"Угроза и приговор, - подумал Ричарди. - Я уже знаю, что она мне навяжет сегодня. Вонь ее цветной капусты долетает до самой площади Данте".
Он прошел в свою комнату, снял пальто и пиджак, а потом не смог устоять перед искушением и подошел к окну. В нескольких метрах от него, на втором этаже, семья заканчивала ужин. Со своего места он видел лишь половину просторной кухни и только часть стола, за которым ели соседи напротив.
Но ему хватило бы и меньшего. Точно на линии его взгляда сидела за столом и ела Энрика. Она, как обычно, заняла такое место, где ее левая рука не мешала бы соседу. Вокруг нее сидели ее братья, родители и мужчина, который, как предположил Ричарди, был мужем ее сестры: комиссар видел, как тот держал сестру за руку.
Ричарди было знакомо все: посуда, стаканы, скатерть и салфетки, стулья - помогли год безмолвной верной любви и профессиональная привычка запоминать каждую подробность. И не важно было, что он не знает фамилию Энрики. Он удерживал себя даже от попыток ее узнать: в этот раз он не хотел ничего расследовать.
Ему нравилось быть таким, как сейчас, - нормальным человеком вне времени и пространства, нежным, сильным и спокойным. Это был единственный маяк в тумане его боли и маленький тихий порт, куда он возвращался каждый вечер. Когда работа задерживала его далеко от дома: расследование шло слишком долго или надо было закончить отчет, и он терял эти волшебные минуты, то начинал немного нервничать. И не мог успокоиться, пока не появлялась возможность снова подойти к окну.
Роза громко позвала его из кухни. Анджелини со своим оркестром прочертил в воздухе последний музыкальный завиток.
"До скорой встречи, моя деликатная любимая".
Майоне молчал. Сто скопившихся в душе вопросов давили ему грудь, но он не произнес ни слова.
Филомена шла сзади него, на расстоянии чуть меньше метра. Как бригадир ни старался, ему не удалось уговорить ее идти бок о бок. Она держалась сзади - отчасти потому, что не успевала за ним, отчасти потому, что ей было стыдно идти рядом с мужчиной в полицейской форме.
- Вам, наверное, было очень больно.
- Нет, не очень. Доктор все делал очень бережно и так медленно.
Они прошли еще немного. Оба молчали. Майоне смотрел себе под ноги. Филомена глядела немигающим взглядом прямо перед собой. Ни страха, ни высокомерия. Повязку она придерживала рукой.
- Вы понимаете, синьора, что я должен задать вам несколько вопросов?
- А зачем, бригадир? Я не подавала заявления и не хочу этого делать.
- Но… синьора, то, что с вами сделали, - преступление, а я полицейский. Я не могу делать вид, будто я этого не видел.
Филомена замедлила шаг, словно обдумывая слова Майоне:
- Вы проходили мимо случайно. Я вас не звала. Не думайте, что я вам не благодарна. Вы сделали для меня столько, сколько не сделал бы даже брат. Люди в нашем квартале… у меня мало друзей, как вы уже поняли. Я могла бы оставаться там и истекать кровью весь день.
- Да. Нет. Я ничего такого не сделал. Просто отвел вас в больницу, а теперь помогаю дойти до дома. И все же я хочу знать, что случилось.
Майоне остановился. Они были на углу площади Карита, в конусе слабого света уличного фонаря. Где-то лаяла собака.
- Может быть, сейчас вы этого не понимаете, но завтра сможете осознать. Рана, которую вам нанесли… Вы больше никогда не будете такой, как раньше. Вы это знаете? Что случилось? Кто это сделал?
Свет фонаря падал на раненую половину лица и красную от крови повязку. Другая половина лица была в тени, и бригадир не мог увидеть, что оно выражало. Но если бы это не было нелепо, он на мгновение был готов подумать, что Филомена улыбается.
Готово, подумал Тонино Иодиче, хозяин пиццерии. Он закончил подметать; на полу теперь не было ни крошки. Как будто никто здесь не ел, все как раньше. Они ушли к себе домой, к женам, к матерям. Они смеялись, пели, пили и пьянели от выпитого. И они платили справедливую цену. Кто-нибудь вернется. Кто знает, когда это случится и приведет ли он с собой еще кого-нибудь.
Если клиенты хорошо поели, они вернутся. А потом придут еще и еще.
"Тогда нам начнет немного везти, моя жена будет смотреть на меня с любовью, а мои дети с уважением, - думал Тонино. - Бог дал мне время. Если бы старуха осталась жива, у меня бы не было времени. Я должен был бы закрыть заведение, и тогда - ни свободы, ни детей, ни жены. Но она мертва. Сколько крови, Пресвятая Дева! Сколько крови!
Я не помню лестницу, не помню улицу. Бог не захотел, чтобы меня кто-то увидел. Мне жаль, очень жаль, что она умерла. Но теперь у меня есть время. Она умерла в крови, и у меня есть время. Я живу дальше и жду.
Жду, когда они придут меня забрать".
Ричарди вернулся на прежнее место и смотрел в окно. Энрика уже вымела все крошки до последней. Теперь кухня была такой же, как раньше, как будто никто там не ел.
Он смотрел на Энрику, пока она поворачивала голову, склоняла ее набок и вытирала ладони о свой фартук.
Вот оно: Энрика одобрительно кивает, вздыхает и берет пяльцы. Зажигает лампу рядом с креслом; от нее до окна всего один шаг. Начинает вышивать.
Ричарди задерживает дыхание. Медленно закрывает и снова открывает глаза. Его руки сложены, он дышит медленно. Энрика вонзает иглу в ткань.
"Никто в мире не будет любить тебя так, как люблю я. Я, который не говорит с тобой. Ты меня не видишь, но я охраняю тебя. Так делает мужчина, который любит молча, как я".
На лестнице управления призрак убитого полицейского зовет жену и говорит "как больно". В темной квартире на третьем этаже, в квартале Санита, фигура убитой старухи повторяет свою поговорку.
Ричарди смотрит на Энрику, которая вышивает.
Мертвые кажутся живыми, а живые мертвыми.
20
Лючия Майоне любила спать с открытыми ставнями и задернутыми занавесками. Это была одна из тех привычек, которые она мысленно называла "появившимися после": Лючия хотела каждую секунду видеть небо.
"После" пропали ее улыбка, желание смеяться и любовь к морю. Она делила свою жизнь на "до" и "после" смерти сына.
Она и теперь слышала голос Луки, звучавший на лестнице, когда он поднимался домой, и видела Луку в лицах других детей. Умерший сын молча входил в ее мысли, начинал смеяться и переставал, лишь когда она больше не могла этого вынести. Она дала свет ему, а он погасил ее свет.
Анджело Гарцо, заместитель начальника управления, уже снял пальто с вешалки, когда в двери появился курьер Понте. Увидев, что начальник торопится уйти, курьер тут же нерешительно остановился на пороге: возвращаться обратно было поздно, но Понте знал, как легко может разгневаться заместитель, если кто-то задерживает его служебными вопросами, когда он собирается уходить.
Так они стояли и смотрели друг на друга - Гарцо с перекинутым через руку пальто и Понте, застывший в полупоклоне. Первым очнулся от оцепенения заместитель.
- Говори, черт тебя возьми! Чего ты хочешь? Не видишь, что я ухожу?
Понте покраснел, закончил поклон и ответил:
- Нет, доктор. Извините меня, но убита женщина в квартале Санита. Вот отчет об этом деле; мне его оставил комиссар Ричарди, который начал расследование. Вы, разумеется, можете посмотреть его завтра, доктор.
Гарцо сердито фыркнул и вырвал из рук курьера папку, которую тот принес.
- Представь себе: опять Ричарди! Если происходит какая-то пакость, в этом обязательно замешан Ричарди. Ладно, посмотрим: может быть, к убийству имеет отношение какая-то важная особа; тогда вечером в театре я буду выглядеть полным идиотом, если ничего не буду знать.
Он быстро пробежал взглядом по строкам и с явным облегчением пожал плечами.
- Ничего серьезного. Какую-то нищенку забили насмерть ногами. Ты прав, Понте: ничего такого, что не могло бы подождать до завтра. Если что-нибудь произойдет, я в театре. Спокойной ночи.
В партере было не так уж много зрителей: давали комедию, которая шла на сцене уже давно, а в городе были и другие развлечения. Мариза Каччотоли ди Роккамонфина вздохнула: она предпочла бы посмотреть что-нибудь другое. Она взглянула на подругу, сидевшую в ложе рядом с ней, и спросила:
- Сколько же раз ты еще будешь смотреть этот спектакль? Мы уже могли бы заменить суфлера: обе знаем наизусть все реплики. О нас уже все говорят. Вчера в "Гамбринусе" Алессандра ди Бартоло сказала мне: "Ты интересуешься театром, можешь посоветовать мне что-нибудь интересное? Мне сказали, что ты и Эмма ничего не упускаете". Подумай: ничего не упускаете! Что она имела в виду?
Женщина, к которой она обращалась, была молода и изящна. Черные волосы, коротко остриженные по последней моде, белоснежная кожа и чуть выступающий подбородок - признак решительности и сильной воли.
Она повернулась к Маризе и несколько мгновений смотрела на нее, но при этом продолжала следить за происходившим на сцене.
- Послушай меня. Если ты больше не хочешь ходить со мной, скажи об этом открыто. Я найду кого-нибудь другого. Знаешь, не все рады видеть тебя в свете вместе со мной. И скажи кое-что этой скучной дуре Алессандре и женщинам, которые собираются у нее якобы играть в канасту, а на самом деле - поливать людей грязью. Скажи им: если хотят что-то узнать обо мне, пусть скажут прямо в лицо.
Эта яростная атака заставила Маризу отступить.
- Эмма, мы подруги и всегда были подругами. До нас подругами были наши бедные матери, а если бы у нас были дети, они бы тоже дружили. Но именно потому я должна тебе сказать: ты становишься смешной. Пойми, я не говорю тебе "не развлекайся": хороша бы я была - ты ведь знаешь, на что способна я сама. Но тебе было бы полезно вести себя немного сдержанней.
- Сдержанней? Извини, а почему? Что плохого я делаю? Смотрю комедию, которую уже видела, - ну и что? Где тут причина, чтобы эти гадюки оплевали меня своим ядом?
- Во-первых, ты смотришь эту комедию два или три вечера каждую неделю с тех пор, как она идет на сцене, и по меньшей мере один из трех раз - вместе с подписчицей, которая становится еще глупей, чем есть, оттого, что прикрывает тебя. Во-вторых, ты больше ночей проводишь вне дома, чем дома. Не отрицай этого: муж Луизы Кассини два раза встречал тебя в Санта-Лючии в восемь часов утра. Он шел на работу, а ты возвращалась домой. - Она протянула руку и сжала в ладони руку подруги. - Я не шучу, Эмма, я действительно беспокоюсь за тебя. Ты всегда была сильной женщиной, примером для подражания. У тебя влиятельный муж, и он в тебя влюблен. Он выше тебя, согласна, ну и что с того? Разве ты этого не знала, когда шла за него? Никто не запрещает тебе… развлекаться. Но делай это не так открыто! И возвращайся домой. Не разрушай положение, из-за которого тебе завидует множество людей.
В темноте ложи глаза Эммы Серры ди Арпаджо наполнились слезами.
- Ты не понимаешь, Мариза. Уже поздно. Слишком поздно возвращаться.
Раздались первые звуки оркестра, и поднялся занавес.
21
На следующее утро, пройдя последний марш управленческой лестницы, Ричарди с удивлением увидел, что его друг-бригадир спит на стуле перед дверью его кабинета.
- Майоне? Что ты здесь делаешь в такой час?
Бригадир вскочил на ноги, перевернув при этом стул, уронил фуражку, подхватил ее на лету, выругался, поднял с пола стул, отдал комиссару честь, при этом ударил себя по лбу фуражкой, которую держал в руке и снова выругался, надел фуражку и сказал: "Так точ…"
Ричарди покачал головой:
- Не знаю, что с тобой происходит. Вчера ты опоздал и пришел испачканный кровью, а сегодня спишь в управлении уже в семь часов утра.
- Комиссар, я просто плохо спал и думал: закончил комиссар или нет все эти вычисления? И тогда сказал себе: пойду к нему и помогу, потому что он, если не закончит работу, не уйдет домой.
- Хорошо, хорошо. Свари суррогатный кофе - чашку для меня и литр для себя, чтобы ты проснулся. А потом сразу иди ко мне: у нас есть работа. И по-моему, даже для меня.
* * *
Руджеро Серра ди Арпаджо, знаменитый юрист, профессор университета, одна из первых фигур светской жизни и аристократ, один из самых богатых людей Неаполя, сидел у себя в спальне, в обитом черным атласом кресле, и плакал. Вот что случается, думал он, когда мужчина женится на женщине, которая на столько лет его моложе. Когда сначала ему нужно чувствовать, что его любят, а потом он не знает, как обойтись без этого чувства. Когда он доживает до пятидесяти пяти лет, не замечая, что время проходит. И не имеет детей. И не имеет друзей, а имеет только уважаемых коллег.
Он вздрогнул при мысли о своем одиночестве. Ему казалось, что он стоит на вершине горы и нигде нет дороги, по которой он мог бы пойти за помощью. А помощь была ему нужна. Он, который столько изучил, он, дававший клиентам советы, как выскользнуть из сложных юридических ловушек, не мог найти решение для себя самого.
"А ведь я все подготовил как надо, - думал он. - Это было идеально спланированное действие. Контракт, два взноса, платеж. Что делать, господа студенты, когда невозможно узнать, были или нет выполнены действия, предусмотренные в договоре?"
Он заметил, что на ковре со вчерашнего дня остались следы сапог. Надо сказать служанке, чтобы почистила ковер. А может быть, лучше в этот раз почистить его самому?
Ритучча ждала Каэтано на лестнице церкви Санта-Мария делле Грацие - на их с Каэтано месте. Она чинно сидела на ступеньке, сложив руки на коленях, словно дама, которая ждет заказанный чай. Ее друг сказал, что попросит у своего мастера разрешение приходить чуть позже, чтобы успевать поговорить с ней, как когда-то. Теперь он работал, а она должна была вести дом, и они почти не виделись.
Конечно, им было достаточно встретиться всего на минуту перед дверями соседних квартир в нижнем этаже, где они жили, чтобы рассказать друг другу обо всем, что случилось. Гаэтано всегда злился: он не умел шутить. Ритучча немного отодвинулась в сторону на своей ступеньке. Он посмотрел на нее и спросил:
- Снова?
Она опустила глаза. Он сжал руку в кулак и этим кулаком ударил себя по ноге - без шума, но сильно, давая выход гневу.
- Я его убью. На этот раз я его убью.
Ритучча ничего не сказала. Она вытянула руку и коснулась ладонью его колена, и потом оба долго не шевелились. Каэтано тяжело дышал, его глаза на смуглом лице были красными.
- Это был ты? - спросила наконец Ритучча.
Помедлив секунду, Гаэтано кивнул, опустил глаза и стал смотреть на ступеньку.
Снова оба замерли неподвижно и немного помолчали. Потом Гаэтано сказал:
- Появился полицейский. Вчера вечером он был с ней.
Ритучча вздрогнула так, что едва не подскочила на месте, и крепче сжала его ладонь. В ее взгляде были озабоченность и тревога, близкая к ужасу.
- Нам не о чем беспокоиться. У него такой взгляд, словно он околдован, - как у всех. Бандиты или полицейские - взгляд один и тот же.
Ритучча успокоилась, улыбнулась и положила голову ему на плечо.
22
С порога двери, разделявшей служебные помещения больницы и зал ожидания, доктор Модо увидел пришедших из управления Ричарди и Майоне. Он вытирал ладони носовым платком, а на медицинском халате были пятна, которые невозможно спутать ни с какими другими.
Доктор был похож на мальчика, который приготовился идти на улицу играть в мяч.
- Какое чудесное общество! Добро пожаловать, друзья. Вы здесь не для того, чтобы отвести меня завтракать? - И удовлетворенно улыбнулся. Это была прекрасная широкая улыбка.
Ричарди окинул его взглядом:
- Для этого, но сначала сними эту форму мясника. И так уже, когда мы идем по улице, люди отворачиваются и делают знаки против сглаза, в том числе такие, на которые очень трудно смотреть. Не хватало только, чтобы мы появились перед ними с доктором Франкенштейном, который решил прогуляться по улице Пиньясекка.
- Вот Ричарди, которого я предпочитаю видеть, - весельчак, оптимист и любит легкое чтиво. Ты пробовал читать Инверницио или эту Лиалу? Или Питигрилли? Я вижу его книги в руках у всех недоумков, которые обожают ваш режим.
- Мой дорогой интеллектуал, у меня не хватает времени читать то, что ты считаешь приличной литературой. А оптимизма у меня действительно больше, чем у тебя: ты же видишь будущее более черным, чем настоящее. Идем, я угощу тебя чашкой кофе и слойкой, как обещал.
На улице бурная жизнь рынка Пиньясекка уже достигла пика.
Из-за шатких прилавков раздавались певучие крики о прелестях случайных товаров. Неустойчивые тележки и тачки прокладывали себе путь среди толпы. Десятки полуголых смуглых детей, обритых, чтобы не было вшей, сновали между продавцами, пытаясь украсть себе что-нибудь съестное.
Три друга шли через толпу, и люди послушно расступались перед ними, словно отброшенные невидимой ударной волной. Два полицейских и врач из тех, которые режут трупы. Что может принести больше несчастья?
В кафе на площади Карита друзья заняли столик подальше от входа, но рядом со стеклянной стеной. Жизнь улицы превратилась в немой кинофильм.
Ричарди знаком велел официанту принести три чашки кофе и три слойки.
- Ну как? Есть новости насчет смерти синьоры Кализе? Ты, наверное, сейчас скажешь мне, что она умерла от чахотки.
Модо улыбнулся и фыркнул от смеха, зажег сигарету и закинул ногу на ногу.
- Ты не мог бы хоть для разнообразия иногда проявлять чуть-чуть уважения к чужому труду? Говорю для тебя и бригадира Майоне, который здесь сидит: я уже два дня не выходил из того похожего на помойку лазарета, где работаю. Если бы я не хотел быть в больнице и добить вас, когда кто-нибудь отправит вас туда, я бы уже убежал за границу. Например, в Испанию: там врачей уважают по-настоящему и не расстреливают, а если кто что-то видел, то видел.
В разговор вступил Майоне. Изобразив на лице печаль, он сказал с иронией:
- Простите, доктор. Она потеряла столько крови… это на меня подействовало. Вы знаете, что я бы не доверился никому, кроме вас. Когда покупателю один раз понравилось в магазине, он ведь туда возвращается? Разве нет?
- Конечно да. Хватайте меня снова за задницу: это у нас стало национальным видом спорта. Почему из стольких обожающих меня клиентов мне достались именно два самых оборванных полицейских во всем Неаполе? Посмотрите сами: разве я не хороший врач? К примеру, ваша подруга, бригадир. Хотел бы я посмотреть, что бы устроил у нее на лице какой-нибудь мой коллега, который строит из себя знаменитого профессора. Я оперирую в больнице по идейным причинам, а не потому, что не смог бы работать в шикарном частном кабинете!
Ричарди эти слова озадачили.