***
Они так и остались каждый при своем. Временно. Стадия наблюдения. Это долго не продлится. Бертольд и в самом деле без особого труда мог отключить Малоссена. И Марти, по большому счету, нечего было ему возразить. Надо было быть начеку. Опять отвлекаться от медицины, в который раз. Профессор Марти протискивался на своем мотоцикле между машинами, наводнившими Париж. Может, Бертольд и не посмеет. Их схватка затянулась. Марти вцепился ему в вихры, а Бертольд вонзился зубами в его левое ухо. Как всегда, Бертольд комплексовал, а Марти, опять же как обычно, переживал за больного. Не просто безнадежный больной, а на все сто два процента; только он и правда был не какой-нибудь там больной. Это был Малоссен. Красный свет, зеленый. Нет, конечно, каждый больной – не просто какой-то там больной, но Малоссен – это Малоссен. На мотоцикле – нет ли, а Марти все равно застрял в пробке, и не только: он по уши увяз в этой тавтологии. Два года назад он спас Жереми Малоссена, который чуть не изжарился во время пожара в лицее. Год спустя он спас Жюли Коррансон, начиненную свинцом, как фаршированный карп. И вот, пожалуйста, теперь и сам Малоссен с дыркой в башке. Как ни старайся отгородиться, к некоторым пациентам все равно привязываешься. Марти не помнил, чтобы эта семья беспокоила его по пустякам – прыщи или несварение желудка. Если им мешал аппендицит, они вырезали его сами. Итак, они привезли ему Малоссена. Жереми возглавлял процессию.
– Доктор, нужно вытащить моего брата.
Всей семьей. Кроме, естественно, матери. Вместо нее – грузная арабка, которую они называют Ясмина. И старый Бен Тайеб, весь седой.
– Это мой сын Бенжамен.
Они буквально оккупировали больницу, появившись в сопровождении сирен всей полиции города.
– Вы можете что-нибудь сделать?
Это спросил молодой араб с ястребиным носом в умопомрачительном костюме.
– Мой сын Хадуш, – пояснил старик.
Все это на бегу, по дороге к отделению скорой помощи.
Повезло: Бертольд на месте.
Молча, они с Марти сразу принимаются за работу.
Бертольд, конечно, не подарок, но второго такого скальпеля во всем Париже не сыскать. Просто гений по части латания человеческой плоти. Хирургия не была специальностью Марти, но он никогда не упускал случая ассистировать Бертольду. Он спокойно стоял рядом. Подавал инструменты. И каждый раз изумлялся. Пальцы этого человека представляли собой квинтэссенцию человеческого разума в действии. За операционным столом были только они вдвоем. Выражение лиц под масками выдавало настоящих гурманов, которые не потерпят постороннего в своей компании. На первый взгляд, идиллия. На самом деле то, что творилось в голове у каждого из них, вряд ли можно было назвать симпатией. "Вставил я ему перо", – говорил себе Бертольд, ловя ошеломленный взгляд Марти. Бертольд принимал восхищение Марти за черную зависть, и это его буквально окрыляло. По сути своей он был прост, без претензий. Что до восхищения Марти, оно было с дальним прицелом, как, впрочем, любое состояние его души, когда это касалось медицины. Бертольд поражал его. Как этот идиот, недоразвитый до крайности, мог так ловко обращаться с хирургическими инструментами, проявлять подобную интуицию, предугадывая с такой точностью реакцию организмов, которые он оперировал; все это толкало Марти в пропасть профессионального любопытства. Как такое было возможно? Здесь таился какой-то особый секрет. Марти, сколько себя помнил, всегда пытался разгадать его. С самой ранней юности он собирал этих гениальных кретинов подобно тому, как некоторые перерывают антикварные лавки в поисках какого-нибудь исключительного уродства. В его коллекции уже была первая скрипка берлинского филармонического оркестра, шахматный гроссмейстер, дважды выходивший в финал чемпионатов мира, физик-ядерщик – нобелевский лауреат, три бесспорных гения, и все же рядом с ними самая заторможенная улитка и та сошла бы за полноценное разумное существо. А теперь Бертольд! Марти часто сталкивался с подобным. Безусловно, природа хранила еще не один такой фокус с нейронами в своих тайниках. Так она пыталась защититься от себя самой. Все было позволено, самые смелые ожидания. Когда на него находила тоска, Марти подзаряжал батарейки профессионального оптимизма этой уверенностью. Бертольд был для него счастливой картой.
Одним словом, Бертольд и Марти вскрыли череп Малоссена. Посмотрели, что там внутри. Закрыли. Бертольд потянулся выдернуть шнур из розетки. Марти его остановил.
***
– Ну что?
Собравшись в приемной, семейство задавало этот вопрос голосом Жереми.
– Сразу тебе скажу, Жереми, никакой надежды.
Марти рассудил, что лучше будет сказать все начистоту.
– Значит, вы его отключите?
Вечный вопрос.
– Без вашего согласия – нет.
Лауна, сестра Малоссена с медицинским образованием, потребовала расставить все точки над i.
– Он окончательно потерян?
Марти мельком взглянул на Клару и, несмотря на ее бледность, выдохнул:
– Церебральная смерть.
– И что это значит? – спросил кто-то.
– Умрет, если отключат дыхательный аппарат, – пояснила Лауна.
– Абсурд!
Это Тереза. Сплошной лед. Она держалась немного поодаль. Она не двинулась с места. Только сказала:
– Абсурд!
Ни малейшего намека на эмоцию.
Потом добавила:
– Бенжамен умрет в своей постели в возрасте девяноста трех лет.
***
Зеленый. Профессор Марти нажал на газ. Мотоцикл рванул вперед. Тереза... Без вмешательства Терезы все прошло бы гладко. Марти нельзя было назвать приверженцем оккультных наук. Все эти вертящиеся столы, циклическая смена знаков зодиака, предсказывание будущего по линиям руки – подобные глупости ему, здравомыслящему человеку, были чужды. Хрустальные шары он принимал только в качестве украшения лестничных перил. Пусть за них хватаются карапузы, чтобы не упасть. И тем не менее... тем не менее, когда он ответил Бертольду, что Малоссен находится в длительной коме, в бессознательном состоянии, когда он отнес его к "жизнеспособным организмам", он думал о Терезе. "Ах так! И как же вы собираетесь это доказать?" Единственным доказательством Марти была Тереза. Его единственно возможный ответ: Тереза. Он промолчал. И Бертольд закрыл тему.
Просто Марти видел Терезу в деле. Трижды. Он слышал, как она три года назад предсказала одно покушение, которое и в самом деле произошло в намеченный день и час. Потом, в прошлом году, он видел, как своими уговорами она помогла умирающему старику отойти в мир иной в полной уверенности, что там его ожидает светлое будущее. Красный свет. Наконец, она же возвратила к жизни старого Тяня, изрешеченного пулями и совсем не желавшего задерживаться на этом свете. Опять застрял. С Терезой Марти чувствовал себя, как Дон Жуан перед статуей Командора. "Есть в этом что-то, чего я как врач не понимаю".
Внезапно мотоцикл нырнул влево и выбрался из пробки. Марти гнал к Бельвилю. Марти направлялся к Малоссенам. Марти собирался поговорить с этой девчонкой с глазу на глаз и объяснить ей, что на этот раз ничего не выйдет, с ее братом кончено, совсем, что ее звезды больше не понадобятся и что ей, невозмутимой Терезе, лучше бы спуститься на землю и не лезть, куда не просят. Когда пуля входит в мозг, как чайная ложка в яйцо в мешочек, будь ты хоть трижды Тереза Малоссен, все равно нет ни одного шанса, ни одного, чтобы порубленное на куски мясо срослось обратно в целый бифштекс.
– Привет, доктор. Садитесь с нами обедать.
Ему открыл Жереми. Мальчик весь сиял, а бывшая мелочная лавка благоухала добрым кускусом. Марти и двух секунд не понадобилось, чтобы понять, что, благодаря Терезе, все здесь пребывают в таком настроении, как будто Бенжамен подхватил бронхит и на пару дней задержался в больнице Святого Людовика.
– А у Джулиуса не было припадка.
– И мне не снились кошмары, – добавил Малыш в розовых очках.
Они цеплялись за какие-то приметы.
Даже Клара улыбалась Марти. "Никакой озабоченности по поводу своей беременности", – подумал он.
И Марти отказался от намерения поговорить с Терезой, проглотил тарелку кускуса, не обращая внимания на исходящего слюной пса, умоляюще положившего морду ему на колени, и решил не откладывать свою поездку в Японию.
***
На следующий день он все-таки пошел на нелегкое дело – уговорить своего Бертольда. Он даже пригласил его в "Клозри де Лила", чтобы попытаться убедить не отключать Малоссена. Они заняли столик Ленина, которому удавались и не такие заковыристые дела.
– Послушайте, Бертольд, не стоит отключать Малоссена, он еще может из этого выкарабкаться.
На закуску подали гусиную печень по-гасконски, а в бокалах искрился янтарный сотерн.
– На что вы надеетесь? – спросил Бертольд с набитым ртом.
– Моя надежда – это вы, Бертольд.
– Да что вы?
Бертольд пил сотерн большими глотками, как если бы куда-то торопился.
– Вы гениальный хирург, Бертольд.
– Это верно. Передайте-ка мне паштет.
"Бог мой, паштет, – подумал Марти, – так обозвать деликатесную гусиную печень".
– Вы самый выдающийся.
Принимая и это, Бертольд наполнил свой бокал и подозвал проходившего мимо официанта, протягивая ему пустую бутылку.
– В ваших руках, – продолжал Марти, – и телеграфный столб мог бы обогатиться разумом Эдисона.
– А при чем здесь Малоссен?
– Очень просто, Бертольд: если такой тупица, как вы, может обладать подобными блестящими способностями, значит, в природе все возможно и Малоссен может поправиться.
Содержимое стакана миновало голову пригнувшегося Марти, облив сидевшего за соседним столиком сюрреалиста, который закатил скандал века.
***
Чемодан Марти уже был собран. Самые свежие выводы, касающиеся его исследований по гематологии, аккуратно разложены по полочкам у него в голове. Не то чтобы у него была уйма времени, но все же он решил заехать в больницу. Тогда-то он и натолкнулся на Бертольда, припертого к стене, со скальпелем у горла. Он прошел через палату, взял скальпель из рук Жереми и отвесил ему две мощные оплеухи. Потом обратился к Бертольду:
– В конце концов, может быть, именно этого аргумента вам недоставало.
И он преспокойно отправился в Японию, совершенно уверенный, что Бертольд не отключит Малоссена.
28
Инспектор Карегга взлетел на шестой этаж и оказался перед нужной дверью как раз в тот момент, когда дивизионный комиссар Аннелиз давал отбой у входа в церковь Св. Роха. Инспектор Карегга удивленно ухмыльнулся. Шеф как будто слышал каждый его шаг. Карегга пересек улицу Сент-Оноре и стал подниматься по лестнице, все шесть этажей – на одной скорости. Стрельба прекратилась ровно в тот миг, когда он достиг заветной двери. Браво! Лучшего патрона не найти. Прижавшись к стене с оружием в руках, он ждал, когда откроется дверь.
Карегга не хотел трогать Жюли Коррансон... Во-первых, она была женщина. Во-вторых, она была женщина Малоссена. Карегга, как и его патрон, симпатизировал Малоссену. Три года назад он вытащил его из переделки. В прошлом году он помог инспектору Пастору доказать его невиновность. Ради Малоссена стоило быть хорошим легавым. Нет, Карегга не станет ее добивать. В конце концов, эта Коррансон всего лишь пыталась отомстить за своего мужчину. Сам он был влюблен в одну юную эстетку, Кароль. Интересно, смогла бы его Кароль превратить Париж в кровавое месиво, если бы у нее отняли ее Карегга? (Может быть, но только после одиннадцати. Раньше она не вставала.) Карегга стал прислушиваться, что происходит за дверью. Теоретически, если Коррансон еще была жива, она должна была воспользоваться передышкой, чтобы выбраться из комнаты и убежать по коридору. Весь этот шквал огня нужен был только для одного: чтобы стрелок залег пластом и не высовывался. Таким образом, он не мог ни показаться в окне, ни приблизиться к двери из-за пуль, которые отскакивали рикошетом от потолка, а в это время отряд блокировал выход. Карегга был сам себе команда. Он предпочитал справляться один. Вот он и блокировал выход. Если Коррансон высунется, он, конечно, не будет стрелять на поражение. Если только по ногам или по рукам, смотря как она будет держать оружие. Однако очень может быть, что инспектор Ван Тянь ее убил. Карегга видел, как он стрелял. Последнее время Тянь не вылезал из тира (это вообще было любимое развлечение в Доме на набережной). Не только из-за малышки, которая повисла на нем, как макака, упавшая с дерева, но также и из-за его манеры стрелять. И до того, как появился ребенок, Тянь, упражняясь в стрельбе, опустошал все запасы Главного управления. Никто не стрелял так, как он. Мишень после его стрельбы представляла собой одну черную дыру с обрывками картона по краям. Этот человек был в одном лице и стрелок, и ствол, и пуля, и мишень. Посмотришь на него – и мурашки по спине бегут. Не говоря уже о его реакции. Вот он с пустыми руками, не успеешь глазом моргнуть: уже взял кого-то на мушку, секунда – разрядил всю обойму. И потом калибр тоже нешуточный. Всё – тристапятидесятые, неподъемные. Рука неподвижна. Какая-то мистическая сила возвращает ее каждый раз после отдачи в прежнее положение. А с этой малявкой, которая впилась в него, как клещ, он смотрелся еще более впечатляюще. Тянь специально для нее смастерил наушники, в которых она была похожа на огромную муху. Он таскал ее повсюду в кожаном конверте, который заодно прикрывал его кобуру. Получалось, что девчушка со злобным взглядом ревностно охраняет оружие Тяня. Чтобы достать револьвер из кобуры, он молниеносным движением левой руки отбрасывает ребенка за спину. А пока другой рукой он выхватывает оружие и прицеливается, ребенок – уже из-за его спины высовывает голову над правым плечом вьетнамца, взгляд – на линии прицела. Полицейские, все, кто там был, полагали, что в городской общественной санитарной службе вряд ли одобрили бы происходящее. Но этими предположениями и ограничились. Они смотрели, как Тянь стреляет. И хотя большинство из них были слишком молоды и не застали ужасов Дьенбьенфу, они всё больше убеждались, что это действительно был настоящий кошмар.
В комнате – ни звука. Карегга оторвался от стены и на мгновение застыл напротив двери. "На счет "три" я ломаю дверь". "Три": резким толчком ноги Карегга выбивает замок, оказывается в центре комнаты, и дверь захлопывается за ним.
Комната была пуста. Набита всякой всячиной, как базар в Бейруте, но там никого не было. Никого, только кровь. Капли крови сверкали на стекле окна. Два пальца торчали из стены. Да, пуля раздробила убийце кисть руки, вырвав из нее два пальца. Как бы в насмешку, два пальца торчали в форме победной буквы "V". Но главное: недавнего посетителя и след простыл. Остались только три женских парика на полу ("Парики, – сказал себе инспектор Карегга, – я так и думал") и обломки ружья с оптическим прицелом. Высокоточный карабин, сломанный посередине. "Свинлей" двадцать второго калибра. Пальцы – от руки, державшей ствол.
***
– Ни хао, дурачок. (Здравствуй, дурачок.)
Лусса с Казаманса регулярно посещал Малоссена.
– Во ши. (Это я.)
Каждый день, ровно в девять тридцать утра.
– Чжень жэ! Хао же! в твоей каморке... (Ну и жара в твоей каморке...)
Он сел и сразу весь обмяк.
– На улице тоже тянь цюй хэнъ мэнь. (На улице тоже духота.)
Дежурный вопрос, так, для порядка:
– Нинь шэнь ти хао ма, сегодня? (Как дела сегодня?)
Аппарат, подсоединенный к голове, отвечал ему ровной зеленой полосой без начала и конца, безнадежный прямой ответ.
– Неважно, – продолжал Лусса, – во хэнъ гаосин цзянъ дао нинь. (Я очень рад тебя видеть.)
И в самом деле, он не хотел бы обнаружить кровать пустой.
– У меня тоже во тоудун (у меня тоже голова разламывается), все та же несчастная мигрень, не иначе!
Он говорил с ним по-китайски, но старательно все переводил. Он вбил себе в голову обучить его китайскому. ("Знаешь, дурачок, Бельвиль скоро станет совсем китайским, говорят, во сне лучше запоминаешь... если ты закончишь когда-нибудь свой тихий час, так хоть не зря потратишь такую уйму времени".)
– Представь себе, твоя подружка задумала нас всех перестрелять, ей кажется, что это мы виноваты в твоей смерти.
Он разговаривал с ним как с "церебрально-живым", не допуская и мысли, что обращается к мертвецу.
– И заметь, она не так уж неправа. Но наша вина, так сказать, опосредованная, не прямая, ты это поймешь.
Лусса с Казаманса находился в здравом рассудке. Он не собирался воскрешать мертвых. Но он, вместе с Гюго (тем, который Виктор), был убежден, что умершие – весьма осведомленные собеседники.
– Женщина за тебя мстит, представляешь! Мне такая честь никогда не выпадет.
В ответ – та же зеленая прямая.
– Из-за меня, скорее, повесились бы. Я не тот, за кого мстят, а тот, кого наказывают: понимаешь?
Медицина и дышала вместо Малоссена.
– Твоя Жюли уже вывела из строя Шаботта, Готье и, сегодня утром, Калиньяка. Правда, Калиньяк легко отделался – ранением в плечо и в ногу. Остальное, надо думать, отложили на потом. Твой друг Тянь стрелял в нее, но только два пальца отхватил.
Медицина подпитывала Малоссена скупо, по капле.
– За себя я не боюсь, ты меня знаешь, ну, если только слегка, в разумных пределах. Но я не хотел бы, чтобы она убила Изабель.
Медицина была подключена к невосполнимо пустому черепу Малоссена. Она умоляла откликнуться.
– Слушай, ты не мог бы похлопотать за Изабель? Шепнешь на ушко своей Жюли... а?
Дело в том, что, не будучи уже никем, мертвые кажутся нам способными на все.
– Потому что Изабель, видишь ли, дурачок, Изабель... и потом, Бог свидетель, сколько ты с ней ругался...