Зубик гневно повернулся к Моку, чуть не сбрасывая со стола переполненную пепельницу.
- Во-первых, - гость из Бреслау говорил уже спокойно, - все вы проводите самостоятельные расследования, а нужно ходить по двое! Это же полицейская азбука! На герра Кацнельсона напали. А что бы было, если бы тот Дрешер и вправду был убийцей? Он убежал бы вместе со своим защитником, а полицейский лежал бы без сознания где-нибудь в уголке. Во-вторых, - набрал он воздуха, - вы, господа, слишком легковерны и, прошу прощения, излишне наивны. Как можно идти к подозреваемому и не знать, ни кем он толком является, ни каковы его слабости, ни как его можно прижать, чтобы он во всем признался! Это сэкономило бы вам массу времени, если бы вы расспросили свидетелей про внешний вид подозреваемого, какой он: худой или толстый, есть у него борода или нет…
- Вот только не надо нас поучать! - буркнул Зубик. - Что означает "прижать"? Шантажировать? Мы здесь не применяем шантажа в отношении допрашиваемых, мы действуем в соответствии с законом! А то, что вы нам предлагаете… Это какие-то… Пытки, - вспомнил он немецкое слово. И, акцентируя, сказал: - То все фашистские методы, быть может, они хороши в Германии, но не у нас, понимаете, уважаемый пан криминальный директор?
Прежде чем Мок успел остыть и собрать мысли после такой резкой отповеди, открылась дверь, и в кабинет вошла панна Зося. Ее вид и милая улыбка подействовали успокоительно на всех мужчин. Зубик поправил жилетку на своем выдающемся животе, Заремба стал вращать зрачками, Грабский оторвался от заметок, Кацнельсон перестал массировать скулу, а Мок в одно мгновение забыл, что его чуть ли не прямо обозвали "фашистом".
- Я стучала, оправдывалась секретарша, - но вы, похоже, были слишком заняты совещанием и не слышали. У меня важная телеграмма из Катовиц. Ее только что расшифровали.
- Прочитайте, пожалуйста, панна Зося, - Зубик принял властную позу. - А вы, пан Заремба, переведите все нашему уважаемому гостю.
- В больнице для сумасшедших в Рыбнике - стоп - женщина с лицом, покусанным собакой - стоп - Мария Шинок, двадцать лет - стоп - утверждает, что ее покусал какой-то граф, - панна Зося прочла содержание депеши и поглядела на присутствующих.
- Благодарю, пани, - Зубик не скрывал разочарования, когда брал у секретарши бланк с подписью полицейского шифровальщика. - Что скажете, господа? - Он повернулся к полицейским, когда девушка уже вышла. - Кто из вас желает поехать в Силезию, допросить психически больную женщину, чтобы узнать, кто там ее укусил: граф или тигр? Быть может вы желаете, господин криминальный директор? Ведь оттуда так близко до Вроцлава…
- Вы меня отсюда не выгоните, - сквозь стиснутые зубы ответил Мок, - пока я не найду той свиньи! А в Катовице я поеду, поскольку не пропускаю ни малейшего следа, вы понимаете это, высоко уважаемый и высоко моральный герр инспектор?
- Вы должны сказать "найдем", а не "найду"! - Зубик поднялся. - Это не ваше личное дело!
Нижние челюсти полицейских двигались, словно перемалывали во рту ругательства и оскорбления. Оба они походили на готовящихся к нападению горилл. И в такой позе они находились добрые пятнадцать секунд. Ни один, ни второй даже не моргнул. В кабинете повисла тяжелая тишина.
Первым уступил Мок. Он отошел от стола, надел пальто и котелок, после чего очень медленно сказал:
- Да, вы правы. Я должен был применить множественное число. Мы "найдем" эту свинью. Но это "найдем" относится ко мне и еще кого-то. Но не из присутствующих! С этим кем-то мы вдвоем найдем то чудовище и принесем сюда его голову. Per fas et nefas. Вам известно, что это значит? Судя по вашей мине, вы не знаете. Но тот, другой, латынь знает.
Сказав это, Мок вышел из кабинета полицейского начальника.
Львов, пятница 29 января 1937 года, час дня
На столе в гостиной с затянутыми шторами стояла плоская ваза с большими кусками пирогов с творогом и маком, рядом с ней - тарелки с овощным салатом, штангами, украшенными крупной солью и тмином, а так же с селедочными филе на половинках вареных яиц. Слова добродушной Ганны Пулторанос: "селедки из бочки" вот уже много лет, каждую пятницу Эдвард Попельский поправлял, говоря: "А мне всегда казалось, что селедки берутся из моря". Это шутливое исправление входило в обязательную пятничную традицию, и оно вызывало у домашних одну и ту же реакцию: у Ганны - снисходительный кивок головы, у Леокадии - легкую усмешку, а у Риты - презрительно выдутые губы на скучающем лице.
Сегодня Попельский ни с кем в шутку не препирался. Он сидел за столом в своей вишневой тужурке с бархатными отворотами, во рту дымила папироса в янтарном мундштуке, а свежевыбритая голова пахла одеколоном, купленным день назад Леокадией в парфюмерной лавке "Под Черным Псом". Он не коснулся ни пирожных, ни салата, ни любимой селедочки. Комиссар застыл в особой позе дальнозоркого человека, который не желает надеть очков: в вытянутой руке он держал письмо, в другой руке - газету, время от времени переводя взгляд между текстами.
Леокадия знала причину паршивого настроения Эдварда. Ею было небольшой, адресованный лично ему конвертик с выстуканной на пишущей машинке фамилией; это небольшое письмо около часу ночи кто-то сунул в щель для писем. Кузина положила послание на письменный стол брата; когда она несла его туда, то слышала исходящий от него запах дешевых духов. Поначалу ей казалось, что отправительницей является одна из его девиц, с которыми - опасаясь окончательного краха своей и так уже подмоченной репутации - кузен отправлялся в спальном вагоне в ночные поездки в Краков. Правда, потом она эту мысль отбросила. Во-первых, ни одна из этих девиц не могла печатать на машинке, а во-вторых, все эти девки вполне пристойны и они имеют любовников настолько богатых, что пользуются духами и получше. Правда, Леокадия опасалась, что письмецо это связано единственной тайной в жизни Эдварда, которую - несмотря на все ее попытки - он так ей и не открыл.
Когда сейчас она глядела на нахмуренного двоюродного брата, который не прикоснулся к завтраку, то испытывала накапливающуюся злость. Ей надоели эти его утренние настроения, мрачные взгляды за завтраком, невротические психи и безумная любовь к Рите, при которой он изображал из себя властного тирана, хотя на самом деле был псом, вымаливающим мелкие ласки. Но более всего она терпеть не могла этой его фальшивой таинственности. Леокадия прекрасно знала, что Эдвард и так выявит ей причину своего сегодняшнего расстройства, но вначале будет пререкаться, устраивать различные жесты и пантомимические представления, будет сопеть и шипеть, чтобы в конце концов плюнуть на все и рассказать ab ovo. Его реакции и практически все секреты Леокадия знала почти так же хорошо, как партию в бридж с перекрытием. Правда, это вот пахнущее дешевыми духами письмецо несколько выводило ее из равновесия. Леокадия боялась, что оно связано с чем-то мрачным и неведомым, о чем Эдвард ей никогда не рассказывал и никогда не расскажет. Она была почти уверена, что письмо это связано с таинственными визитами в квартире того балеруна, Шанявского, о чем ей рассказала продавщица в магазине искусственных цветов на Галицкой площади, которая частенько в той квартире бывала, скажем, в рамках профессиональных обязанностей.
Леокадия с раздражением смешала карты, которые вновь отказались сложиться в пасьянсе, и разделила их на четыре раскрытых кучки, ищз которых затем она тщательно воспроизвела раздачу в бридже. Это обратило внимание Эдварда. Он отложил письмо и газету. На какое-то время он забыл о своих неприятностях, отломил вилкой кусочек пирога и съел его с явным удовольствием.
- Вот погляди, Эдвард, - сказала его двоюродная сестра, окончательно разложив карты. - Вчера была вот такая раздача. Асессор объявил единицу пик. Его супруга объявила пас. Вот что бы ты сказал на моем месте? Вот мои карты - указала она на одну из кучек худощавой, ухоженной рукой. - Согласился бы ты на пики или показал трефы? И то, и другое весьма сомнительно… Сейчас я расскажу тебе, как все пошло дальше, но вначале внимательно погляди на карты.
Только Леокадия ни о чем уже не успела рассказать, а Попельский проанализировать расклад, потому что зазвенел дверной звонок. Секунд через десять в гостиную вошла Ганна.
- Пан кумисар, - обеспокоенно сообщила служанка, - какой-то алиганцкий пухляк к пану.
- Ну сколько же раз я просил вас, Ганна, - со злостью сказал Попельский, - не провозглашать каких-либо замечаний о гостях! Ведь этот пан мог ваши слова слышать!
- Людзи ратуйци! - Так легко Ганна не сдавалась. - Та он зыхир по нашему ни капуйи.
Львов, пятница 29 января 1937 года, четверть второго дня
Мок не произвел особого впечатления на Леокадии, что Попельский сразу же заметил. Он посчитал, что его двоюродная сестра - страстная до мании поклонница бриджа - поступила плохо, поскольку не сумела закончить рассказ о вчерашних перепитиях с раздачами и заявками. Германский полицейский невысоко встал и в глазах Леокадии, когда он скорчил весьма изумленную мину, узнав от Попельского, что от кузины у него нет каких-либо тайн, и что они смело могут говорить при ней о служебных делах. Увидав недовольную гримасу на лице Мока, кузина демонстративно собрала карты со стола и вышла под каким-то предлогом. Попельский не обращал внимания на ее "фи" и "фу", он молчал, а его мысли вновь кружили - как будто бы Мок вообще не существовал - вокруг лежащих на столе газеты и письма. Немец тоже молчал, внимательно приглядываясь к Попельскому, и он не мог сконцентрироваться на том, что должен был сообщить хозяину. Причиной расконцентрированности Мока была селедка, которую он обожал, и которая напоминала ему о том, что с завтрака во рту не было ни маковой росинки. Ганна поставила перед гостем чашку, за что тот поблагодарил широкой, неискренней улыбкой.
- Чему обязан вашему визиту в моих палестинах? - Звон чашки, которую поставили на блюдце, вырвал Попельского из задумчивого состояния. - На совещании у Зубика выявилось что-то новое?
- Есть такой старинный университетский обычай, - Мок взял щипчиками кусочек сахара и бросил в кофе, - родившийся еще в те времена, когда высшее образование не было столь массовым, как сейчас. Студент, записавшийся в новое учебное заведение, наносил визит в дом своих профессоров. Потому-то я и пришел к вам.
- О-о, вы очень добры ко мне. - Попельский пододвинул к гостю плоскую вазу с пирогами. - Но это сравнение шито белыми нитками. Не буду с вами заигрывать, не стану и льстить, что это вы профессор, а я - всего лишь студент. Нет, это было бы неправдой. Мы друг другу равны. Гляньте сами. В газетах так и пишут: "Общество Попельский, Мок и Заремба".
- Звучит красиво. - Мок в предвкушении положил в рот кусочек маковника. - Попельский, Мок и Заремба…
- Я тут даже размышлял над тем, что это может быть за метр.
Комиссар ритмично постучал ногтем по столешнице.
- Ямбический диметр с каталексой, а последний ямб - это анапест, - сказал Мок, проглотив кусочек пирога.
- Вы интересуетесь метрикой? - На лице Попельского отразилось изумление, смешанное с радостью. - Я и сам когда-то очень этим интересовался, в частности, акцентирующими несоответствиями в началах диалоговых стихов у Плавта. Мне кажется, кто-то из ученых из Бреслау писал на эту тему.
- Возможно, не знаю. - Мок ненадолго задумался. - Будучи студентом, я разобрал с точки зрения метрики всю "Касину" и "Авлуларию" Плавта. - Он вынул золотой портсигар и предложил своему собеседнику.
- Вместе с партиями хора? На самом деле? - Попельский несколько секунд глядел на германскую сигарету "Юно", после чего с радостью перевел взгляд на Мока. - И как раз наиболее увлекателен сам разбор! Это словно описывать новые растения и насекомых!
Какое-то время оба молчали, улыбаясь друг другу, а их мысли кружили вокруг давних гимназических и студенческих годов, когда оба они острозаточенными карандашами кроили строки древних поэтов, извлекая из них чистые и хрустальные, словно тригонометрические уравнения, элементы.
- Этот вот диметр с нашими фамилиями, - прервал молчание Мок, - звучит красиво, но он неправдивый. Ведь мы всего лишь члены гораздо большей группы под командованием начальника Зубика. И вместе нас шесть: вы, Заремба, Грабский, Цыган, Кацнельсон и я. Я правильно запомнил фамилии? Этого многовато. Подобная крупная команда несколько инертна, она действует неэффективно… - Он затянулся табачным дымом и внимательно поглядел на собеседника. - Я вам кое-что скажу. Но это между нами… На сегодняшнем совещании мне кое-что пришло в голову… Мы двое, понимаете, только мы двое, должны в этой вот группе создать бригаду из двух человек для специальных поручений. Бригаду привилегированную, с исключительными правомочиями. Только вы и я. Без необходимости подачи отчетов и постоянных совещаний. Ведь это же только потеря времени! Если кто-либо из остальных узнает что-нибудь существенное, он нам обязательно сообщит. Что вы об этом думаете?
Но прежде чем изумленный Попельский успел подумать и выразить собственное мнение, немец начал в хронологическом порядке сообщать об утреннем совещании у Зубика, пока не дошел до ссоры с ним относительно "фашистских методов". Попельский слушал очень внимательно вплоть до момента, когда в рассказе Мока появились многочисленные примеры применения методики нажима, которую сам рассказчик называл "тисками". Он слушал, как вроцлавский полицейский зажал в таких вот тисках одну проститутку-морфинистку, и он чувствовал, как в горле вздымается горечь. Он вспомнил самого себя, шантажирующего в Оссолинеуме невинную девушку. В одно мгновение он вспомнил и увидел все: страх, заплаканные, перепуганные глаза; заплеванную, разорванную визитку рядом с ящичком для библиотечных заявок. Словно разорванная школьная форма на месте насилия.
- Хватит, герр Мок! - резко перебил он гостя. - Неужели вы, столь подробно описывая мне эти сверх-эффективные тиски и критикуя моих сотрудников, втихую предлагаете мне применение преступных методов?! Но прежде всего - бесчестных! К тому же еще, втайне от моего начальника! Разве такими должны быть эти наши особые полномочия?
- Не думал я, что вы такой службист. - Мок положил на столе сплетенные ладони, при этом его запонки тихо звякнули. - Неужели в Польше полицейские - это благородные рыцари, которые всегда сражаются с открытым забралом?
- У вас дети есть?
- К сожалению, нет, - Мок нервно заерзал на стуле, словно был слишком зол на себя за излишнюю откровенность, заметную в выражении "к сожалению". - Я не понял вашего вопроса.
- А у меня - есть. - Попельский положил обе ладони на высоком лбу, и теперь из-за них раздраженно глядел на Мока. - Дочка семнадцати лет. Любимая Рита, которую я воспитал сам. Без матери. И воспитал крайне плохо. А теперь я вынужден защищать ее от Минотавра и многих других мужчин, которые желали бы сделать с ней то же самое, что и он! Ну, ладно, кроме убийства и вырывания плоти… У меня имеется выбор: либо заключить с вами компанию "Попельски и Мок", после чего выслеживать чудище per fas et nefas, либо не обращать внимания на следствие, вести его спустя рукава, и всю свою энергию посвятить охране дочери!
Попельский затянулся сигаретой так сильно, словно желая ее проглотить, после чего со злостью бросил на пол. Но тут же опомнился, не затоптал окурок на начищенном паркете, но схватил со стола письмо, собрал на него алые крошки жара и высыпал в пепельницу..
- Послушайте-ка, Мок. - Попельский сел на место, оттер пот со лба и глянул прямо в глаза собеседника. - Я выбрал второе. Буду охранять свою дочь. Я не стану гоняться за чудовищем. А сейчас, прошу прощения, но мне нужно одеться. Вскоре мне пора идти на работу.
- Я очень уважаю ваши семейные чувства, - Мок сделал вид, будто бы не понимает намеков Попельского, - но вместо ответа на мой вопрос, являются ли польские полицейские рыцарями без страха и упрека, я услышал о ваших страхах перед… трагедией, которая, дай Бог, никогда не встретит вашу дочку!
- Ну да, я говорю довольно хаотично… Я должен перед вами объясниться… - хлопнул поляк ладонью по лысине. - Так вот, уже рассказываю. Я схватил как раз в такие вот тиски гимназическую подругу своей дочери, желая, чтобы она доносила мне, что Рита делает и с кем видится, когда я не могу ее контролировать. Эта подружка, необыкновенно деликатная и тонкая натура, поплакала, поплакала и пережила потрясение. Ведь я желал сделать из нее доносчицу! Я запятнал ее честь! Это все так, будто бы я ее изнасиловал! Вот до чего доводят ваши тиски! А сейчас я кое-что вам прочту!