиском до предела.
Наташка Дрын, размалеванная по-клоунски - даже цыганство Фердуевой тускнело рядом - притиснула подругу и отметила молниеносно: пахнет "Опиумом", а божилась, достать не может, сука. И еще подумала, что за свой балык могла бы рассчитывать на большую нежность Фердуевой, а еще позавидовала свободе Фердуевой, которая вроде при должности, а всегда птица вольная, а ты здесь парься да томись в четырех облезлых стенах в подтеках и журнальных ликах десятилетней давности, наклеенных еще предшественницей. Наташка долго зла не держала, не прощала только денежных надувательств между своими, врубила магнитофон и умудрилась изогнуться, не руша стен, в резком танцевальном маневре, потягиваясь и выкручивая бедра непостижимым образом.
Фердуева успела уловить трепет ноздрей подруги и сразу объяснила себе: вспомнила, черт, об "Опиуме". Прокол! Нет, чтоб политься другим носогреем. Пожалела, что в сумке нет флакона, а то б прямо сейчас - терять доверие не след, не то балычная река обмелеет и вовсе высохнет, конечно, можно прижать, да притягательнее по дружбе, вроде как по обоюдке, от взаимности душевной тяги.
- Я те раздобыла "опий"! - Фердуева вздохнула, из пяти флаконов расстаться с одним не хотелось - но и холодильник со снедью дело не последнее.
- Верх крутой? - между прочим уточнила Наташка про духи.
- Без верха, - мягко пояснила Фердуева, и Наташка Дрын в простоте отругала себя за несправедливость к подруге и дурные помыслы.
Телефон не унимался, сыпал звонками, напоминая веселый трамвай, и владычица каморки умудрилась таинственными звуками - обрубками слов, междометиями и чередованием преувеличенно шумных вдохов и выдохов ублажать страждущих и поддерживать вполне осмысленный, даже игривый разговор с гостьей. Разговор отличался той странностью для постороннего уха, что и беседа двоих, бегло швыряющих друг в друга фразами да еще и на непонятном языке. Фердуева собеседницу не слушала, пальцы машинально забрасывали в зев сумки плоские жестянки, укладывали поверх вафельные пачки, в то время как обладательница холеных, отмоченных в ванночках и растворах, отбеленных кремами и мазями рук мысленно пребывала в подвале института, подведомственного Почуваеву и Помрежу.
Наташка Дрын на мгновение умолкла, как раз, когда гостья упаковала провизию и полезла в сумку за деньгами.
Наташка протестующе выставила перед собой ладони: хотела, чтоб до получения духов Фердуева ей была должна, а не наоборот, так духи реальнее, не уплывет высокоценимый флакон, хотя Фердуева слово держала намертво, как смертники оборону.
- Потом разберемся… когда за духами заскочу.
Фердуева пожала плечами, поднялась, окинула со смешинкой убогую фотогалерею на стенах и уже у двери поинтересовалась:
- У тебя нет по железкам спецов? Сварить кое-что, припаять… порукастее и чтоб нетрепливые.
Наташка изобразила раздумье, горизонтальные морщины пролегли над выщипанными бровями, завсекцией принадлежала к породе соотечественников, коим засвидетельствовать, что они чего-то не могут или не имеют соответствующих связей - нож острый, все одно, что самооговор, признание в наитяжком грехе. Глаза Наташки засияли.
- Ну, как же!! Мой, что тебе дверь лудит, у него три завода метизов схвачены, металлоремонты на все вкусы и вообще…
- А ты его давно знаешь?
Сейчас Наташка уяснила, за что боятся Фердуеву: так кинжально, жестко, с плохо скрытой угрозой мало кто может спросить…
Мишка Шурф перехватил Фердуеву на лестнице, сунул ей в сумку две банки неизвестного происхождения.
- Хочу посоветоваться?..
- Советуйся, - черные глаза женщины блеснули в отсвете тусклой подвальной лампы. Мишка Шурф взъерошил кудри, приблизился и зашептал.
Дон Агильяр выплыл из кабинета и, сделав вид, что не замечает пару на истертых ступенях, шмыгнул в каморку к Наташке. Через минуту из-за фанеры докатился заливистый смех и резко оборвался, как Пачкун кивнул на дверь и поднес палец к губам. Отношения с Наташкой секретом не были, но Пачкун обожал поиграть в осторожность, полагая, что осязаемая осмотрительность придает ему вес в чужих глазах.
Шурф нашептал о застолье в кабаке: кто кем интересовался, кто что балаболил, обстоятельно доложил, точно…
Фердуева подбирала себе помощника, почти наметила Ваську Помрежа, но вдруг притормозила: может Шурф лучше? Васька надежнее, а Шурф ушлее и осведомленнее будь-будь, и концов, похоже, у Шурфа больше. Мишка поставлял денежных клиентов, что приезжали в столицу на картежные олимпиады, ниже мастеров общесоюзного класса мясник ни с кем дел не имел: по-первости, когда Фердуева вызнала, почем играют - не поверила, а когда убедилась, отдала олимпийцев целиком в ведение Шурфа. За негоциантов с Кавказа, напротив, отвечал Васька Помреж, среднеазиатов курировал Почуваев. Клиентура Помрежа любила девочек; клиентура Шурфа отдавала должное слабому полу выборочно, силами картежного молодняка, а в основном - люди серьезные, предпочитали покой, вкусную еду и хорошие вина; клиентура Почуваева типизации не поддавалась.
- Миша! - Фердуева тряхнула волосами - нарочно, случайно? - задев щеку мясника. - На той неделе один твой клиент, свердловчанин, кажется, напряг Помрежа, вел себя уралец не-парламентски. Объясни таким, Миш, в столице на воспитательную работу времени нет. Поуйми братьев-провинциалов! - Со столичной уверенностью в себе подытожила хозяйка промыслов.
- Бу сде, - Мишка ругал всячески идиотов прошлонедельного постоя. Одно жаль: идиоты денег Мишке не жалели, и Фердуева не скупилась. Мишка сосал обе стороны в обе щеки, терять не с руки, повторил, - бу сде! - уже в спину женщине, вышагивающей вверх по лестнице.
Дон Агильяр привидением возник из тьмы коридора и пытался объяснить себе, почему Мишка покорно талдычит - бу сде. Пачкун ревновал, уверовав давно, что исполнительность мясника целиком обращена на Пачкуна и делиться ею с другими для начмага оскорбительно.
Через час Пачкун вызвал Шурфа, сесть не предложил, не шутил, не подчеркивал общность участи, а напротив, начальственной неприступностью пытался показать кто есть кто.
- Играешь на две лузы, Мишка? - Пачкун выпятил нижнюю губу.
- Что вы?.. - Мишка осекся, согнал вмиг улыбку, и Пачкун удостоверился в подлинности страха рубщика мяса.
Дон Агильяр сжал серебряные, без единой желтинки, седины на висках:
- Миш, хочу напомнить УКа статью сто шестую. Укрытие товара!
- А что я?.. - Шурф позеленел.
- А то! - Пачкун встал. - Я таких козлов, как ты, сотнями на водопой водил и… пить не давал, учти!
- Я! - начал было Шурф, и Пачкун углядел в его глазах хитрость и злобу.
- Пшел вон! - рявкнул сладкоголосый дон да так, что штукатурка осыпалась с потолка и покрыла меловой пылью носки вычищенных до блеска ботинок.
Шурф направился к двери, не по-доброму, не понравилось Пачкуну, как удалялся подчиненный: в каждом шаге, в каждом подергивании шеи, в каждом волоске на побелевшем затылке - вызов, не гоже в такой злобе отпускать. Пачкун стремительно рванулся вперед, припечатал цепко плечо опального.
- Для твоего блага, Миш, ору! Люблю тебя и верю тебе, а верю я одному на миллион.
Шурф развернулся на каблуках, будто скомандовали кругом, встретился глазами: дон Агильяр и впрямь немало сделал и делал для Шурфа и, разрываясь между директором и Фердуевой, стремясь понять, чем угодить Пачкуну, как сбить пламя, желая самому себе дать ответ кто ж из двоих Фердуха или дон? - важнее, судьбоноснее, Шурф вздохнул, виновато помотал головой, покаялся.
- Пал Фомич, я?.. против вас?.. Никогда! Чтобы… кто бы… но тут моя частная жизнь…
- У нас, Миш, частная жизнь и производственная одна, склеены - не отдерешь! Думаешь, ваши художества: Наташки, Вовки Ремиза, твои, других орлов да орлиц, - так припрятаны, что никому глаза не режут. Ой ли? Миш, все решает прикрытие! Кто прикрыт, тот и умен, а будь ты хоть о семи пядей, без защитников - хана. А прикрытие, Миш, мой товар, больше я ничему не научился за жизнь, да видно и не надо большего; но… если доброхоты из домов с антрацитовыми табличками у подъездов или алыми да с золотом буквами от нас отвернуться, ни изворотливость, Миш, ни догляд за каждым, ни щедрость умасливания не уберегут. Не видит только тот, кто не хочет зреть, а если шоры-то с зенок долой, пропали мы, Миша.
Шурф молчал: так оно и есть, он и Володька, и Дрыниха - мелюзга, будто барахтаются в манежике под присмотром Пачкуна, отгороженные от колючего, враждебного мира плетеной сеткой, а сплел спасительное препятствие дон Агильяр, вязал узлы до умопомрачения, недосыпая, пил и гулял в ущерб здоровью и карману, лишь бы укрепить ограждение, углядеть вовремя гнилое вервие в плетенке, и теперь, когда Шурф занес ножку, чтоб выбраться из манежа, дон ухватил мальца за щиколотку, швырнул на середину, к любимым игрушкам - вырезкам, свиным отбивным на косточке, отменной баранинке для плова - знай свое место, малыш, иначе беда!
Апраксин все думал про квартиру, упрятанную в броню. Свободный в передвижении, не связанный служебным креслом, не утративший интерес к окружающим, не терпевший хамства, а таковым числил не только бранные слова, да страсть распускать руки, но более всего любого оттенка несправедливость, Апраксин баловал себя влезанием в чужие дела. Хам действовал на Апраксина, как знаменитая примером красная тряпица на разъяренную бычину. Одно смущало: чаще бык кончал плохо, а тряпица оставалась целехонькой, или мулету заменяли, но бык-то погибал, от ослепления страстью; ежели б не давал себя раскачать нервно, не впал в буйство, а плавно обошел верткого врага с клинком, раздумывая над каждым своим шагом и тычком рогов, не сдобровать тореро; и пуще всего наказывал себе Апраксин: не взрывайся! Пошел пузырить слюной, размахался руками проиграл! Держи себя в узде, держи до кровавой пены в углах губ и выиграешь. Сорвался на крик, заметался, вознамерился страшить да припугивать - каюк.
Стальные полосы мучали и нашептывали разное. Кто ж персонально дал команду зарешетить дверь, вложив щедро денег в бездельную, на взгляд Апраксина, предусмотрительность?
Среди знакомых Апраксина водились слесари, водопроводчики, домуправские канцеляристки, жэковские дивы, фениксами сгорающие после трех-пяти месяцев липовых трудов по мнимому уходу за территорией и расчистке снега, которого только прибывало, а если и убывало с улиц и дворов то, единственно, заботами солнца, на окладе жэка не числившимся. Апраксин без труда вызнал, что в квартире этажом ниже обретается некто Фердуева, осчастливившая столицу своей персоной не то шесть, не то десяток лет назад. Переселенка из дальних далей вначале урвала комнату в квартире и делила житье-бытье с пьянчужкой-одиночкой, подрабатывающей увядшими прелестями на Киевском вокзале, а после выселения пьянчужки за поножовщину кавалеров, Фердуева прибрала к рукам вторую комнату и воцарилась в центре столицы, под высокими потолками, любуясь из окна белыми пароходами и трудягами-баржами, вяло плывущими взад-вперед с излюбленными грузами десятилетий - деревом и песком.