Аспирант Цыган был львовянином с рождения, так что нисколечки не удивлялся греческим вкусам некоторых официантов и клиентов. Только лишь он вошел, то сразу заметил парочку тосных взглядов. В зеркалах он прекрасно видел как при его виде причмокивают и немолодой уже брюнет с крашеными волосами, пьющий какой-то спиртной напиток из широкого, мелкого бокала; и тридцатилетний, на вид, мужчина с телом атлета и трубным голосом, опрокидывающий стопку за стопкой и закусывающий водку - о, ужас! - пирожными с кремом.
Цыган не отвечал на взгляды или улыбки, а только спокойно курил, мелкими глоточками цедил соточку замороженной водки, заедая ее превосходным тартаром, который сам же заправил чрезвычайно остро, и терпеливо ждал. От Шанявского, которого сегодня допрашивал, он знал, что в его среде недавно появилось двое мужчин, которые - по причине смуглой кожи и чрезвычайно красивых черных глаз - тут же очутились на чувствительном прицеле некоторых постоянных посетителей Атласа. Разговаривали они - как выразился Шанявский - "на польско-русском суржике", что в его глазах, непонятно почему, прибавляло им привлекательности. Так что Цыган сидел у двери и выглядывал молодых брюнетов со смуглой кожей. После часа ожидания, которое он скрашивал водкой, тартаром и чтением журнала "Сигналы", он увидел молодых людей, соответствующих описанию балетмейстера. Поначалу он услышал топот перед дверью, затем увидал их внутри, как они отряхивают пальто от снега и вручают гардеробщику. Через мгновение они прошли мимо Цыгана и присели под окном, из которого открывался вид на фонтан Адониса. Тут же появился официант и принял заказ: две рюмки джина и шарлотка со сливками.
Вместе с официантом к их столику подошел Стефан Цыган и отвесил весьма галантный поклон. Он присел, не ожидая приглашения, и довольно тихо произнес нечто, из-за чего оба прибывших тут же перестали улыбаться и отставили рюмки на мраморную столешницу.
- Уголовная полиция, - представился Цыган сладким голосом. - Значка вынимать не стану, потому что на нас все глядят. Наш разговор должен походить на дружескую беседу. Поняли? Тогда возьмите-ка рюмки и улыбнитесь.
За столом воцарилась тишина.
- Ваши имена? - спросил Цыган, когда парочка выполнила его указание.
- Иван Чухна.
- Анатолий Гравадзе.
- Во Львове недавно?
- Два года уже.
- А я - как и мой приятель.
- Вы вместе прибыли в наш город?
- Так точно. Вместе приехали.
- Откуда?
- Из Одессы, а потом из Стамбула.
Цыган замолк и задумался над тем, мог ли кто-нибудь из них быть разыскиваемым полицией человеком. Оба были весьма элегантно и даже изысканно одеты. Костюмы из бельской шерсти, шпильки с бриллиантами в галстуках. Он не думал, что эти двое так слабо будут разговаривать по-польски. Германский таможенник на границе и возница во Вроцлаве отличили бы польский язык от русского, тем более, по певучему акценту. Но так ли было на самом деле? А само н отличил$7
- Так чему мы обязаны чести, что господа из Одессы пожелали посетить наш город над Полтвой? - спросил он закрученно и элегантно, после чего стал ожидать реакции.
Оба, как по команде, покачали головами и опечалились. Скорее всего, они ничего не поняли.
- Улыбайтесь, - сладким тоном, но с нажимом сказал Цыган. - Вы почему уехали из Одессы?
- Плоха у нас, - ответил Иван Чухна. - У вас лучше. Там мы играли и танцевали. А сюда, до Львива, приехали на сцену. И тут танцевали и пели. А потом остались тут и попросили начальство Львива, можно ли остаться. Ну и получили позволение. Так вот, два года тута имеемся.
- А что здесь делаете?
- Ой, что и в Одессе, - название города он произнес по-русски "в Одесйе" - Танцуем вприсядку, два раза в недели поем в "Пустяке".
За счет танцев и песен так хорошо бы вам не жилось, подумал аспирант, не могли бы вы себе позволить ни дорогую одевку, ни джин у Атласа, хотя шефа "Багатели", известного всем пана Шеффер, скупым никто не назовет. Цыган повернулся и тут же увидал ответ на свой вопрос. В радиусе взгляда имелось несколько мужчин, для которых содержание этих восточных царевичей было бы небольшим расходом.
- А в Сильвестр тоже в Багатели плясали?
- Когда? - Гравадзе явно не понял.
Ну да, подумал Цыган, у Советов только ведь дни рождения празднуют. Они понятия не имеют, что в католической стране каждый день имеет своего святого. Даже последний день в году. Ладно, не будь ты такой заядлый, выругал он сам себя, эти двое никак не являются членами Марианского студенческого союза.
- Ну, в Новый Год, когда в двенадцать часов пьют шампанское! Где вы тогда были?
- Ах, шампанское мы пили на балу в "Богеме", - ответил Чухна. - На котором мы были с нашими невестами.
- С кем из этих? - Цыган коротко дернул головой, как будто желал повернуться. - Кто из них может это подтвердить?
- Нет, - Гравадзе состроил оскорбленную мину. - Мы не такие. Мы были с нашими девушками.
- Только нечего мне мозги пудрить, цёта! - Цыган выдвинул нижнюю челюсть. - В противном случае, говорить будем в комиссариате, после чего вы вернетесь в свою Одессу!
- Мы не обманываем, пан полковник, - у Чухны появились слезы в глазах. - Оне теперь в "Багатели" танцуют. Пойдем вместе, вы с ними поговорите, мы даже и входить не станем, чтобы раньше с ними не сговариваться.
- Так, значит, говоришь. - Цыган поднялся, хотя в нем боролись сомнения относительно осмысленности принятого решения. - Ладно, пошли в "Багателю".
Он сказал это настолько громко, что услышали не только его собеседники. Когда они выходили втроем из "Атласа", их проводило несколько завидущих взглядов и шорох голосов, повторяющих новость о новом приятеле красавчиков-танцоров.
Львов, среда 27 января 1937 года, десять часов утра
Выйдя из полицейского архива, аспирант Валериан Грабский был опечален. Он принадлежал к кругу людей очень обязательных, солидных и уравновешенных. Всего лишь один раз в жизни покинул его покой - было это тогда, когда на своем пути он встретил одного ксёндза-катехизатора. Тогда ему сильно досталось за пародирование проповеди на говение. Прихватив Грабского на этом преступлении, священник сделался в его отношении крайне суровым, словно Катон Старший к карфагенянам. В то время, как он сквозь пальцы глядел на незнание других учеников и всех продвигал исключительно на основе собственного убеждения о их религиозном послушании, Грабского выпытывал крайне тщательно по вопросам декретов отдельных синодов и соборов, относительно взглядов Отцов Церкви, о литургических и гомилетических реформах. Грабский учил все это на память и барабанил словно шарманка, но и это не удовлетворяло преподавателя. Через пару месяцев подобных терзаний ученик не выдержал. В один прекрасный день, когда ему пришлось комментировать сообщение о Никейском соборе авторства Афанасия Великого и Сократа Схоластика, за что не дождался похвалы, но, наоборот, неодобрения, Грабский не выдержал. Он подошел к сидящему священнику и влепил такую пощечину, что преподаватель полетел на пол. Таким образом Валериан Грабский покинул классическую гимназию после шести лет учебы и чуть не попал за решетку. Волчий билет позволил ему получить всего лишь профессию бухгалтера. Именно в бухгалтерской конторе в начале двадцатых годов и высмотрел его Мариан Зубик, в то время начальник отдела кадров во львовском управлении полиции. Восхищенный величайшей тщательностью и пунктуальностью бухгалтера, он предложил тому работу в своем отделе. Грабский охотно согласился. После этого он переходил из отдела в отдел, даже переезжал из города в город, в зависимости от очередных повышений своего благодетеля. Это был человек, привыкший к скрупулезной работе, с особой любовью к архивным изысканиям. Потому-то он и несколько опечалился, когда - придерживаясь очередности заданий, определенных Попельским - ему пришлось снять нарукавники и защищающий глаза от пыли козырек, покинуть полицейский архив и отправиться по интернатам и общежитиям для расспроса швейцаров. Печаль его была тем большей, что в полицейских актах все мужчины, имеющие на совести отклонения от половой морали, были или слишком старыми, чтобы изображать из себя молодую девушку, либо же сидели в тюрьме или давно уже покинули Львов. Последних было всего лишь двое, и ни один из них на цыгана похож не был.
Бурса на Иссаковича была первой в списке, который он сам скрупулезно составил, начиная с заведений, находящихся ближе всего к зданию на Лонцкого. Он не спеша шел по улице Потоцкого и уже неизвестно который раз поздравлял себя за то, что не согласился на перевод в Люблин, который ему предлагали вместе с повышением в должности. Тогда бы он не видел этих замечательных зданий - как хотя бы вот сейчас - дворца Бесядецкого, стилизованного под средневековую крепость - не прогуливался бы по обширным и ухоженным паркам, не мог бы посещать своих любимых пивных, во главе со знаменитым рестораном пани Теличковой, которая к завтраку предлагала хрустящие булки с луком, вареный окорок с хреном, а страдающему от похмелья - чашку борща ради "успокоения желудочных соков".
Аспирант Грабский с печалью отбросил приятные мысли и углубился в поросшую деревьями улочку, где стояло могучее здание бурсы, называемой Домом Техников.
Дежурный надзиратель сидел в комнатке, где размещалась узенькая лежанка, таз и спиртовка. Уже через минуту было известно, что это типичный, старый львовянин. В отличие от хозяев общежития, которые давали здесь убежище юношам без учета вероисповедания или происхождения, надзиратель столь терпимым не был. Он тут же раскритиковал "русинов запечных, которым государство дает здесь место для жилья, а те ничерта не делают, а только заговоры против Польши устраивают". Такое мнение не прибавило ему расположения Грабского, которого должны были бы демонстрировать на всех совещаниях воеводских комендантов в качестве образчика полнейшей и абсолютной аполитичности, которую предписания требовали от полицейских.
Уже через пару минут аспирант знал, что надзиратель слишком враждебно настроен против украинцев, так что на вопрос о каких-нибудь моральных извращениях наверняка ответит, что все обитатели бурсы данной национальности - это половые уроды и по нескольку раз на дню совершают грех нечистоты. Полицейский решил этой враждебностью воспользоваться.
- Эй, пан гражданин! - грозно заявил он. - А вам известно, что в данный момент вы совершаете нарушение?
- Это как же, - надзиратель даже съежился.
- Знаете ли вы, что перед представителем закона, да, именно так! перед государственным служащим вы проявляете национальную нетерпимость?
- Да я… вовсе нет… Я их, этих русинов, даже и люблю… Многие из них очень даже хорошие ребята!
- Ну, а вам известно, что я сам русин?
Грабский скорчил страшную мину и надел очки на нос.
- Так я… я совсем даже… я ничего… - швейцар чувствовал себя явно не в своей тарелке.
- Ладно уже, ладно, пан… пан…
- А Жребик моя фамилия, Юзефом окрестили…
- Ну, пан Жребик, - погрозил аспирант пальцем, - чтобы это был последний раз! И не говорите ничего, одну только чистую правду!
- Яволь, герр комиссар!
Старик наверняка служил при Франце-Иосифе, потому что даже в дежурке прищелкнул каблуками.
- А вот теперь скажите-ка мне, потому что вы, пан Жребик, знаете это лучше всех. - Грабский склонился к надзирателю. - Как себя ведут все эти русины - студенты и ученики. И не одни только русины… Поляки, евреи, кто там еще у вас есть… Ну, вы понимаете, что я имею в виду… Девочки и тому подобные делишки…
- Я никого не впускаю, пан комиссар, - Жребик скорчил оскорбленную мину. - Чужих - никого! Сам я старый фельдфебель и слушаюсь начальства!
- Вот это очень хорошо, вот это похвально. - Грабский протянул надзирателю руку. - Позвольте пожать руку столь замечательному государственному служащему. Сам я, в какой-то степени, тоже являюсь вашим начальством. Но понимающим и не жестоким.
Жребик даже покраснел от удовольствия, когда подавал руку Грабскому, а тот уже готовился задавать самые сложные вопросы.
- Ну ладно. А вот скажите мне одну такую вещь. Ведь здесь сплошные молодые мужчины и нуждаются в женской компании, вот знаете, в их возрасте я сам и дня не мог выдержать, чтобы… Ну, вы понимаете…
- Пан комиссар, был у нас один такой в армии, кузнецом на жизнь зарабатывал в Саноке, так он, когда утром вставал, на своем бандите ведерко с водой таскать мог, так тот у него стоял!
- Вот видите, - Грабский рассмеялся. - Все мы такие… С женщинами оно трудно, а без них еще хуже…
- Я всегда своей Мане говорю…
- Вот видите… А тут одни парни… На дзюню никто из них не запрыгнет, поскольку у него и денег, может, нет, ведь они же дорогие, правда, пан Жребик?
- Ни зыхир. Одна дзюня стоит стольки, что у некоторых и за месяц столько не бывает…
- Так что тогда? Случается, может, что они… Ну, вы понимаете, что я имею в виду… Должны ж облегчиться…