Полицейские смотрят на него с жалостью, так, словно постоянно сталкиваются с подобным. "Женщины, – написано у них на лицах. – Им доверять нельзя". Мне тоже жаль Стивена. Слишком много всего и сразу. Я хотела рассказать ему обо всем наедине, в нужное время и нужным образом, а не устраивать целое шоу из его неведения и растерянности.
Стивен пристально следит за мной, пока мне задают вопросы, и, вне всякого сомнения, ждет, когда у меня спросят: где я была, когда сбежал мой отец? Кто-нибудь был со мной? Я когда-нибудь отправляла отцу посылки в тюрьму? Хотя бы баночку желе или открытку на день рождения?
Он сверлит меня взглядом по мере того, как продолжается допрос. Он обвиняет меня. Осуждает. Мои ладони потеют. Мои губы двигаются, пока я отвечаю на вопросы полицейских, хотя в данный момент я могу думать лишь о том, как больно все это бьет по Стивену, какой опасности подвергло его и девочек мое молчание. Как мало значат все мои жертвы сейчас, когда всплыл этот секрет.
В коридоре раздается топоток. Айрис выглядывает из-за угла. Видит полицейских в гостиной, и ее глаза становятся огромными.
– Папочка, – неуверенно говорит она, – ты придешь поцеловать меня на ночь?
– Конечно, тыковка, – тут же отвечает Стивен без всякого намека на сковавшее нас обоих напряжение. – Возвращайся в кроватку. Я сейчас приду. – Он поворачивается к полицейским. – Мы закончили?
– Пока да. – Главный офицер смотрит на меня так, словно уверен: я знаю больше, чем говорю. Перед уходом он передает мне свою визитку. – Если вспомните что-нибудь, что поможет нам найти вашего отца, что угодно, – позвоните.
Я прячу визитку в карман, пока Стивен провожает полицейских к двери.
– Я хотела тебе рассказать! – говорю я, как только за ними закрывается дверь.
Смерив меня долгим взглядом, Стивен медленно встряхивает головой.
– Тогда почему не рассказала?
Справедливее вопроса не придумаешь. Хотелось бы мне знать ответ на него. На самом деле я вовсе не собиралась лгать ему. Когда мы познакомились на Черничном фестивале в Парадайзе семь лет назад и Стивен предложил съесть по бургеру, скупив предварительно весь мой ассортимент, я не могла сказать ему: "С удовольствием пойду с тобой на свидание. Кстати, я – Хелена Эрикссон, и еще: помнишь того парня, который в девяностых украл девчонку из Ньюберри и четырнадцать лет держал ее в плену на болоте? Ну, тот, которого прозвали Болотным Царем? Да, это мой папаша".
Мне был двадцать один год. И я наслаждалась восхитительной анонимностью. Никаких шепотков за спиной, никаких сплетен и указывающих на меня пальцев, только я и моя собака, с которой мы охотимся, рыбачим и собираем ягоды. Я не собиралась нарушать режим тишины ради темноволосого кареглазого незнакомца с его подозрительной любовью к рогозно-черничному желе. Но были минуты, когда я могла во всем признаться. Может, не на первом свидании, не на втором и не на третьем, но после того, как поезд нашего знакомства разогнался, и до того, как мы оказались на борту лодки, плывущей по озеру Пикчерд Рокс, зная без слов, что теперь мы официально пара. И уж точно до того, как Стивен опустился на одно колено на каменистом пляже Верхнего озера. Но к тому моменту я и так потеряла слишком много и не понимала, что обретаю.
Стивен снова встряхивает головой.
– Я дал тебе абсолютную свободу, и вот как ты меня… Разве я возражал, когда ты ходила на медвежью охоту? Или когда ты на всю ночь оставалась в лесу одна? Когда ты исчезла на две недели после рождения Мэри, потому что тебе нужно было побыть одной? Я говорю о том, что… У кого еще жена охотится на медведя ? Я бы прошел через все это с тобой, Хелена. Почему ты мне не доверяла?
Чтобы ответить ему, мне понадобилось бы не меньше тысячи слов, но все, что я могу сказать сейчас, – это "прости". И даже я понимаю, насколько неубедительно это звучит. Но тем не менее мне и правда очень жаль. И я бы просила прощения до конца своих дней, если бы это как-то помогло.
– Ты солгала мне. И теперь подвергла всю нашу семью опасности.
Стивен проходит мимо меня на кухню. Хлопает задней дверью. Я слышу, как он грохочет чем-то в гараже. А потом он возвращается, и в каждой руке у него по чемодану.
– Собери все, что может понадобиться тебе и девочкам. Мы едем к моим родителям.
– Сейчас?
Родители Стивена живут в Грин-Бэй. Это в четырех часах езды отсюда, не говоря уже о том, что придется останавливаться во всех местах, где есть ванная и туалет, раз уж речь идет о поездке с двумя маленькими девочками. Если мы выедем прямо сейчас, мы доберемся до его родителей не раньше трех часов ночи.
– А что еще нам остается делать? Мы не можем здесь оставаться! Не по соседству с убийцей-психопатом!
Он не сказал "по соседству с убийцей-психопатом, который к тому же оказался твоим папашей", но наверняка имел это в виду.
– Он не придет сюда, – снова говорю я. Не столько потому, что сама в это верю, но потому, что Стивен должен верить. Я просто не выдержу, если он будет думать, будто я могла добровольно и сознательно поставить свою семью под угрозу.
– Ты это точно знаешь? Ты можешь поклясться, что твой отец не явится сюда за тобой или девочками?
Я открываю рот и тут же закрываю. Конечно, я не могу поклясться. Ведь я не уверена в том, на что способен и на что не способен отец. Он убил двух человек, чтобы сбежать из тюрьмы, а о таком я никогда и подумать не могла.
Руки Стивена сжимаются в кулаки. Я внутренне готовлюсь к худшему. Стивен никогда не бил меня, но всегда бывает первый раз. Отец не гнушался бить мать и за меньшее. Грудь Стивена раздувается. Он делает глубокий вдох. Выдыхает. Затем еще раз. Хватает розовый чемоданчик с изображением принцесс, разворачивается на каблуках и, громко топая, уходит в коридор. Ящики комода открываются и с грохотом закрываются.
– Папочка, ты злишься на маму? – жалобно спрашивает Айрис.
Я беру второй чемодан и иду в нашу спальню. Собираю все, что может понадобиться Стивену, чтобы он мог оставаться у своих родителей так долго, как посчитает нужным. Несу чемодан в гостиную и ставлю у входной двери. Хочу сказать, что мне жаль. Что я понимаю, как он себя сейчас чувствует. Что это не моя вина. Что я хотела, чтобы все было иначе. И мне больно видеть, как он закрывается и отдаляется от меня. Но когда он возвращается с чемоданом девочек, подхватывает второй и проносит их мимо меня к машине так, словно мы чужие люди, я не решаюсь ничего сказать.
Мы застегиваем пуговки на кофточках девочек прямо поверх пижам. Стивен надевает переноску с Мэри на плечо. Я иду за ними, держа Айрис за руку.
– Будь умницей, – говорю я, сажаю ее в детское кресло и пристегиваю ремень. – Слушай папу. Делай все, что он говорит.
Айрис моргает и трет глазки, как будто изо всех сил старается не заплакать. Я глажу ее по голове и пристраиваю рядом с ней ее любимую плюшевую игрушку, а затем обхожу машину и наклоняюсь к водительскому окну. Стивен вскидывает брови, опускает стекло.
– Ты не берешь с собой Рэмбо?
– Я не еду, – отвечаю я.
– Хелена, перестань.
Я знаю, о чем он думает. Мы оба знаем, что я и в лучшие времена побаивалась его родителей, а сейчас речь шла о том, чтобы заявиться к ним среди ночи с девочками, потому что мой отец сбежал из тюрьмы. И дело даже не в том, что мне нужно прикладывать усилия и притворяться, будто меня интересует то же, что и их, хотя у нас нет ничего общего. Их дом – целая полоса препятствий из правил и манер, в которых я должна хорошо ориентироваться. Я прошла долгий путь от той неприспособленной к обществу двенадцатилетней девочки, но всякий раз, когда я оказываюсь в компании родителей Стивена, я чувствую себя такой же, как в самом его начале.
– Дело не в этом. Мне нужно остаться здесь. Полиции может понадобиться моя помощь.
Это почти не ложь. Но Стивен никогда не поймет, почему я хочу остаться. Правда заключается в том, что где-то в промежутке между первым вопросом полицейских и тем моментом, когда за ними закрылась дверь, я поняла, что если кто-то и может поймать отца и вернуть в тюрьму, то это я. Никто не сравнится с ним в ориентировании на открытой местности, но я могу попробовать. Я жила с ним двенадцать лет. Он тренировал меня и научил всему, что было ему известно. Я знаю, как он думает. Знаю, что он сделает. Куда пойдет.
Если бы Стивен догадывался, что я затеяла, он наверняка напомнил бы мне, что отец вооружен и опасен. Он убил двух тюремных охранников, и полицейские убеждены, что он будет убивать опять. Но если в мире и есть человек, который может не бояться моего отца, то это я.
Глаза Стивена сужаются. Не уверена, подозревает ли он, что я не совсем честна с ним. И вряд ли что-то изменилось бы, если бы он знал правду. В итоге он пожимает плечами и устало произносит:
– Позвони мне.
А затем стекло поднимается. Свет фар растекается по двору, когда Стивен сдает назад, съезжая с парковки и разворачиваясь. Айрис оглядывается и смотрит в заднее стекло. Я поднимаю руку. Она машет мне в ответ. Стивен – нет.
Я стою во дворе, пока свет фар его "чероки" не исчезает вдалеке, а затем возвращаюсь на веранду и опускаюсь на ступени. Ночь кажется холодной и пустой, и внезапно я понимаю, что за все шесть лет, с тех пор как вышла замуж, ни разу не ночевала в этом доме одна. У меня в горле образовывается комок. Я сглатываю. У меня нет права жалеть себя: я сама во всем виновата. Я только что потеряла семью. По своей же вине.
Мне все это знакомо. Я уже ступила на эту дорогу однажды, после того как мама погрузилась в такую глубокую депрессию, что не выходила из своей комнаты целыми днями, а иногда и неделями, – в то время, когда дедушка и бабушка подали на нее в суд, чтобы отобрать право опеки надо мной.
Если Стивен не вернется, если он решит, что мой грех слишком велик, чтобы его простить, и подаст на развод, я больше никогда не увижу своих девочек. Если сравнить мое странное детство, все мои особенности и причуды, и его абсолютно нормальное воспитание в традиционной семье среднего класса, то я никогда не выиграю. Против меня столько страйков, что нет смысла и браться за биту. На земле нет судьи, который решил бы дело в мою пользу. Даже я не передала бы себе опеку над детьми в этой ситуации.
Рэмбо плюхается рядом и кладет голову мне на колени. Я обнимаю его и зарываюсь лицом в его шерсть. Думаю о том, сколько у меня было шансов за все эти годы, чтобы окончательно прояснить для себя, кто я такая. Оглядываясь назад, я понимаю: я убедила себя в том, что если не буду произносить имя отца вслух, то смогу притвориться, будто его вообще не существует. Но все же он есть. И в глубине души я всегда знала, что настанет день расплаты.
Рэмбо скулит и высвобождается из моих объятий. Я отпускаю его в ночной двор, поднимаюсь на ноги и возвращаюсь в дом, чтобы приготовиться. Есть только один способ все исправить. Один способ вернуть семью. Я должна сама поймать своего отца. Только так я смогу доказать Стивену, что для меня нет и не может быть ничего важнее, чем семья.
5
Хижина
Прошло немало времени после того, как болотный царь утопил принцессу в трясине. Но вот аист увидел, как со дна болота кверху тянется длинный зеленый стебель. Едва коснувшись поверхности, он раскрылся и становился все шире, пока из него не показался бутон. Однажды утром, пролетая над болотом, аист заметил, что под теплыми солнечными лучами этот бутон распустился. В чашечке новорожденного цветка он увидел очаровательного ребенка – маленькую девочку, которую словно только недавно вынули из ванночки.
"У жены викинга нет детей, но как же она мечтает о них! – подумал аист. – Люди говорят, что аисты приносят детей. Вот я и выполню свой долг!"
И тогда аист выхватил малышку из цветка и полетел к замку. Проткнул клювом отверстие в оконном пузыре и положил ребенка на грудь жены викинга.
Ганс Христиан Андерсен.
Дочь болотного царя
В детстве я и представить себе не могла, что с моей семьей что-то не так. Обычно дети такого не замечают. Какой бы ни была их ситуация, она кажется им нормальной. Дочери жестоких отцов выбирают жестоких мужей, когда вырастают, потому что привыкли к такому поведению. Потому что им это знакомо и кажется естественным. Даже если им самим не нравятся условия, в которых они выросли.
Но я любила свою жизнь на болоте и почувствовала себя совершенно опустошенной, когда все вдруг развалилось. Конечно же, развалилось по моей вине, но я до последнего не понимала, какую роль сыграла в этом. На самом деле, если бы тогда я знала то, что знаю сейчас, все сложилось бы совсем иначе. Я бы не обожала так своего отца. Я бы куда лучше понимала мать. Хотя подозреваю, что все равно точно так же любила бы охоту и рыбалку.
Газеты прозвали отца Болотным Царем в честь тролля из сказки. Как и любой, кто хоть немного знаком с этой сказкой, я понимаю, почему ему дали такое имя. Но мой отец не был чудовищем. Я просто хочу прояснить это. Понимаю: многое из того, что он говорил или делал, было неправильным. Но, в конце концов, он старался изо всех сил, как любой другой родитель. И он определенно не издевался надо мной, во всяком случае, не в сексуальном плане, хотя многие думают иначе.
Я также понимаю, почему газеты назвали наш дом фермой. На фотографиях он и выглядит как обветшалая ферма: два этажа, обшивка из старой вагонки, двустворчатые окна, такие грязные, что сквозь них невозможно что-либо рассмотреть, и гонтовая крыша. Хозяйственные постройки вокруг лишь подчеркивают эту иллюзию: трехстенный сарай для бревен, небольшой амбар со всяким хламом и туалет.
Мы называли наш дом хижиной. Я не знаю, кто построил ее, когда и зачем, но уверена, что это наверняка были не фермеры. Хижина стояла на лесистом холме, поросшем кленами, буками и ольхой, похожем на толстую тетку, лежащую на боку. Маленький горбик – это ее голова, чуть более крупный – плечи, а самый большой – ее тучные бедра. Наш холм был частью бассейна реки Такваменон и восьмисот двадцати квадратных миль водно-болотных угодий, вливающихся в эту реку, хотя обо всем этом я узнала намного позже.
Индейцы племени оджибве называют эту реку Адикамегонг-зииби , "река, где водится белая рыба", хотя все, что нам попадалось в этой реке, – это щука-маскинонг, судак, окунь и обычная щука.
Наш холм располагался довольно далеко от главного русла реки Такваменон, поэтому его не могли видеть ни рыбаки, ни любители сплавляться на каноэ. А болотные клены, растущие вокруг хижины, практически полностью исключали всякую возможность разглядеть ее с воздуха. Вы, наверное, думаете, что ее расположение мог выдать дым из трубы, но все же не выдавал. Если кто-то и увидел бы его в те годы, когда мы жили там, он наверняка решил бы, что это дым от костра, на котором какой-то рыбак готовит свой ужин, или же он исходит из домика охотника. В любом случае отец был весьма осмотрительным человеком. Я уверена, что, похитив мою мать, он целый месяц ждал, прежде чем рискнул разжечь огонь.
Мама рассказывала, что первые четырнадцать месяцев отец держал ее прикованной к тяжелому железному кольцу в углу сарая. Не знаю, можно ли этому верить. Конечно же, я видела наручники. Я и сама пользовалась ими, когда возникала необходимость. Но зачем папе понадобилось бы держать ее прикованной в сарае, если ей все равно некуда было пойти? Повсюду, на сколько хватало глаз, одна только трава, если не считать хаток бобров и выдр и еще каких-то одиноких кочек. Слишком вязко, чтобы протолкнуть каноэ, слишком топко, чтобы пройти пешком.
Болото охраняло нас весной, летом и осенью. А вот зимой медведи, волки и койоты время от времени пересекали лед. Как-то раз зимой я натягивала ботинки, чтобы сходить в уборную перед сном (можете мне поверить, зимой вам не захочется вылезать из постели, чтобы сходить в туалет за домом среди ночи), и вдруг услышала на крыльце какой-то шум. Я подумала, что это енот. Ночь была не по сезону теплая, температура – почти выше нуля. Одна из тех светлых, полных лунного сияния ночей в середине зимы, когда тени удлиняются и дурачат диких зверей, заставляя их думать, что пришла весна.
Я вышла на крыльцо и увидела темный силуэт почти с меня ростом. Все еще уверенная, что это енот, я крикнула на него и шлепнула его по спине. Если им позволить, еноты могут устроить настоящий беспорядок, и угадайте, кому потом пришлось бы все это убирать.
Но это был не енот. Это был черный медведь и к тому же далеко не детеныш. Медведь обернулся, уставился на меня и вздохнул. Когда я закрываю глаза, до сих пор ощущаю его теплое, отдающее рыбой дыхание, чувствую, как разлетаются мои косички, когда он выдыхает мне в лицо.
– Джейкоб! – заорала я.
Мы с медведем смотрели друг на друга, пока не прибежал отец с ружьем и не пристрелил его. Мы ели этого медведя всю оставшуюся зиму. Тушу вздернули в амбаре, и она выглядела, как освежеванный человек. Мама жаловалась, что мясо слишком жирное и напоминает на вкус рыбу, но чего еще можно было ожидать? Как говорил папа, "ты – то, что ты ешь". Мы расстелили шкуру медведя перед камином и прибили ее к полу, чтобы выровнять. В комнате воняло тухлятиной, пока внутренняя сторона шкуры не просохла, но мне все равно нравилось сидеть на медвежьем ковре с миской тушеной медвежатины на коленях, вытянув обе ноги к огню и растопырив пальцы.
У папы была история даже лучше этой. Много лет назад, еще до меня и мамы, когда он был подростком, он бродил по лесу к северу от владений своих родителей на озере Навака, рядом с городом Гранд-Марей, и проверял свои силки. Снег в тот год был чрезвычайно глубоким, а за ночь выпало еще шесть дюймов, так что все его отметки и следы, по которым он мог ориентироваться, оказались погребены под ним. Папа сбился с пути раньше, чем понял это, а затем провалился в сугроб и упал в глубокую яму. Вместе с ним обрушилась куча снега вперемешку с ветками и листвой, но папа не пострадал, потому что приземлился на что-то мягкое и теплое. Как только он осознал, куда попал и что случилось, сразу выбрался наружу, но прежде обнаружил у себя под ногами труп крошечного медвежонка, размером не больше его ладони. Шея у медвежонка была сломана. Каждый раз, когда папа рассказывал эту историю, мне хотелось, чтобы это случилось со мной.
Я родилась на свет спустя два с половиной года после того, как мама попала в плен. За три недели до ее семнадцатилетия. Мы с ней не похожи ни внешне, ни по характеру, но я могу представить, каково это было для нее – носить меня внутри.
– У тебя будет ребенок, – объявил отец однажды поздней осенью, после того как сбил грязь с ботинок на заднем крыльце и шагнул в нагретую кухню.
Ему пришлось рассказать маме, что происходит, потому что она была слишком молода и наивна, чтобы понять значение всех перемен, происходящих с ее телом. Хотя, возможно, она и понимала, просто отрицала это. Все зависит от того, насколько хороши были уроки здравоохранения в средней школе Ньюберри и насколько внимательно она слушала учителей.
Мама обернулась и посмотрела на него, отвлекшись от печки, у которой готовила. Она всегда или готовила, или грела воду для готовки и стирки, или таскала воду, чтобы разогреть ее для готовки и стирки.
В первой придуманной мной версии событий в этот момент на ее лице промелькнуло недоверие, и ее руки взлетели к животу.
– Ребенок? – прошептала мама. Она не улыбалась. Насколько я помню, она вообще редко улыбалась.
В другой версии она дерзко вскинула голову и бросила: