– Что ж, приедем без предупреждения. Только мне почему-то кажется, что это ему не очень понравится. И я, Ваня, буду вынужден сказать ему, что это ты не захотел предупредить его и таким образом помешал подготовиться к встрече. Только не вздумай свалить. Ловить я тебя не буду. Но, думаю, этим займутся люди Бурбона.
– Влип ты, Качок! – неожиданно встрял в разговор таксист, и Турецкому показалось, что в его голосе прозвучало злорадство.
Качок двинулся к телефонным будкам, с полдороги вернулся:
– Как мне сказать, кто… вы?
– Скажи просто: Турецкий, старший следователь по особо важным делам при Генеральном прокуроре России. Можешь добавить: старший советник юстиции. В переводе на воинское звание – полковник. Слышал, как Пугачева поет? "Ах, какой был мужчина, настоящий полковник". Так вот это про меня.
Но он чувствовал, что скоро ему будет не до шуток.
И не ошибся.
* * *
Они свернули с Лесной в арку старого, поставленного на капитальный ремонт дома, покрутились в проездах внутреннего двора. Качок командовал: "Направо… Еще направо. В эту арку. Теперь налево… Здесь. К воротам подъезжай. Стой".
"Волга" медленно проехала мимо сверкающего зеркальными стеклами фасада девятиэтажного дома с двумя охранниками возле подъезда с вывеской золотом на черном: "Внешнеторговая ассоциация "Восход", свернула за угол и уткнулась в стальной щит ворот, замыкавших периметр глухого забора из бетонных плит. Здесь тоже стояли два охранника в высоких шнурованных ботинках и в серых, как у омоновцев, только без нашивок, куртках и брюках. Один из них заглянул в салон, увидел Качка и махнул кому-то в проходную:
– Открывай!
Ворота сдвинулись в сторону, такси въехало в небольшой внутренний двор, ворота закрылись, и тут же к "Волге" придвинулись четверо в сером с короткими десантными автоматами Калашникова.
Турецкий выбросил из открытого окна машины пистолет Макарова, вышел сам и, не дожидаясь особого приглашения, поднял руки. Его тут же обыскали, выдернули из кармана бумажник с документами и деньгами, рванули руки за спину и защелкнули на запястьях наручники. Выскочивший из такси Качок кинулся было к своему "макарову", но один из серых остановил его и увел в глубь двора. Другой поднял пистолет, осмотрел и сунул в карман. Кивнул тому, кто надел на Турецкого браслетки:
– Часы сними, они ему теперь ни к чему.
Тот вывернул руку Турецкого, глянул на часы и сказал:
– "Слава". Дешевка, – и подтолкнул Турецкого. – Двигай!
– Куда?
– Заткнись. Куда скажут.
Они тычками прогнали Турецкого в угол двора, через тяжелую дверь ввели в здание. От двери к лифту шел низкий коридор, у шахты лифта он поворачивал и заканчивался глухим аппендиксом. В пол аппендикса был вмонтирован квадратный металлический люк.
– Бронированная дверь. Рядом с лифтом люк. Вход в подвал? – поинтересовался Турецкий, пока они стояли в ожидании лифта. – А оттуда, наверное, в коммуникационный или канализационный коллектор? Запасной выход. Неплохо придумано.
– Заткнись! – повторил тот, что забраковал его часы.
– Я просто говорю: неплохо придумано. Но если коллектор перекроют, выход превратится в ловушку.
– Врезать ему?
– Не велено, – буркнул второй.
Подошел лифт. Они втиснулись вместе с Турецким в кабину, первый ткнул в верхнюю из двух кнопок. Лифт был такой же, как во всех старых московских домах, но взлетел так, что Турецкого вжало в пол. Через несколько секунд кабина остановилась.
– Ух ты, какой скоростной! – не удержался от замечания Турецкий, хотя понимал, что вполне может схлопотать по морде. – Прямо как в американских небоскребах. Мы уже на девятом этаже?
– Дай я ему все-таки врежу! – взмолился первый.
– Не велено, – повторил напарник.
Картина, открывшаяся взгляду Турецкого, ничем не напоминала мрачное подземелье внизу. Просторный, светлых тонов коридор со светло-серым ковровым покрытием заканчивался стеклянными дверями, выходящими на яркий солнечный свет. Возле этих дверей были другие, тоже стеклянные, с травленым рисунком, ведущие куда-то внутрь. А рядом с лифтом – еще одна дверь, с застекленным окном. Комната охраны, понял Турецкий.
Возле лифта их встретил еще один серый, тоже с "калашниковым", кивнул на дверь:
– Посидите. Когда идти, скажу.
Охранники втолкнули Турецкого в комнату возле лифта, с пультом связи и экранами мониторов.
– Ну люкс! – восхитился Турецкий. – Видеокамер – как в Народном банке. Если не больше. Все под контролем – и внутри и снаружи.
Первый даже зубами скрипнул – так ему чесалось заткнуть пасть этому болтливому придурку.
– Молчу, молчу, – успокоил его Турецкий.
Ждать ему пришлось минут пятнадцать. Потом за стеклом комнаты охраны мелькнуло несколько голов, склоненных друг к другу так, словно бы люди тащили что-то тяжелое. Взвыл лифт. Третий охранник открыл дверь, показал автоматным дулом:
– Ведите!
Возле дверей с матовыми пальмами на стекле стражи Турецкого одернули куртки, поправили ремни "калашниковых". Один из них заглянул: "Можно?" – и открыл перед Турецким створки дверей. Но прежде чем войти, Турецкий мазнул светлым рантом своей саламандровой туфли по темному пятнышку на ковровом покрытии. Это была кровь.
Свежая. Не успевшая свернуться.
Помещение, в котором они оказались, было обширным, метров сто залом с низким потолком. Просторные окна в дальнем конце вделаны в скат кровли. В стене слева – широкий дверной проем, за ним – залитая солнцем площадка, частью затененная сине-белым тентом, как уличное кафе. "Значит, это не девятый этаж, а десятый. Крыша", – подумал Турецкий, продолжая осматриваться.
Несколько дверей говорили о других комнатах. И возможно, одна из дверей была выходом к еще одному лифту и лестнице, ведущей вниз, в офис внешнеторговой ассоциации "Восход". Камин, три кресла перед ним. Заполненный книгами стеллаж во всю торцевую стену. Простой письменный стол в углу, возле стеллажа. Обычное кабинетное кресло. И в нем худой, сутулый, широкой кости человек в светлой рубашке с короткими рукавами, с темными, тронутыми сединой волосами, с тяжелым, малоподвижным лицом с небольшим шрамом на левой щеке. Малоподвижным не оттого, что оно не способно было выражать чувства, а скорее потому, что человек находился мыслями где-то очень далеко, в чем-то своем.
Это был Бурбон.
На столе перед ним лежал раскрытый бумажник Турецкого и рядом – фотографии Никитина. На ковре у стола поблескивали маленькими злыми глазами два поджарых иссиня-черных добермана в ошейниках, увешанных медалями.
– Неплохо устроились, – отметил Турецкий. – На Западе такие мансарды называют пентхаусами. А там – наверное, еще один ход – вниз – в офис?
Не ответив, Бурбон коротким жестом приказал серым снять наручники с Турецкого и удалиться. Когда за ними закрылась дверь, показал на кресло возле письменного стола:
– Проходите, Александр Борисович. Садитесь.
– А ваши бульдожки не укусят? – спросил Турецкий, растирая запястья.
– Они не кусаются. Они сразу перегрызут горло. При первом резком движении, – объяснил Бурбон, по-прежнему словно бы находясь мыслями в далеких далях.
– Постараюсь быть плавным…
Мокрое пятно у стола. Еле уловимый, но все же уловимый запах пороховой гари.
– Как я понимаю, Качок отправился в свой последний путь, – продолжал Турецкий, опускаясь в кресло под сверлящими взглядами доберманов. – А что, нельзя было поручить это кому-нибудь другому? И в другом месте?
– Да, Качок… Правильный был пацан. Старательный. Но тупой… Нет, нельзя было. Из воспитательных соображений.
– А он, между прочим, вас даже под дулом пистолета не продал.
– Но вас привел.
– Я бы и сам приехал. Может быть, не сегодня. Но я все равно собирался вас навестить.
Бурбон словно его не слышал. Взял в руки снимки Никитина, довольно долго рассматривал их, коротко спросил:
– Кто это?
– Один мой знакомый. Возможно, и ваш. Геолог из ЮАР. Никитин.
Не откликнувшись на его слова, Бурбон отложил снимки в сторону, рассеянным движением худой руки вытащил из бумажника документы Турецкого и, будто увидел их впервые, начал рассматривать.
– "Редакция газеты "Новая Россия". Нештатный обозреватель. Псевдоним Б. Александров…" Читал ваши статьи. Содержательно. Но суховато… "Генеральная прокуратура России, старший следователь по особо важным делам…" Слышал, неприятности у вас?
– А у кого их нет?
– "Информационное агентство "Глория", консультант…" Крепко вы ксивами обложились. Невооружен, но очень опасен. Что это за агентство?
– "Глория" по-латыни – слава, – объяснил Турецкий. – Зик транзит глория мунди – так проходит слава мира. Агентство по восславлению. Оды, кантаты, эпиталамы. Не хотите заказать серенаду в честь своей дамы сердца? Лучшие поэты, лучшие композиторы, лучшие исполнители.
– И что вы там делаете как консультант?
– Слежу, чтобы поэты ставили запятые перед "как", "что" и "если". Совершенно распустились без цензуры. Я, разумеется, шучу. Это частное детективное агентство.
– Вы были веселым человеком, Александр Борисович? – все так же рассеянно-отвлеченно спросил Бурбон.
– Особенно впечатляет в вашем вопросе слово "были". Да, я стараюсь быть веселым человеком. А вы – нет?
– Нет.
– А между тем некоторые серьезные ученые считают, что чувство юмора – единственное, что отличает человека от животного.
– Они ошибаются.
– Чем же, по-вашему, человек отличается от животного?
– Ничем.
– Это уже философия. Правда, какая-то людоедская, пещерного периода.
– Нет, – возразил Бурбон. – Это Макс Штирнер.
– Вот как? – искренне поразился Турецкий. – Штирнер? По философии у меня всегда был высокий балл. Младогегельянец, предтеча Бакунина. "Я – критерий истины". "Мораль – призрак". "Кто сильный – тот прав". Он?
– Да.
– Значит, вы читали Штирнера? А самого Гегеля? Или Бакунина, Ницше, Шпенглера?
– Пробовал. Параша.
– Потрясающе. Человек только что убил другого человека и говорит, что Ницше – параша. Впрочем, правильно. Конечно, параша. Тут только Штирнер и подходит. Скажите, Николай Иванович, откуда у вас такие познания в философии? Насколько я знаю, вы закончили только школу.
– Я всегда любил читать. И сейчас люблю.
– Достоевского читали?
– Слишком много рассуждений.
– Вы правы. Какая-то старуха-процентщица, что тут рассуждать… А сейчас что читаете?
– Шестой том Бальзака, – ответил Бурбон с ударением на последнем слоге. – Не читали?
– Нет, – сказал Турецкий. – Я читал "Шагреневую кожу", "Человеческую комедию". А шестой том Бальзака – нет, не читал.
– Напрасно. Интересные романы.
Турецкий напряженно всмотрелся в его лицо. Издевается? Да нет, вполне серьезен и по-прежнему словно бы углублен в себя.
– Ладно, – кивнул Турецкий. – Чтобы закончить с философией, скажу, что в понятие "человек" я вкладываю совсем другой смысл.
– Какой?
– Человек – это тот, кто не животное.
– Вы были идеалистом?
Турецкий почувствовал раздражение.
– Второй раз за десять минут вы намекаете, что я труп. Почему бы вам не вызвать своих серых и не отдать им меня? Или самому пристрелить? Что там у вас в столе – браунинг с глушителем или кольт? Какой интерес разговаривать с трупом?
– А вы что, не боитесь смерти?
– Нет, – ответил Турецкий. – Моя философия – не Штирнер, а ранние пифагорейцы. Я бессмертен.
Бурбон потянулся к стеллажу, одна из полок была заставлена радиоаппаратурой, нажал какую-то кнопку.
"Не перегнул ли я насчет бессмертия?" – спросил себя Турецкий.
Но вместо серых с "калашниковыми" из двери в глубине зала появилась длинноногая блондинка в черном облегающем платье и крахмальном фартучке.
– Принеси нам выпить. Что будете, Александр Борисович?
– Пива, пожалуй. Только не слишком холодного.
– И мне пива, – Бурбон поднялся из-за стола. – Пойдемте на свежий воздух.
Турецкий тоже встал. Доберманы предупреждающе зарычали.
– Ша! – прикрикнул на них Бурбон.
Турецкий вошел вслед за ним в широкий, ярко освещенный солнцем дверной проем и ахнул: открытая площадка на крыше, в обычных пентхаусах огороженная балюстрадкой с цветами, здесь была обнесена двухметровой глухой стеной и поверху затянута тугой стальной сеткой.
– Ничего себе пентхаус! Это же тюремный двор для прогулок! Ностальгические чувства? Воспоминания о тюрьме?
– Вор о тюрьме никогда не забывает. Защита.
– От чего?
– Десант. Граната.
– Сетка от гранаты не защитит.
– Отбросит. Располагайтесь.
Под сине– белым тентом стояли, как в уличных кафе, несколько белых пластмассовых столиков с креслами. Доберманы следили за каждым движением Турецкого и, лишь когда он опустился в одно из кресел, улеглись на пол у ног хозяина.
– Я вот о чем хотел с вами поговорить… Что творится, Александр Борисович! Что ни день: стрельба среди бела дня, взрывы, поджоги, захват в заложники детей, беременных женщин. Трупы без глаз, со следами ожогов утюга. Младенцу разбивают голову о стену на глазах у матери. Полный беспредел. Это же ужас.
Появилась блондинка с подносом, поставила перед ними высокие стаканы богемского стекла с опадающими шапками пены. Турецкий залпом выпил свое пиво и с наслаждением закурил. Бурбон лишь сделал глоток и поставил стакан на стол.
– Да, ужас, – повторил он, когда блондинка ушла. – И не только для законопослушных граждан, но и для нас, воровского народа. Было как. Попалась такая мразь, беспредельщик – его тут же поставит на место вор. Как вы говорите – вор в законе. Загонит в стойло. Каждый должен иметь право на свое место в жизни, на защиту и кусок хлеба. На этом стоял и стоит воровской закон. Если преступник – бык, тупой, он возьмет пистолет и убьет. Но если будет знать, что с него за это спросится, остережется. У нас спрос конкретный. А сейчас? Воров отстреливают. Другие, видя такое дело, уезжают на Запад. И скоро вообще некому будет дать укорот беспредельным рожам, всем этим шерстяным, у которых в руках гранатомет, в башке наркота, а в душе ни понятия, ни чести. И если так и дальше пойдет, что будет? Воровской уклад рухнет. Но рухнет и ваш мир. Все захлестнет беспредельщина. Неужели власти этого не понимают?
– Что именно должны понимать власти? – спросил Турецкий, отметив, что отвлеченность покинула хмурое лицо Бурбона. Судя по всему, то, о чем он говорил, было для него действительно важным.
– Реальность. Выньте из дома несущие балки – дом развалится. А есть ли сейчас в России хоть что-нибудь, что держится не на криминальных связях? Промышленность? Энергетика? Про финансы и торговлю не говорю. Уберите эти связи, что останется? Развалины. Под ними будут и медицина, и образование, и культура. Реальность в том, что мы, воры, помогаем государству стоять. И нас не отстреливать надо, а признать как реальность. Идти с нами на компромисс.
– А как насчет места в Государственной Думе? – поинтересовался Турецкий. – "Слово предоставляется руководителю фракции "Воры России" господину Ермолаеву по кличке Бурбон. Подготовиться лидеру ЛДПР Жириновскому. За ним выступит представитель фракции "Наш дом Россия". Неплохо? Кстати, откуда у вас это погоняло – Бурбон? От сорта кукурузного виски или от французской королевской династии?
– Не знаю. Как-то в спортшколе тренер после моего боя сказал: "Ну ты и бурбон!" Так и пошло… Несерьезный вы, Александр Борисович, человек.
– Этим я отличаюсь от вас.
– А вы ведь не уважаете меня.
– Разумеется. За что мне вас уважать?
– Считаете, не за что?
– В лучшем случае я могу отдавать вам должное. За твердость характера, скажем. Или за вашу верность идеям "воровского братства". Но отдавать должное – это одно. А уважать – совсем другое. Кстати, о каком отстреле вы говорите? Кто вас отстреливает?
– "Белая стрела". Только не делайте вид, что вы ничего о ней не слышали.
– Слышал. Больше того, мы занимались этим делом – См. роман Ф. Незнанского "Синдикат киллеров" (М., 1995). Миф. Никакой "Белой стрелы" нет и никогда не было. Вы сами себя и отстреливаете. Если бы это было поручено спецподразделению МВД или ФСБ, вас бы давно уже не было. Ни одного. Все ваши базы и явки известны. Почти все ваши дела – тоже. Досье ломятся от оперативной информации.
– Что ж не вяжете?
– Закон есть закон. Оперативные и агентурные сведения в суд не представишь. А веских доказательств, как правило, бывает мало. Поэтому мы и разговариваем сейчас с вами здесь, а не в следственном корпусе Бутырки или "Матросской тишины". И еще – о каком компромиссе вы упомянули? Компромисс кого с кем? Властей с ворами?
– Да, – подтвердил Бурбон. – В современном бизнесе есть проблемы, которые власть принципиально не может решить. Решаем мы. Или беспредельщики. Как они решают – знаете. А мы считаем, что любую самую сложную проблему можно изучить, договориться и избежать крови, избежать насилия. Мы посылали об этом сигналы наверх. Ответа не получили. Я хотел бы понять почему.
– Попробую объяснить, – сказал Турецкий. – Избежать крови – чьей? Насилия – над кем? Вы считаете нас недоумками, которые поверят, что воровской сходняк волнует кровь от пуль и ножей ваших же боевиков и "шестерок"? Насилие, которому ваши же бандиты подвергают всех подряд – от бизнесмена до одинокого старика, владельца приватизированной хрущобы? Полноте, Николай Иванович! Вас волнует только собственная кровь, собственная безопасность, вас ввергает в ужас беспредел, который распространился на вас самих. Вы предлагаете компромисс? Нет. Ваши сигналы – всего лишь вопль о помощи, о защите законом, нашим законом, который вы всю жизнь попирали. И я вам вот что скажу: закон защитит вас. Как любого гражданина. И не больше. Но и не меньше. И это мнение разделяют все мои коллеги. Поэтому вы не получили никакого ответа. И не получите.
Бурбон задумался. Потом спросил:
– Хотите еще пива?
– Нет, спасибо.
– Есть еще какие-нибудь желания?
"Вон даже как!" – подумал Турецкий, и на мгновение его охватило бешенство от наглой уверенности в своем праве распоряжаться чужой жизнью, прозвучавшей в словах этого выродка. Но он сдержался.
– Если это последнее мое желание перед смертью, вы не можете его не исполнить. Кто вам заказал Очкарика?
– Никто.
– Значит, вы сами? Почему?
– Он засветился.
– Кто вам дал "жучок", который Очкарик должен был сунуть Никитину?
– Один человек.
– Вы его не знаете?
– Он передал мне привет от моего друга из Штатов.
– От Корейца? Но он же сидит в Атланте.
– У меня там много друзей.
– Откуда вы знаете, что Очкарик засветился?
– "Жучок".
– "Жучки" с таким радиусом действия сбрасывают информацию импульсами. Даже если вы нашли частоту, вы не смогли ничего расшифровать. Значит, вы дали Никитину свой "жучок"? А что сделали с тем?
– Вы быстро соображаете. Разбил.
– А заказчику сказали, что Очкарик засыпался и его пришлось убрать?
– Да.
– Для чего вы подменили "жучок"?
– Чтобы знать, что происходит.
– Для чего вам это было нужно знать?