- Цалýйи рóнчки, чы паняги шанóвни виншýи сóби щеня'чки прáви расóвы?
- Нет! - рявкнул Попельский, хотя и знал, что отогнать отчаявшегося торговца на Кракидлах задача не из легких.
Именно это рявкание, наглое, самоуверенное рявкание стало еще большим раздражением для Каспшака. Что, этому здесь лысому хрену кажется, что он всем способен навязывать свою волю? Этому дегенерату, о котором весь город говорит, что он живет с собственной кузиной?
- Пан комиссар, - сказал Каспшак, с громадным трудом сдерживая раздражение, - то представление должно стать крупным театральным событием. А знаете, пан комиссар, почему. Среди всего прочего, и потому, что роль Медеи сыграет ваша дочка. Она феноменально способная актриса. Вы должны гордиться ею!
- Мой непосредственный руководитель, начельник Зубик, уже упоминал мне об этом спектакле, - сладко усмехнулся Попельский. - Много говорится о вас в высших львовских чиновных кругах… Много…
- Ну, меня это не удивляет. - Каспшак отряхнул снег с рукавов пальто, и на миг позабыл о Нахуме Рыжем. - Кое-чего для этого города я сделал…
- Ваш талант, пан профессор, настолько огромен, - расплывался Попельский в славословиях, - что даже полицейские им восхищаются, о которых opinio communis говорит, будто бы они тупые и вообще по театрам не ходят…
- Ну, не знаю, не знаю. - Каспшак наслаждался комплементами. - А вот мне даже интересно, а ходят ли какие-нибудь полицейские в театр. Кроме вас мне никто не известен в этих любопытных кругах исполнительной власти, но вот пана комиссара в театре я никогда не видел…
- Настолько огромный талант, - Попельский схватил преподавателя под локоток и откинул голову в восхищении, - что его наверняка оценят различные высшие власти, с которыми у меня установлены довольно хорошие контакты…
Каспшак поглядел на полицейского очень внимательно, потом какое-то время помолчал. Он спешно размышлял. Возможная поддержка со стороны Попельского ну никак не могла уравновесить практически гарантированный успех Медеи. Опять же, этот тип мог бы выдвигать новые требования, чтобы, к примеру, Каспшак протежировал его глупую, хотя, без всякого сомнения, красивую курицу у других преподавателей или же, чтобы помочь ей через год сдать матуру. О, нет! Чтобы он, профессор Ежи Каспшак, имел какие-то делишки с подобными полицейскими креатурами, на руках которых, наверняка, кровь многих людей? Что нет - то нет!
- Она сыграет в этом спектакле, пан комиссар, - акцентируя каждое слово, сказал Каспшак. - Без нее он не будет успешным, он станет поражением. А человек с моей позицией не может позволить себе поражения.
- Сыграет, - Попельский перестал улыбаться, - если это разрешу ей я. Кому принадлежит решающий голос в воспитании моего ребенка? Мне или школе? Отцу или учителю?
- Пан комиссар, только не надо нервничать, - Каспшак сменил тон, но это лишь потому, что он готовился к решающему удару. - Согласитесь на участие дочери в этом представлении! Она мне много говорила о вас, о своей покойной маме, которой она сама не знала…
Каспшак прервал свою речь, увидав, как пошевелились под натянувшейся кожей челюсти Попельског. Комиссар склонился к преподавателю и шепнул ему на ухо:
- Только что вы попытались растлить меня, но вот Риту вы не растлите.
Попельский отошел. Высоко, в вытянутой правой руке он держал котелок, а редкий снег оседал на его лысине.
Львов, пятница 29 января 1937 года, четыре часа вечера
Эберхард Мок протирал глаза от изумления. Ничего подобного он до сих пор не видел. Если бы не снег и мороз, он уверен был бы, что очутился на каком-нибудь турецком или арабском базаре. Бородатые евреи, от которых несло чесноком, закрывали свои лавочки и совали ему под нос самые различные предметы. Попытка отогнать настырных надоед с помощью немецких ругательств, привела к совершенно нежелательному результату. Перекупщики перешли на особенный германский диалект и начали еще живее восхвалять свои товары.
И вот перед глазами Мока разверзлась истинная панорама дешевки: зажигалки, складные метры, запонки, календари, оселки для бритв, резиновые подтяжки, наручные и карманные часы, машинки для завязывания галстуков и для подвязывания брючин, пахучее мыло и вешалки для одежды. По отношению к торговцам, Мок почувствовал себя совершенно беспомощным. Поэтому он решил никак не реагировать, позволяя, чтобы его обступали и прикасались к нему. Он надеялся на то, что подобное поведение им просто надоест.
Надоело им быстрее, чем он думал. Через какое-то мгновение никаких перекупщиков вокруг уже и не было. Поэтому Мок с каким-то увлечением глядел на грязные дома с еврейскими вывесками, на выбегающих из подъездов собак, на визжащих детей в круглых шапочках и с длинными прядями волос, свисающими от ушей. Сейчас, в свою очередь, Мока обступила парочка музыкантов, из которых один играл на аккордеоне, а второй на мандолине. Несмотря на холод, одеты они были только в пиджаки, вместо галстуков на шеях были цветастые кашне.
Из узких улочек вытекали языки тумана, делалось темно, а музыканты подходили все ближе. От них был слышен запах спиртного, в глазах была заметна наглость. Плясовая мелодия в паре с темнотой, туманом и нехорошими намерениями этих людей вызывала нереальное впечатление. И вот тут Мок кое-что вспомнил. Вальсок на пустой, проржавевшей и скрипучей карусели в Бреслау. А под каруселью - убитый ребенок. Он почувствовал себя не в своей тарелке и начал выискивать взглядом Зарембу. И только теперь увидал Попельского, который исчезал за поворотом. Голова комиссара была не покрыта, котелок он нес в высоко поднятой руке.
Мок растолкал изумленных музыкантов и направился за человеком, с которым Попельский только что беседовал.
За собой он слышал быстрые шаги разгневанных и пьяных мужчин, но тут же их заглушил рокот двигателя. Мок оглянулся.
То же самое сделал и Каспшак. Именно тогда он увидал отдаленного на несколько шагов мужчину среднего роста, с крепким и словно бы квадратным телосложением. А уже за ним - двух разъяренных музыкантов. А еще дальше - в снежной метели бежал кто-то еще. Все эти люди направлялись в его сторону, а вдоль тротуара катил черный автомобиль. Это обеспокоило преподавателя, который неожиданно свернул в Бужничу улицу и желал быстрым шагом пересечь ее.
Он не успел. Автомобиль приостановился и заблокировал ему проход. В это самое время тот квадратный мужчина приблизился к профессору и сделал резкое движение ногой. Каспшак почувствовал пронзительную боль в берцовой кости. Его охватило неодолимое бешенство, что вот кто-то, в самом центре Львова осмеливается напасть на него. Преподаватель даже не потер болящую ногу, а бросился на нападающего. Тогда тот поднял другую ногу и стукнул каблуком в колено. Каспшак застонал и махнул стиснутой в кулак рукой. Нападающий уклонился, а кулак профессора стукнулся о крышу автомобиля. Тогда открылась дверь со стороны пассажира. Каспшак нагнул голову и инстинктивно глянул в машину. И тут он получил удар в темечко, который практически забросил его вовнутрь автомобиля, а там, уже с близкого расстояния кулаком в лицо его "угостил" водитель. Рот полониста наполнился кровью. Когда его затягивали в машину за отвороты пальто и галстук, лопнули швы тесноватого пиджака. И вдруг он одновременно почувствовал боль: в берцовой кости, коленке, руке, в темечке и в носу.
- Спасите! - завопил Каспшак. - Помогите! Убивают!
Тут он услышал голос Эдварда Попельского:- Полиция! Расходитесь! Что, не видите, карманника схватили?!…
Он с трудом поднял голову и через заднее стекло машины увидел, как один из музыкантов плюнул Попельскому под ноги. А после того водитель, который втащил Каспшака вовнутрь, набросил педагогу на голову какое-то воняющее смазкой одеяло. Кто-то схватил его под мышки, вытащил из автомобиля, открыл заднюю дверь, запихнул на сиденье, после чего тяжело свалился рядом. Последнее, что преподаватель услышал, это как-то по-особенному высказанное слово "лысый", как будто бы с удвоением или даже утроением согласной "с". Полонисту показалось, что слово это прозвучало из уст кого-то из музыкантов.
Львов, пятница 29 января 1937 года, пять часов вечера
"Шевроле" проехало угол Клепаровской и Яновской, после чего остановилось. Клепаровская была освещена только мутным светом, исходящим из жилищ и желтым отблеском одного-единственного фонаря, колышущегося на ветру метрах в трех над неровной мостовой. Попельский, сидящий рядом с Зарембой, с беспокойством поглядел на окна пивнушки. Возбужденные голоса и даже какое-то пение подтвердили его опасения касательно поведения и политических настроений пьяной клиентуры, которая при виде полицейских тут же отреагирует бешенством.
- Вилюсь, - обратился он к Зарембе, - мы с паном Моком этого гражданина забираем, а ты, браток, езжай, как можно быстрее, домой, чтобы вся эта пьянь не узнала нашей машины. Дома жди, пока я не позвоню. Наверняка сегодня ты еще понадобишься, - указал он движением головы на Каспшака, которого Мок прижимал к спинке сидения, - чтобы выкинуть где-нибудь эту падаль.
Заремба кивнул и подождал, пока Попельский сделает то, что и обещал. Комиссар вышел, открыл дверь, схватил Каспшака за ноги и сильно потянул. Тот резко дернул руками в наручниках и, пускай с кляпом во рту, издал из себя какое-то булькание. А хорошо он его прижал, с признанием подумал о Моке Попельский. Тот, все еще сидя рядом с Каспшаком, поджал ноги, оперся ногой о плечо лежащего преподавателя и, проклиная собственное брюхо, выпихивал "арестованного" из автомобиля, громко сопя при этом. Когда уже почти все тело Каспшака - если не считать головы - уже лежало на мостовой, Мок выскочил из машины, обошел ее и схватил под мышки лежащего, который метался словно рыба, подвешенный между задним сидением и брусчаткой. По этой бессловесной команде они оба подняли преподавателя и с трудом затащили в сторону подворотни. Когда они уже вошли на территорию дома, Мок почувствовал, что скользкая кожа его перчаток и ткань пальто Каспшака теряют контакт друг с другом. Он попытался одну руку сунуть поглубже под мышку мужчины, только попытка эта была совершенно неудачная.
Удар головы Каспшака о первую деревянную ступеньку был громким, как им показалось, похожим на разрыв небольшой гранаты. И тут-то раскрылась дверь на первом этаже. Попельский понял, что вот сейчас случится самое худшее - их демаскируют. В одно мгновение в мыслях появилась картинка: вот он стоит в кабинете коменданта Гождзевского и принимает из его рук отставку с пожизненным запретом исполнять каких-либо обязанностей в государственных структурах. Вместе с Моком он застыл, ожидая развития событий.
Тем временем, в двери стояли два пошатывающихся типа в расстегнутых пальто. У одного фуражка съехала на затылок, очки в проволочной оправе другого - на самый кончик носа. Оба были пьяны в стельку.
- Э-э, Юуузек, дай-ка тебя пацылую, - взвизгнул один из них. - Ты мой бычара, - отозвался другой. - Осталось нас только двое на белом свете, ты и я!
Мужчины пали друг другу в объятия, и их пьяные поцелуи были словно удары ладони по щекам. Попельский подмигнул Моку. Оба схватили Каспшака под мышки и потащили по лестнице, быстро исчезая из пятна света, доходившего из открытой двери. Каспшак что-то пробормотал. Этот отзвук и движение на лестнице не ушли внимания двух пьяниц.
- А шо оно тут происходит? - Один из них надвинул очки на нос и, все еще пошатываясь, пытался что-то высмотреть, вглядываясь в темные силуэты на ступениях.
- А муй кулега фест дал ду вивату, - сообщил Попельский на балаке, - и несли его на хавиры!
Ботинки Каспшака забарабанили по ступенькам. Полы его пальто вытирали пыль и сметали окурки. Сейчас они очутились на промежуточной лестничной площадке. По доскам покатилась оборванная пуговица. Выступающий гвоздь зацепил карман брюк полониста; он крепко вгрызся в материю и сделал невозможным дальнейшее продвижение. Полицейские дернули. Не помогло. Пьяные все еще глядели вверх, только полумрак и водка мутили им зрение. Попельский снова дернул. Он услышал треск рвущейся ткани, но тело на повороте лестницы даже не шевельнулось.
- Двери закрывай! - завопил кто-то изнутри квартиры. - А то холодно, и мухи налетают!
- Та закрываю уже. - Очкарик до сих пор всматривался. - Али треба ту еднему ошьвециць, цо кируса келеге тащы!
- Это кому подсветить? - В пивной раздался стук передвигаемых стульев и шарканье ног по покрывавшим пол опилкам. - А покажи, кто там кого тарабанит. Может, то Тадек? Тот марку точно не держит.
Попельский и Мок рванули И снова напрасно. "Уважаемый гимназический профессор, замученный известным полицейским" - подобного рода газетные заголовки Попельский уже видел в собственном воображении. А внизу голоса людей, раздраженных холодом, идущим из раскрытых дверей пивной, становились все громче. "Пожизненный запрет на занятие должностей в государственных учреждениях". Попельский почувствовал ни с чем не сравнимый зуд в челюстях - признак приближающегося бешенства. Он вытянул руку к животу Каспшака и нащупал ремень, затем уперся пяткой в ступеньку и потянул. Только после того увидел он гвоздь, что зацепился о брюки преподавателя, но освобождать не стал, только с бешенством глянул на Мока. Они совместно рванули. Гвоздь уже серьезно разорвал ткань брюк, пробил кальсоны и кожу. Стон боли пробился через кляп. Тело переместилось вверх, при чем остри гвоздя разрывало материал и пропахивало эпидермис. Голова Каспшака застучала по полу площадки второго этажа.
Внизу хлопнула дверь. Сделалось темно. Мок с Попельским тяжело дышали, а Каспшак застыл. Через мгновение польский полицейский пнул ногой в одну из дверей. Те открылись, и в полосе красного света встал Юлиуш Шанявский. На нем был буйный парик, обтягивающие трусики и накрахмаленная балетная пачка. Изнутри помещения доходил запах турецких благовоний и тот же красный свет.
Граммофон наяривал чардаш из "Лебединого озера".
- Пан комиссар не предупредил меня о визите, - танцор пошевелил рукой, и дым его папиросы заклубился в адском отсвете, - равно как и о компании… - Он безразлично глянул на Мока и на человека с мешком на голове, что валялся под дверью. - Но, как всегда рад видеть. Ваше гнездышко свободно.
Львов, пятница 29 января, шесть часов вечера
В ванной Шанявского, которую хозяин помпезно называл "купальным помещением" или "гнездышком Попельского", горел свет. В ванне лежал Каспшак, только в белье. Одежда его была свернута в клубок и брошена в угол. Мок сидел на стуле, а Попельский на закрытом унитазе. Сидели они, сбросив пиджаки, курили и вглядывались в Каспшака тяжелым, неподвижным взглядом. Рукава их сорочек были подкатаны, а галстуки послаблены. Им было душно, они с трудом дышали, тем более, что пару минут назад они с трудом избежали того, что их демаскируют. Так что на мужчину в ванне они глядели мрачно. В их глазах была злость. Изображать ее не было никакой необходимости.
- Ты сказал, Каспшак, - Попельский говорил медленно, акцентируя каждое слово, - что никогда не видел меня в театре. Это правда, там я бывал редко. А знаешь, почему? Потому что актеры на сцене слишком громко кричат и слишком сильно топают. У меня с воображением не сильно, и как-то не могу поверить, будто бы нахожусь во дворце Капулетти, когда какая-нибудь доска на сцене столь ужасно скрипит…
Казалось, что Каспшак не слышит слов Попельского. Он шипел и стонал от боли, слюнявил палец и пытался достать им раны на бедре. Кровь стекала на дно ванны тонким ручейком, обрывки кальсон висели по обеим сторонам ноги, открывая худую, покрытую волосами икру. Не слишком чистый носок спустился на щиколотку, под коленом болталась резиновая подвязка. Мужчина дрожал, как будто бы находился в эскимосском иглу, а не в натопленной ванной комнате.
- Напишешь письмо, которое я тебе продиктую. - Попельский поднял крышку унитаза, бросил окурок в воду и потянул за ручку бачка. - Я сохраню его себе на память. А как только узнаю, что разговариваешь с моей дочкой за пределами класса, как только узнаю, что до сих пор желаешь ангажировать ее в какие-нибудь спектакли, как только узнаю, что нахваливаешь ее актерские талант, тогда отправлюсь с этим письмом к директорше Мадлеровой. А если это не поможет, тогда покажу его в магистрате, а газетка "Справедливость" напечатает его в ближайшую субботу под титулом "Запоздалые любовные ухаживания школьного учителя". Но первое, что ты должен сделать, это освободить мою дочь из этого спектакля про Медею. А теперь скажи, что понял все, что я сказал!
Каспшак не отреагировал. Попельский подмигнул Моку, а тот тяжело поднялся со стула и склонился над ванной.
- Да, да, знаю! - взвизгнул Каспшак, глядя на Мока. - Я все понял!
Попельский тоже поднялся и пододвинул стул коллеги к ванне. Из внутреннего кармана пиджака Каспшака он вытащил визитку преподавателя и авторучку. Затем подал пиджак.
- Оботри руки об это, а не то визитку испачкаешь. И пиши!
- Что я должен писать? - с шипением боли Каспшак повернулся в ванне и снял колпачок.
- Уже диктую. - Попельский был настолько изумлен быстрым согласием Каспшака, что на какое-то время не мог собрать мыслей. - "Дорогая моя и любимая Рита! Никак не могу перестать думать о тебе. Твой талант громаден и неповторим. О! Как мечтаю я коснуться твоих пальцев! О том, чтобы коснуться губ, даже не мечтаю, хотя это только мечта…"
- От слов "хотя это только мечта" уже не поместится, - в глазах Каспшака было усердие подлизы. - Дайте, пожалуйста, следующую визитку!
Попельский задумался. Одно только предположение о том, чтобы Риту поцеловал этот худой, мохнатый козел, уже переполняло комиссара отвращением. Челюсти у него до сих пор зудели. Накопившееся бешенство не могли разрядить ни кровь Каспшака, ни его собачья готовность исполнять все требования. До сих пор перед его глазами стоял солнечный, сентябрьский день, когда счастливая Рита прибежала домой после первого дня в гимназии и радостно сообщила: "Папочка, а польский у нас уже не будет преподавать та жаба Монкосувна, у нас совсем новый учитель, выглядит просто класс, а еще он любит театр!". Леокадия усмехается над своими картами и спрашивает: "Так ваш новый полонист красив собой?"
Комиссар поднялся и подошел к ванне. Каспшак даже не застонал, когда край ладони полицейского врезался ему в челюсть. Ручка упала на кафельный пол и раскололась на несколько мелких частей.
- Так вы, пан профессор считаете себя красивым?! - прошипел Попельский и вновь поднял руку, которая болела от предыдущего удара. - Типа Казановы?