- Мадам Пожарник, - спокойно продолжал озадачивать Раю Шварцман Говнистый, - мне надо многое узнать за малого Панича. Может быть, даже то, что он сам за себе не подозревает.
* * *
Через какой-то там месяц после этого разговора Жора Макинтош подошел к ковыряющемуся в килограммовой затрушенной диадеме Позднякову и сказал ему на полтона ниже обычного:
- Боря, ваш клиент созрел для того, что должно с ним произойти.
Поздняков порылся в блокноте для деловых записей и нашел в нем окно от важных дел:
- Тогда пусть это случится послезавтра между четырьмя и половиной пятого.
Макинтош с огорчением покачал головой:
- Я даже не апостол, извините, Боря, это может произойти только завтра с трех до пяти.
- Хорошо, - неожиданно легко согласился Борис Филиппович, - но я надеюсь, что вся Одесса узнает за этот случай…
- И даже увидит его без подзорной трубы, - улыбнулся обычно хмурый Макинтош.
На следующий день Поздняков вместе со своими ребятами случайно прогуливался сам по себе мимо аптеки Гаевского. А там уже было столько всякого разного народа, что его количество с большим трудом мог бы вместить только самый здоровый московский стадион, названный в память выдающегося спортсмена по кличке Ленин. Даже Соборка резко бросила обсуждать, стоило ли Шепелю бить головой по воротам или отдавать пас Капе Сапожникову, и в полном составе переместилась поближе к аптеке Гаевского.
Когда всем уже надоело ждать, а Поздняков начал думать, что Макинтош завалил его правительственную программу, к дому напротив подлетают машины, битком нафаршированные ментами. А за ними безо всяких сирен гонит красный автомобиль имени Раи Шварцман. Менты вылетают на раскаленный от долгого ожидания воздух и бегут у подъезд, а пожарная машина выдвигает лестницу. По ней вперед и вверх бежит чудак в погонах, у которого в зубах вместо шланга такая себе небольшая дубина размером полштанги от ворот Сени Альтмана. И, представьте себе, этот мент безо всякого постановления от прокуратуры лупит той палочкой по окну и вваливается в квартиру с таким видом, будто ему в ней вчера недолили. А другие менты заскочили туда же вперемешку с дверью. И что увидели менты? Менты увидели абсолютно голого Панича номер два и его знакомую в точно таком виде. Панич при этом необычном для любовного свидания раскладе становится серым, как простыня, на которой он беззаботно резвился. А его дама сердца сделала себе на лице цвет анализа мочи и упала прямо под ноги прыгнувшего в окно мента. А что вы хотите? Между нами говоря, этот самый Панич был способен кинуть две палки подряд только у костер и, может быть, дамочка обрадовалась, когда до нее заглянул такой по всему видно на многое способный мужчина.
А все остальное видели глазами, у кого они были на той улице: Панича и его подругу, скованных наручниками гораздо крепче, чем просто обручальными кольцами, немножко завернутых в какие-то грязные полотенца, закинули в машину. И тут же менты устроили вид, что этот дом, который вызвал у них такой жгучий интерес, больше им даром не нужен. Они сели на свои лайбы и сделали этой голой паре свадебное путешествие за границу человеческих отношений. Так что всем этим делом были довольны многочисленные зрители и особенно Поздняков.
Это представление началось под тонкой режиссурой Говнистого после того, как он опять заглянул к Рае Пожарник. И та ему поведала об разных интимных подробностях жизни коллекционера Панич. Поэтому уже через несколько дней Говнистый случайно встретил в городе известного Лабудова, который вечерами дул у свою флейту в оперном театре. Известным Лабудов был не тем, что умел слюнявить серебристую палку в оркестровой яме, а потому что был сексотом. И все за это знали, хотя сам Лабудов о своей популярности не догадывался.
Стукачом Лабудов доблестно стал в рядах Советской Армии. Этот больной на всю голову имел непоколебимую тупость на прыщавой морде и блокнот за пазухой. В блокнот он записывал от своей дырявой памяти и непомерной глупости всякие анекдоты за наших легендарных вождей. И как-то его блокнот все-таки прочитали те, кто по роду службы обязаны знать, за что можно повязать каждого советского человека. Перед солдатом Лабудовым выросла проблема кем быть: стукачом или диссидентом. Лабудову академические лавры Сахарова вовсе не улыбались, поэтому он, не колеблясь, выбрал борьбу со всякими гадами. И с чувством собственного достоинства стал стучать такими темпами, что его вербовщики пребздели: может быть, этого типа им подставила иностранная разведка?
Вот тому еще золотому товарищу Говнистый стал жаловаться на боль в пояснице. Лабудов притворно сочувствовал, злорадствуя в душе. И даже не потому, что ему всегда становилось хорошо, когда другим делалось хуже. А из-за того, что Говнистый в свое время приперся на его концерт с бесплатным входом. Потому что Лабудов его пригласил, хотя Говнистый спросил насчет того, будет ли бесплатным и выход. Во время сольного выступления Лабудова Говнистый вытащил из кармана лимон и начал его смачно жевать. Хотя музыкант старался не смотреть в сторону чавкающего зрителя, лимон притягивал его, как порнофильмы комсомольских идеологов. И очень скоро из флейты вместо звуков, над которыми напрягался Бетховен, стали вылетать одни только слюни Лабудова. После этого флейтист разобиделся на Говнистого до такой степени, что перестал на него стучать.
От боли в пояснице Говнистый незаметно перешел к своим наблюдениям за жизнь. И хотя Лабудов давно не стучал на Говнистого, он по профессиональной привычке стал залазить до него в душу своими невзрачными вопросами. Говнистый между прочим проболтался, что спешит за ящиком шампанского. Потому что в Одессу попал один его кореш, он хочет отпраздновать досрочное освобождение, которое устроил себе без разрешения тюремного начальства. И нагло называет фамилию этого кореша, а также хату бабы, где завтра он будет ждать Говнистого, чтобы замочить эту радость.
Лабудов срочно вспоминает, что у него репетиция, и бежит в свою родную оперу под названием "кабинет доверия". И перед тем, как скакануть в какой-то из родных домов - Лабудов с одинаковым удовлетворением стучал в самые разные организации - флейтист зыркает на стенд у стены, за которой сидит милиция. А там нагло лыбится на желтой газетной бумаге этот самый кореш Говнистого, между прочим говоря, наиболее отъявленный товарищ из всех изображений вокруг себя.
Если бы Лабудов настучал ментам, как это было в натуре, то после их беспримерного штурма, во время которого Панич сверкал голой жопой по Садовой улице, они бы решили отблагодарить Говнистого. Но Лабудов был не просто скупердяем, а еще и тщеславным. Он указал в своем очередном отчете, что лично с риском для жизни и материальными затратами выследил, где скрывается опасный рецидивист. На что и рассчитывал предусмотрительный Говнистый. Поэтому после того, как регулярно плативший ментам Я Извиняюсь перестал разгонять табачный дым своим костылем у их виноватых морд, Лабудов сидел дома морально удовлетворенный и мечтал, паскуда жадная, о материальном поощрении. И когда другого крайнего менты не придумали, они позвали к себе верного стукача. Лабудов перся на конспиративную квартиру с таким видом, будто он разгромил Лэнгли. Но через две минуты после того, как флейтист переступил порог, его начали награждать с такой энергией… Короче, он сильно стал жалеть за то, что весь из себя не резиновый.
Примерно так же обошелся со своим сыном и старый Я Извиняюсь, когда понял, что грозная фамилия Панич превратилась в очередное посмешище Одессы.
* * *
Когда папаша Я Извиняюсь немножко отошел от своего характера, его сынок начал осторожно выдавать соображения уже почти без риска получить костылем по морде. И что предложил этот любитель искусства за наличный расчет своему родственнику? Ничего нового - еще раз убить Позднякова. Я Извиняюсь передумал в очередной раз дать сыну чем-то по голове, потому что сколько он ни бил его по этому месту - мозгов все равно не прибавлялось. Поэтому Я Извиняюсь не поленился достать из-под кастрюли с компотом книгу и вычитал оттуда специально для сына: "Мертвые сраму не имут". А потом уже объяснил своими словами, что Позднякова надо, конечно, доводить до могилы, но перед этим обосрать на весь город так, чтобы люди перестали принюхиваться к тому дерьму, которое по сей день стекает с младшего Панича. Это напоминание самому себе так обозлило инвалида, что он тут же стукнул своего наследника костылем куда попало, хотя тот совсем перестал бояться и даже пытался лыбиться. А потом окончательно остывший Я Извиняюсь вызвал к себе главного эксперта всякой живописи по кличке Рембрандт.
Этот незаменимый специалист в свободное от консультаций коллекционеров время околачивался на хорошей должности в музее, набитом шедеврами и фуфелем. А прозвали его Рембрандтом вовсе не потому, что он держал в руках карандаш лучше стакана, а из-за Позднякова. Известный собиратель когда-то стал причиной того, что над Рембрандтом долго ржал весь город. И папаша Я Извиняюсь прекрасно понимал: его эксперт будет придумывать диверсию конкуренту с удвоенной энергией.
Рембрандт был постоянно мрачным и тощим, хотя жрал в два горла без солитера у организме. А когда-то он был улыбчивым и важным, пока Поздняков не сделал из него то, чем он был на самом деле.
Заходит как-то знаменитый одесский Рембрандт, а тогда еще известный узкому кругу специалист, в букинистический магазин. И начинает протирать свои без того бегающие шнифты. Потому что рядом с полным брокгаузовским Пушкиным за сто рублей, лежат старинные гравюры с подписью его теперешнего однофамильца. И музейщик начинает мацать листы так, как будто он только вчера их здесь случайно обронил и всю ночь разыскивал. Попутно, понятное дело, спросил продавца, мол, кто приволок сюда вот эту самую мудистику, которую он, так и быть, купит от не хер делать. Продавец нехотя поведал постоянному клиенту, что такого мусора им каждый день мешками наволакивают и всех, кто это делает, трудно запомнить даже при его феноменальной памяти. Так и не узнав, где еще можно чем поживиться, тем не менее довольный эксперт отсчитывает кровные семьдесят рублей и от радости вышивает иноходью прямо домой. Порылся для приличия в каких-то каталогах и лишний раз убедился, что глаз у него не какой-то там вшивый алмаз, а обработанный до высокой степени искусства брульянт. Перед вторым стаканом искусствовед задумался, оставлять ли дома это мало кем тогда понимаемое богатство или прославиться на весь свет? После четвертого стакана убедил сам себя прославиться, потому как при желании может из родного музея приволочь домой все, что там плохо лежит. А что хорошо лежит в музее, можно пересчитать, не снимая носков.
И он делает подарок музею своим научным открытием. Гам подымается невероятный, все верещат: от местной газеты до ТАСС о находке известного ученого. Правда все дружно набирают в рот водопроводных помоев из Днестра, где он нашел гравюры Рембрандта, зато напирают, что подарил их музею, в котором получает зарплату. И тут же вдалбливают самым тупым читателям: за границей такую коллекцию гравюр какой-то кровосос-миллионер запрятал бы куда подальше. А у нас - идите, смотрите, все народное, и этот Рембрандт тоже. После таких идиотств в напечатанном виде возле музея выстраиваются очереди, длиной как сегодня за пивом, и каждый, кто до сих пор не мог отличить багет от нафталина, считает своим долгом ощупать глазами то, что надыбал эксперт Панича в лавке на Греческой площади.
Целых две недели Одесса бесилась в очереди по поводу этих самых гравюр и бескорыстного эксперта. Потому что по тем временам эти гравюры могли потянуть на гигантскую сумму - полторы тысячи рублей из-за их автора с громким именем. А когда ажиотаж немного схлынул, в музей заявился Поздняков. Вообще-то в этом музее он показывался реже, чем в других, потому что в свое время дал по морде его директору и опасался возможной вендетты. Но Рембрандт есть Рембрандт и Поздняков рискнул. Он посмотрел внимательно на ждущего очередного кило комплиментов эксперта и попросил, если конечно можно, расконвертовать бесценное произведение искусства. Любое, на выбор. Музейщик-профессионал, понятное дело, снисходительно посмотрел на собирателя-любителя и со словами "Ты совсем уже озверел от своей наглости", сделал все, что тот просил.
Да, старый Антиквар не просто передал Позднякову все, чем был богат до его папаши профессор Брунштейн. Он оставил Борису Филипповичу собственный жизненный опыт и заставлял постоянно повышать квалификацию работой над собой, книгой и другими людьми. И Поздняков снисходительно объяснил ставшему серым, как та гравюра, эксперту, что это таки-да Рембрандт. Только вот бумага делалась в то время, когда известный художник уже лежал ногами на восток два века подряд. Потому что меньше, чем сто лет назад специально для тогдашних коллекционеров достали доски, которые царапал Рембрандт, и тиснули с них гравюры. Вот эти на стене именно так и появились на свет.
На второй день музейщика в городе стали именовать исключительно Рембрандтом из одной компании с Миша Режет Кабана. За выставку все печатные органы заглохли, словно ее не было в природе. А Рембрандт затаил злобу на слишком грамотного Позднякова и ждал удобного случая, чтобы пристроить ему нечто грандиозное. Такой случай свалился к нему в руки в виде приказа старого Я Извиняюсь.
* * *
Лето уже шелестело листьями каштанов над опавшей шелковицей, когда в подвал Позднякова свалился один из людей Макинтоша по кличке 206 Кило Бананов. Этот цитрусовый в поте лица воровал грузчиком у порту, где соблюдал интересы фирмы Позднякова. И был большим спецом по разным овощам, несмотря на то, что назывался исключительно бананом. Но вы можете спросить: почему 206 кило? Может, он съел за один раз такое количество бананов и его не вытошнило прямо на причале, гнущимся под ударной вахтой в честь не помню какого съезда партии? Хрен вам на рыло, вы исключительно неправы.
В те времена, когда большинство одесситов спокойно смотрело на лушпайки бананов, валяющиеся по всем улицам, и при этом не глотало слюни, они шли через порт сплошным сквозняком. И стоили где ни попадя два рубля кило, потому что подорожали. Их было столько, что местами отдавали дешевле, из-за того что для уборки этого урожая порт привлекал не только заводчан и сельчан, но и солдат. Солдаты порой жрали бананы вместе с лушпайками, но не для конспирации, а потому что думали: ими только так питаются. Бананы перли из Одессы во все стороны так, что поездов для них не хватало. Поэтому в порту постоянно ошивались иногородние машины, с которыми наладил бизнес человек Макинтоша.
Он подходил к водителю и задавал ему беспроигрышный вопрос:
- Вы не имеете против купить за поллитра 206 кило бананов?
И самый тупоголовый шофер тут же кивал головой в знак согласия, потому что 412 рублей стоили несчастных 3,62, ломящихся в ящиках у любом магазине. Когда машина тормозила на весах и весовщица гнала ее водителя из кабины, чтоб он своим задом не увеличивал вес порожняка, тот выходил без второго слова. Зато на бортах порожняка висли, как две пиявки, 206 кило бананов со своим корешем. Если у вас в зрачках отсутствует прирожденная тупость, то вы уже догадались, сколько весила эта пара вместе с ботиночками, больше похожими на средневековую колодку, чем обувь современного, пусть даже советского человека. И минимум пять раз на день они отоваривали свои поллитры, справедливо полагая, что другие воруют еще больше. Хотя прекрасно понимали: сколько цитрусовых по дороге до покупателя не сожрется, все равно у родной мелихи дебит будет в ажуре с кредитом.
Вот этот самый 206 кило бананов, считавший западло подняться на иностранное судно меньше, чем с четырьмя фотоаппаратами, опускается в подвал Позднякова. Макинтош советует ему прокататься на шару в Москву, а не тащить вместо фотоаппаратов хронцам какую-то картинку, как его иногда здесь просили.
206 кило бананов тут же соглашается, бежит в порт на второй район и, обливаясь горючими слезами, заявляет начальнику Танкову, что его любимая теща уже готова отбросить копыта за углом от Арбата. И Танков дает ему за свой счет, несмотря на то, что на улице горячая пора, а порт чувствует нехватку спецов такого класса, как 206 кило бананов.
Через неделю сильно опухший грузчик возвращается в родную Одессу и начинает пересказывать то, что Поздняков ни за какие деньги не доверил бы телефону, который подслушивали все, кто хочет.
За несколько дней до того, как 206 кило бананов помыл шею перед поездкой в столицу, Борису Филипповичу позвонил его старинный приятель из Министерства культуры. Он спросил за температуру морской воды в Одессе и сказал, что сильно соскучился за Поздняковым. На что одессит ответил москвичу: я бы тоже с большим удовольствием увидел твое рыло напротив своего стула. На том разговор закончился, а после него давным-давно переселившаяся от 206 кило бананов на Таировский массив теща начала отбрасывать концы в воду по второму разу в районе Арбата.