– А здесь… – Охранник обернулся и вслух прочитал табличку: – Служебный вход. Русским же языком написано.
Он, как многие приставленные к государевой службе люди, любил высокопарно изрекать прописные истины. Хорошо не спросил, умеют ли приставшие к нему журналисты писать. Лизавете поведение охранника показалось странным. Он их не пропускал – это полбеды. У нас любят тащить и не пущать. Но он "не пущал" людей в медпункт и при этом подозревал их. Самыми черными подозрениями были наполнены все ящички огромного комода – сверху донизу. Это бросалось в глаза. А в чем он их подозревал? Ведь они просто хотели пройти в медпункт, что само по себе вовсе не предосудительно. Значит, охранник знал нечто, что делало журналистов персонами "нон грата". И очень может быть, что нежелание пропустить журналистов напрямую связано с пропавшим за этими дверьми толстяком.
– Мы здесь именно по долгу службы. Я работаю в журнале "Огонек", а моя спутница из Петербурга, с телевидения. – Теперь Глеб старался говорить ласково, но убедительно.
Сразу стало ясно, что при слове "телевидение" в охранном подразделении, где служил данный конкретный охранник (их в России нынче много, и не просто много, а более чем достаточно), было принято хвататься за пистолет. Во всяком случае, комод недвусмысленно опустил руку в карман, а чтобы ни у кого не осталось никаких сомнений, угрюмо пригрозил:
– Не напирай! Кому говорю, не напирай!
– Господи, о чем вы? Мне просто нужен врач!
– Вот и звоните ноль-три!
– На каком основании вы нас не пропускаете? – Лизавета мастерски чередовала официальные, годные для эфира, и неофициальные, "разогревающие" вопросы.
– По инструкции! – насупился "комод".
– Ай-яй-яй, как не стыдно использовать скрытую камеру. Я думал, вы знаете, что в соответствии с законом о печати вести запись разговора можно лишь с разрешения собеседника.
Лизавета подпрыгнула и сиганула в сторону – так поступают искушенные герои триллеров, почувствовав спиной холодное дыхание пистолетного дула. Разумеется, никакого пистолета за ее спиной не было. Там стоял Валерий Леонтьевич и, радостно улыбаясь, продолжал:
– Почему вы здесь скандалите?
– Вас ищем! – улыбнулась в ответ Лизавета.
Глеб почтительно промолчал.
– А в чем дело? – Валерий Леонтьевич скорчил удивленную мину.
– Как в чем? Вы же обещали разузнать, как там несчастный любитель водочки из буфета. – Лизавета старалась говорить обиженно и в то же время кокетливо, в стиле, приятном для уха постаревших покорителей сердец.
Валерий Леонтьевич немедленно откликнулся:
– Да, да, помню, вот только замотался. Здесь… – Он возвел глаза к потолку, чтобы кто-нибудь, не дай Бог, не подумал, будто "здесь" – это просто здесь, а не в эшелонах власти. – Здесь такое творится… Немудрено забыть обо всем.
– Так как он?
– Вы были правы. Инфаркт. Спасти не удалось. Не берег свое сердце. Такие дела.
– А кто он? Что он здесь делал?
– Он-то? Мелкая сошка. Второй помощник одного не очень заметного депутата, Игоря Ивановича Поливанова. Я знаю этот тип людей. – Валерий Леонтьевич кривовато ухмыльнулся. – Они с энтузиазмом крутились сначала вокруг тех, кто шумел на митингах, потом в Верховном Совете Союза, далее перебрались в Верховный Совет России, а затем их унаследовала Дума. Незаметные, незаменимые и восторженные. Сателлиты. Своего рода группа поддержки, вроде девочек в коротких юбочках, что размахивают букетами на состязаниях по американскому футболу.
– Имя-то у этого сателлита есть?
– Владимир Дедуков. Пятьдесят два года. Когда-то, очень давно, работал в Институте всемирной истории, специалист по средневековью, научный сотрудник, правда, младший. – Просто кривая ухмылка Валерия Леонтьевича постепенно переросла в ухмылку сардоническую. Злую, даже злобную. Так, скорее всего, усмехались пресыщенные римские сенаторы. – Потом переквалифицировался на историю современности. И… сердце не выдержало.
– Вы иронизируете, Валерий Леонтьевич! Интересно почему? – Лизавета похлопала ресницами и вообще постаралась сделать взгляд предельно наивным: что недозволено простым смертным журналистам, то позволено куклам Барби. Она наверняка знала, что мужчины типа этого председателя ассоциации журналистов пустоголовым куклам Барби прощают все.
– Не плакать же! Не люблю прихвостней! – По непонятным причинам самого себя, с удовольствием тусующегося среди важных и особо важных персон, Валерий Леонтьевич прихвостнем не считал. – И вообще, милая Лизавета, зачем вы забиваете свою прелестную головку черт знает чем? – В голосе Валерия Леонтьевича зазвенели отеческие нотки, глаза заволокло мечтательно-маслянистой пленкой.
Обычно после заданных таким тоном вопросов мужчины приглашают в ресторан, где начинают сетовать на горькую холостяцкую судьбу. Так поступают все мужчины, женатые в том числе.
Он ласково, почти по-отечески приобнял Лизавету за талию и зашагал по длинному коридору. Следом потянулись Славик и Глеб. Лизавета услышала, как комодообразный охранник облегченно вздохнул. По сути, Валерий Леонтьевич уводил их с места репортажа. Но сопротивляться было бессмысленно. "Раз молчит гора, попробуем выведать что-нибудь у Магомета", – решила она.
– А я думала, вы про нас забыли. – Лизавета намеренно объединила себя с корреспондентом "Огонька". – И еще вопрос – вы, случайно, не знаете, чем занимается депутат Поливанов?
– Он, если не ошибаюсь, в прошлом директор школы, где-то в провинции, в Орле или в Туле. Там его и выбрали. В Думе он особо не выделялся, ни в какие фракции не вступал, в порочащих связях замечен не был, жил тем, что выгодно пристраивал свой голос во время равновесных голосований. Его думской темой было народное образование – так сказать, по специальности.
– А помощник?
– Бог его знает, тоже, наверное, образованием занимался.
– Ах, образованием, школами, значит, тогда все ясно! – Лизавета вовремя прикусила язычок. Никого, кажется, не заинтересовала ее реплика. Валерий Леонтьевич тем временем перешел к делу. Не зря же он обнимал ее за талию, прогуливаясь по длинному коридору.
– Оставим это, милая Лизавета. Сегодня вечером в ресторане Дома журналиста будет небольшой банкет по случаю выборов. Я был бы счастлив, если бы вы приняли мое приглашение…
– Это в "Трех пескарях" банкет? – вмешался в разговор Глеб.
Валерий Леонтьевич не счел нужным ответить молодому собрату по перу или, если не отставать от времени, собрату по компьютерной верстке.
– Ой, это тот, что рекламируют! – Лизавета стремительно вживалась в образ Барби, которой прощают все. – Я бы так хотела, так хотела пойти. Даже по телевизору видно, как там красиво, но надо лететь домой – сегодня в вечернем выпуске ждут репортажи. И билеты уже есть…
– Понятно. – Теперь усмешка Валерия Леонтьевича уже не выглядела злой. – Репортаж с концептуальным определением избирательной урны следует показать сегодня же. Вы сумели обмануть председателя: отвечая, он полагал, что имеет дело с "проверенными товарищами". И вдруг неприятные подробности о выборах в северной столице. Подчиненные-то, в том числе председатель вашей окружной комиссии, не торопились доложить по инстанции дурную весть – никто не спешит получить приглашение на казнь, особенно собственную. А тут… Будь я вашим главным редактором, ваш скорбный труд не пропал бы, очаровательная леди.
Многозначительная тирада шефа независимых журналистов была слишком перегружена литературными аллюзиями. Он словно поставил перед собой цель явить миру, а пуще всего Лизавете, Глебу и Славику, свою образованность и начитанность. Лизавета немедленно сообразила, что ее потуги смотреться идиоткой, благоухающей духами "Дольче Вита", не нужны и даже вредят делу. Она опять сделала умное лицо. Валерий же Леонтьевич продолжал вещать:
– Жаль, что не присоединитесь к нам. Тогда удовлетворите мое любопытство – почему вы так настойчиво расспрашиваете об этом мелком деятеле от политики? Была бы известная персона – тогда понятно… – Задав вопрос, он внимательно заглянул ей в глаза.
Лизавета выдержала пристальный взгляд, потом посмотрела на Глеба, который шел на полшага сзади, – тот тоже напряженно ждал ответа. Экие любопытные!
– Действительно! Я тоже дивлюсь, Валерий Леонтьевич. Это она меня сюда притащила, все никак не могла успокоиться! Я уж и так и сяк спрашивал, отчего ее это дельце зацепило, – ни в какую, хоть кол на голове теши!
– Просто вы посредственные журналисты, а она нет, – сказал вдруг Славик Гайский. – Лизавета – журналист классный, потому что не ленивая и любопытная.
Глеб и Валерий Леонтьевич разом повернулись к нему, у обоих вытянулись лица – не то от удивления, не то от обиды. Не каждый день корреспондентов российского "Ньюсуика" и уж тем более патронов отечественной независимой журналистики называют в глаза посредственностями.
– Боже, а я все размышлял, умеет ли он говорить. – Глеб смотрел на Славика Гайского, как отец на двухгодовалого шалуна, вдруг вышедшего к гостям с заявлением "я обкакался": с одной стороны, мальчик выучил новое слово, а с другой – следует объяснить ему, что кое-какие секреты следует хранить при себе.
– Ты напрасно считаешь немыми всех, кто может молчать более трех минут. – В Лизавете всегда было сильно чувство локтя и классовой солидарности. – Не каждый же способен трещать как сорока.
– Вот уж не думал, что похожу на сию почтенную птицу, – раздраженно проговорил Глеб. Он по-настоящему разозлился, и это бросалось в глаза. Валерий Леонтьевич был спокоен, но хмурился. Лизавета поняла, что переборщила. Эти люди не сделали ей ничего плохого, наоборот, помогли. Глеб к тому же старательно развлекал на пресс-конференции. Валерий Леонтьевич похвалил ее русский язык. А они со Славиком обзываются и вообще ведут себя неподобающе, словно и не петербуржцы вовсе. И стоит ли так рьяно хранить в тайне последние слова историка Владимира Дедукова?
– После бессонной ночи все становятся злыми и непредсказуемыми. Но мрак развеялся, и я открою вам секрет: я слышала последние слова господина Дедукова. Эти слова показались мне странными, вот я и пыталась найти им хоть какое-то объяснение.
– И нашла? – все еще угрюмо спросил Глеб.
– Да, конечно, – лучезарно улыбнулась Лизавета. – Он сказал: "Значит, все-таки откроют эту школу двойников" или "для двойников". В общем, что-то в этом роде. Согласитесь, мало кто переживает относительно некоего образовательного учреждения во время сердечного приступа! – Она не стала ждать, когда Глеб и Валерий Леонтьевич кивнут. – Но раз он был такой энтузиаст, да еще занимался реформой народного образования, то…
– Да, фраза необычная. Хотя у нас в парламенте мало людей, ведущих себя стандартно. Это же не собрание народных представителей, а своего рода паноптикум, коллекция уродов, или, если хотите, причуд природы.
Валерий Леонтьевич вновь принялся вещать как ни в чем не бывало. Инцидент был исчерпан, стороны побалансировали на грани холодной войны и решили, что делить им нечего. Патрон российских репортеров познакомил всех со своей теорией парламентаризма:
– Никто не сумел точно и эффективно скопировать европейскую парламентскую систему, так же как и систему разделения властей. Оттого и названия измышляют афро-азиатские. Приличный парламент так и называется – парламент. Но там, где народный дух не приемлет выборно-представительной власти – а Россия входит в число таких стран, – вырастают ублюдочные образования…
В другое время Лизавета ввязалась бы в спор. Чем плохи датский парламент, именуемый фолькетингом, или шведский, который называется риксдаг? И почему русский народный дух, вполне терпимо относившийся к псковскому или новгородскому вече, на котором князей выбирали или выгоняли – смотря по обстановке, вдруг коренным образом переменился? Но сейчас теоретизировать почему-то не хотелось. Голова была забита другим.
Что такое школа двойников? Неужели наши депутаты действительно так далеки от народа, как оголтело пишет газета "Завтра"? Неужели кто-то озабочен психологическими изысками обучения близнецов в стране, которая за десять лет успешно проделала путь от всеобщего и обязательного среднего образования к необязательному начальному? Неужели парламентарии настолько не читают газет и не ведают, сколько в России просто беспризорных детей? Плюс ко всему они, вкупе с помощниками, еще и малограмотные – путают двойняшек и двойников…
Нет, ничего они не путают. И господин Дедуков, сказав "двойников", имел в виду именно двойников? А раз он занимался политикой, то речь шла о двойниках политических. Сколько их было в истории! Говорят, Рамсес Второй считал, что должен личным примером увлекать на бой своих воинов, а чтобы при этом не рисковать, завел пару-тройку двойников. О "Железной маске" – брате-близнеце Людовика "Солнце" – написаны десятки романов. Но там, судя по некоторым свидетельствам, действительно родились двойняшки.
Впрочем, политический двойник – фигура далеко не только историческая. Отдельные очевидцы упоминали двойников Сталина. Сейчас желтая пресса вовсю пишет о том, что обзавелись политическими дублерами престарелый Фидель и неумолимый Саддам Хусейн. Так что двойник в политике – это не просто слова.
Ох, было о чем подумать, поэтому в спор о сущности парламентаризма Лизавета ввязываться не стала.
ЗИМНИЕ КАНИКУЛЫ
– Бах и канкан – это, конечно, сильно сказано! – восторженно произнес впечатлительный Саша Маневич, отбросив в сторону газету. Среднего роста, крепенький, плечистый, с простым и открытым лицом, он скорее походил на реалиста-прагматика. Тем не менее именно он был самым романтичным и мечтательным журналистом в редакции "Петербургских новостей". Нет, Сашу никоим образом нельзя было назвать лентяем, который умеет лишь вздыхать и грезить, лежа на диване. Он был романтиком деятельным, из породы первопроходцев. Люди этого типа возводили крепости-остроги в Сибири и строили кузни и избы на Аляске, именно они плавали вместе с Витусом Берингом и Фаддеем Беллинсгаузеном. Они умели быть счастливыми, завидев оскаленные берега нового материка, умели наслаждаться ароматами неведомых земель, умели забывать о сытом довольстве, потому что когда человек слишком озабочен бытом, он не может идти через ухабы к великим свершениям.
Саша Маневич избежал самой тяжелой болезни, подстерегающей журналиста: он не превратился в рано состарившегося скептика, пресыщенного и уверенного в том, что видел все и знает все. Саша увлеченно спускался в шахты, угольные и сланцевые, и не для того, чтобы мелькнуть на экране в каске с фонариком, а потому, что его действительно волновала судьба шахтеров и отечественной добывающей промышленности.
Он пять месяцев пробивал командировку в Таджикистан, пробил и съездил, и его серия репортажей поражала первобытным клокотанием чувств. Лизавета даже назвала его Ксенофонтом наших дней. Он горевал об убитых и воспевал подвиги во имя Отечества и гуманизма. Он отыскал на Памире заброшенные рубиновые копи и снял легенду о сокровищах. Если бы он жил на два с половиной тысячелетия раньше, то стал бы воинственным поэтом и мастерски воспел бы походы Александра Македонского – самого поэтического из воителей.
Саша Маневич всегда жаждал новизны и смотрел на мир широко открытыми глазами.
Нововведения и обсуждали Лизавета, Саша и заглянувшая в Лизаветин кабинет на огонек, точнее, на рюмку молдавского коньяка, старейший выпускающий редактор "Петербургских новостей" Светлана Владимировна Верейская – женщина, с успехом доказавшая, насколько верен парадокс, введенный в оборот английскими романистами: апломб красавицы составляет восемьдесят процентов ее красоты. Она сама охотно называла себя глубокой пенсионеркой, она по-прежнему работала и по-прежнему была красавицей. Еще Светлана Владимировна была шумной и азартной любительницей поговорить. Она ныряла в беседу смело и безоглядно – так бросается в прорубь зимний купальщик, недавно обращенный в моржовую веру.
Верейская пришла пять минут назад и уже плескалась в ледяных водах полемики. Последнюю неделю корреспонденты, редакторы, ведущие и операторы новостей спорили только об одном – о грядущих новшествах.
Вместе с Новым годом на телевидение пришло новое начальство, новая, так сказать, метла, немедленно решившая совершенно оригинальным образом подмести длинные студийные коридоры, редакционные комнаты, а заодно и забитый устаревшими передачами эфир.
Собственно, ничего супернеординарного не произошло – каждый новый начальник усеивал свой телевизионный путь реформами и преобразованиями. К примеру, один решал объединить все передачи единой идеей, превратить телевизионный день в этакую тягомотную тематическую кишку. Другой, наоборот, твердил о типичном телевизионном времени и требовал, чтобы все программы, фильмы и спектакли шли не дольше сорока пяти минут. Сорок пять – и никаких гвоздей!
Реформы не затрагивали только две составляющие части телевизионного эфира – "Новости" и детская программа "Спать пора" жили по старинке. Откуда бы ни приходили телебоссы, они подсознательно чувствовали: новости, так же как мультфильм и колыбельная, – они и в Африке именно новости, мультфильм и колыбельная.
И вот – проект. Великий и Могучий.
– Он не режиссер, он не продюсер, он – десантник, я точно теперь знаю. Вы посмотрите: стратегическое планирование, центр управления полетом, радиоперехват, информационная агентура, запасной аэродром и, наконец, "телевидение быстрого реагирования". – Саша Маневич теребил в руках три листочка – план их будущей жизни в "Новостях".
Действительно, все эти термины – иные в кавычках, а иные без – были использованы в актуальной разработке новой концепции информационного вещания.
Накануне президентских выборов все ждут перемен. Телевизионные боссы – не исключение. Каждый канал готовил к марту что-нибудь будоражащее, необычное и пикантное. Особенно в публицистической и аналитической сфере. Петербург решил не отставать от Москвы.
– Это какой-то телевизионный генерал в лампасах. Он тут пишет, цитирую, что собирается превратить нас всех "в телевидение быстрого реагирования, которое будет формировать общественное мнение по жизненно важным вопросам на новом этапе развития России". Он хочет, чтобы мы в эфир ходили двадцать четыре раза в сутки, – продолжал горячиться Саша.
– Ну, положим, не двадцать четыре, а двенадцать, – ввернула справедливая Лизавета.
– Не важно! Вот вы, Светлана Владимировна, можете мне разъяснить, что такое "принцип действенного фактора" и как я должен писать "пьесу дня"?
Верейская откашлялась:
– Милый, я-то старуха, мне что! Я им сразу сказала: я уже столько на своем веку видела! И кукурузу сажала на телеэкране, и петербургские наводнения, когда воды якобы по пояс, показывала. Я могу и умею по-всякому. Вот вы, молодняк, как же вы это терпите?
Слово "молодняк" Верейская произносила так смачно, что комната сразу превращалась в зоопарк, хотелось прислушаться и принюхаться – где здесь веселые трехмесячные медвежата и куда делся недавно родившийся лисенок?