– Вы только подумайте! Следователи передают мне доказательство, которое должно было бы подтвердить вашу невиновность… и тем самым подсказывают мне настоящий мотив этой расправы! Уж так их выучили, не обессудьте…
***
Он сунул мне под нос то, что напечатала машинка у меня за спиной.
Я не стал подписывать.
Я поднялся и вытянул вперед руки, подставляя их наручникам жандарма, исполняющего обязанности моего ангела-хранителя.
Лежандр жестом удержал меня.
– Еще одно, господин Малоссен.
Он нажал на кнопку переговорного устройства.
– Введите, – сказал он аппарату.
И, обращаясь ко мне, добавил:
– Кое-кто очень хотел вас видеть.
Вошла какая-то высокая девица в розовом костюме, в наручниках, но с перманентом. Костюм был не первой свежести, но очень ей к лицу, как те дипломы, которые всегда котируются. Увидев меня, дылда расплылась в светской улыбке.
– Бенжамен! Как ты? Сколько уже времени прошло с нашей последней встречи?
У нее был голос маленького мальчика.
– Как семья? Тебя навещают?
Не помню, чтобы у меня была такая родственница, ни по маме, ни по папе.
– Верден все так же плачет, когда Это-Ангел хочет есть? А Джулиус уже вышел из своего эпилептического припадка?
И тоном искреннего сочувствия:
– А как мама, по-прежнему не притрагивается к еде?
XII. В ЗАТОЧЕНИИ
(В НАСТОЯЩЕМ ВРЕМЕНИ)
Судебная ошибка – это всегда шедевр последовательности.
47
МОЙ ТЮРЕМЩИК
Тюрьма – это настоящее. А настоящее – это то, от чего пытаются бежать те, кто находится в тюрьме. Нет большего наказания, чем это.
Он в этом мастер, Фосиньи, директор моей тюрьмы, – говорим в настоящем, чтоб он им подавился! У него простые мысли. Он прирожденный воспитатель.
– Что, господин Малоссен, рады вновь оказаться в стенах Шампрона?
Хитростью ли Лежандра или по случайному распределению в канцелярии, но я сейчас нахожусь именно в Шампронской тюрьме, там, где наш дядюшка Стож окончил дни свои в компании Вергилия.
– Я тут слышал, что вы любитель взрывчатки, Малоссен?
У Фосиньи широкие плечи, серые глаза, густые брови. Он говорит вам ужасные вещи, смысл которых слащаво сглаживается его средиземноморским произношением.
– Бомбы в Магазине, несколько лет назад, теперь эти, в Веркоре… самопальные, с замедленным действием, зажигательные… похоже, вы предпочитаете именно бомбы, и от молодых ногтей, я полагаю.
Фосиньи мило улыбается, не сводя с меня серых глаз.
– Страсть к бомбам… Заметьте, я это понимаю… биение сердца во время установки, внезапность вспышки, грохот взрыва, раздающееся пространство, дождь обломков из поднявшихся туч дыма, потрескивающие язычки пламени… довольно красиво.
Фосиньи – это здешний метеоролог, который обещает вам конец света с ясным солнышком в интонациях.
– Я вас вылечу, Малоссен…
Я не знаю, когда Фосиньи обращался ко мне с этой своей речью в качестве общеукрепляющего. Вчера? Месяц назад? Десять лет? Ко всем прочим положенным временам изъявительного наклонения Фосиньи добавил еще одно, которое можно было бы назвать настоящее в настоящем. Это время грез охранников тюрьмы, настоящее неизбывного сожаления, зуб, вечно ноющий под бормашиной угрызений, бесконечное мгновение агонии, конец бесконечности, когда мертва всякая надежда, даже надежда на смерть… настоящее в настоящем, по Фосиньи, это время пытки.
Я не знаю, когда говорил со мной Фосиньи.
Я не знаю ничего, кроме своей камеры.
О, моей камере в Шампроне могли бы позавидовать и честные граждане. Я так и слышу возмущенный возглас этого честного гражданина. Непорядок! Какая расточительность! Представьте вот, опасных преступников держат в памятнике архитектуры! Вековая постройка с высокими сводами! Даже нет решеток на окнах. Небьющиеся стекла! Камера с видом на колосящиеся поля, вы только задумайтесь на секунду! Убийцы любуются природой! Кретоновые шторы – для защиты от прямых солнечных лучей. Еще и телевизор в придачу!
– Я принял эту тюрьму как культурное учреждение, Малоссен, и сделал из нее учреждение воспитательное. Культура, которая не воспитывает, это опасный криминогенный фактор! Вспомните классические примеры: Жюльен Сорель, Раскольников… Мой предшественник, господин Сент-Ивер, которого вы хорошо знали, не учел этого аспекта проблемы. Что ж, идеалист…
Фосиньи это вам не Сент-Ивер – ныне покойный бывший директор Шампронской тюрьмы и первый возлюбленный Клары, – этот твердо стоит на земле и смотрит вам прямо в глаза.
– Сегодня главное и основное в нашей культуре, хотим мы того или нет, передается посредством телевидения. Но снаружи телевидение – первый подстрекатель преступлений. А вот здесь, у нас, оно стоит на службе педагогики. Вы любите телевидение, Малоссен?
В каждой камере – по заключенному, каждому заключенному – по телевизору. На общественные средства! На ваши, кровные! Да, мадам. Да, мсье. Это при помощи ваших медяков телевизор замуровали в стену моей камеры. Это на ваши деньги его заплавили в прочный пластик, который делает его неуязвимым. Это ваш презренный металл соединяет отдельные точки, выводя их на панель управления Фосиньи. И это Фосиньи, чиновник, оплачиваемый из вашего кармана, включает твой телевизор в любой час дня или ночи, сна или бодрствования, на несколько секунд или на целые часы, и ты не можешь ни сделать потише, ни переключить программу, ни вырубить вообще из розетки.
В первый раз от неожиданности я прижался к стене. Мне показалось, что взорвалась Шампронская тюрьма. Что ее построили на вулкане, и что началось извержение, и что стены вот-вот обрушатся на наши грешные головы. Но нет. Это просто включился телевизор. Восхитительный взрыв, там, наверху, на экране, бесконечно отраженный четырьмя стенами моей камеры. И с того момента стали повторяться эти первые разы. Настоящее по Фосиньи. Моя камера все время взрывается. В этом и состоит вся идея Фосиньи. Вы любитель взрывов, Малоссен? Получайте! Моя камера стала эпицентром непрерывной бомбежки. В моменты затишья остается лишь дрожать, ожидая возобновления военных действий. Разумеется, можно не смотреть на экран, но от звука никуда не денешься, даже спрятавшись под матрас. Все, что когда-либо взрывалось на пленке, с тех пор как кино стало звуковым, теперь взрывается в моей камере. Оружейные склады, частные дома, нефтеперерабатывающие заводы, сейфы, заминированные машины, мост через реку Кваи, остров капитана Немо, моя камера взрывается двадцать четыре часа в сутки – простая идея Фосиньи. Клин клином. Лечение сверхдозами. Полагаю, что насильникам он прописал крики терзаемых женщин, убийцам – хрипы перерезанных глоток, а зачинщикам массовой бойни – горы трупов…
Результат одинаков для всех заключенных: телефобия, застывший взгляд, тупая механическая поступь в час ежедневной прогулки, непрекращающаяся дрожь во всем теле, кое у кого эпилептические припадки, нетронутые тарелки в столовой.
Случаются и сцены панического страха, по дороге обратно в камеры, упираются, не хотят идти, но убедительность дубинок Фосиньи весьма эффективно дополняет его педагогический проект.
Захлопывается дверь.
Поворачивается ключ в скважине.
Закрывается глазок.
Тишина.
Я.
И телевизор, там, наверху.
48
ДУХ ЧАСОВОГО
К настоящему моменту я, верно, сошел бы с ума или повесился, как некоторые, на спинке своей кровати, на оконной щеколде, на трубе батареи. Только тут вмешался Фосиньи со своим благодеянием.
– Я оставил для вас особую камеру, Малоссен, в которой содержался ваш друг Стожилкович. Вы помните Стожилковича? Тот, что вооружил престарелых дамочек Бельвиля и собирался перевести Вергилия на сербско-хорватский? Он скончался здесь, у нас, в прошлом году.
Они убрали стол, стул, словари и корзину для бумаг, но я все равно сразу же узнал эту камеру. И мой дядюшка Стож поселился во мне, как только я поселился у него. И вовсе не воспоминание о Стожиле внезапно захватило меня, а он сам, лично. Не его облик и не звук его голоса (Фосиньи конфисковал мои глаза и уши), но само существо его проникло внутрь меня, тончайшая, наполненная смыслом эссенция его существа, его запах, этот душок, который следовал за ним по пятам, как тень, и окружал его со всех сторон, как будка часового, стоило ему где-нибудь остановиться на минуту. Честно говоря, я узнал камеру старика Стожила, мгновенно учуяв его амбре. Стожил уступил мне свою будку. И я заперся там, оклемавшись немного от первых взрывов. А потом пришел его голос, внутренний голос, который не могли перекрыть никакие извержения.
– Тебе не кажется, что здесь чем-то пахнет, чьими-то носками, а?
Он любил задавать этот вопрос. А когда ваши уши становились уже пунцовыми, он уточнял:
– Не извиняйся, это моими.
И важно добавлял:
– Дух часового.
Мой старый дядюшка Стож всю юность провел на посту, отпугивая своими носками сначала нацистскую гидру, потом сталинского людоеда, здесь, совсем рядом, за балканскими воротами, в то время, когда меня еще не было и в проекте.
– Часовой, достойный этого почетного звания, никогда не вешает нос.
О, этот голос Стожила, такой теплый, насыщенный и низкий, что кажется, он поднимается из глубин вашего же нутра.
– Ну что, насажаем дров?
На его языке это означало поиграть в шахматы. Из всех партий, которые нам довелось с ним сыграть, ни одна не ускользнула у меня из памяти, несмотря на беспрестанные взрывы взбесившегося телевизора.
– D5, мой мальчик. Если ты пойдешь слоном на d5, то я пойду ферзем на сЗ, а если ты вздумаешь выбраться, схапав моего ферзя, мой черный слон поставит тебе мат на аЗ. Мат, который поставил Боден Шульдеру, в 1860-м, классика. Я же тебе говорил: осторожнее на диагоналях! Ты сегодня что-то совсем не в форме.
Сколько раз он обыгрывал меня в полумраке Магазина, ночной сторож Стожилкович? Днем взрывались бомбы. Ночью Стожил подрывал мою защиту.
А от бомб я оглох.
Фосиньи упустил это из виду.
Я оглох от взрывов.
Фосиньи, бомбы лишают меня слуха! Делайте громче, сколько хотите, я уже не слышу вашего телика!
Тот же феномен, что и тогда в Магазине: стрекотание в геодезическом центре моего мозга. Адская боль, сверлом жужжащая у меня в голове, прорывается вдруг наружу через уши. На несколько секунд я зависаю посреди камеры на раскаленном добела стальном проводе, проходящем через мой череп.
Потом боль утихает.
Я глух.
Извини, Фосиньи, от холодного оружия меня пробирает понос, от огнестрельного меня рвет, а от бомб я глохну. Убеждай, не убеждай, когда организм не принимает, он не принимает.
Весьма существенная деталь: эти приступы глухоты пробуждают во мне на редкость прозорливого шахматиста.
– Слон на d5, и тебе шах, Стожил, и, если ты берешь его конем, я хожу ферзем на f8, и тебе опять шах. Конечно, твой король может поиметь моего ферзя, но тогда я подпираю тебя ладьей на с8. Шах и мат! Я же тебе говорил: осторожнее на горизонталях.
– Не осмелюсь утверждать, что ты играешь хорошо, но прогресс есть, и немалый…
49
МОИ ПОСЕТИТЕЛИ
Самозащита? Дух противоречия? Стоит мне выйти из камеры, как тишина коридоров вновь возвращает мне слух. Мигрень остается, но уши открываются, и я слышу бряцание наручников, щелканье замков и ритмичный звук шагов в вечном молчании камней.
– Она стала есть, Бен! Мама опять стала есть! Это одна из хороших новостей, которые Жереми приносит мне в подвал, служащий в Шампронской тюрьме приемной. Они навещают меня, каждый по очереди: Жереми, Клара, Тереза, Лауна, Малыш… Но чаще всего вместо Лауны, которая слишком занята в клинике, вместо Терезы, которая слишком поглощена своими звездами, вместо Клары, слишком опечаленной, и вместо Малыша, который еще слишком мал, приходит Жереми.
Словом, я вижусь только с Жереми.
– Мама снова стала есть. Нельзя сказать, чтобы она наедалась от пуза, но все-таки… И еще она говорит.
– Что же она говорит?
– Трудно разобрать, она говорит сама с собой. Упрется подбородком в грудь и что-то бормочет, будто укачивает кого на руках, понимаешь? Прямо себе в декольте, между… в общем, понятно. А когда кто-то входит, она замолкает.
– Ты сказал Марти?
– Не нужно, она не больна, пойми! Если не считать этого, она вполне нормальная. Ты же знаешь маму. Встает в одиннадцать, чистит перышки до полудня, потом выходит из своей комнаты, красивая, как и прежде, помогает Кларе, на кухне все у нее горит, все портится – это же мама, говорю тебе. Счастливая такая ходит, будто снова влюбилась. И с тех пор, как она стала есть, ей и в Клару удается запихнуть хоть кусочек. Все путем, Бен. Жизнь продолжается. И Джулиус поправился. Все еще клацает зубами каждые три минуты, но уже выздоровел. Да! Тут еще Жервеза… Жервеза теперь заняла место Тяня в сердце Верден. Преемственность поколений, как говорится…
Пауза.
– А как ты, Бен?
Приемная Шампрона – бывшая исповедальня для прокаженных. Крестовые своды разделяют на четыре части просторный, с высокими потолками, подвал белого песчаника. Встаешь в один из четырех углов, служитель с дубинкой запирает за тобой черную железную решетку, и ты обращаешься к стене, повернувшись спиной к собеседнику. Так и пошло, начиная с XVII века: откровения одного по диагонали свода доходят до другого такими же внятными, как если бы их прошептали прямо на ухо. Да, достаточно прошептать. Это успокаивает. Как обещание отпущения грехов…
– Клемана бы сюда, ему бы здесь понравилось! – воскликнул Жереми при первом своем посещении. – У Феллини в "Сладкой жизни", точно такая же штуковина. Помнишь, когда Марчелло признается в любви Анук Эме, а ее в это время целует другой, блондинчик.
Жереми всегда находит, о чем поболтать. Он не из тех посетителей, которых иссушает привычка. Слова льются из него нескончаемым потоком, стоит ему только порог переступить, а когда раздается звонок, возвещающий о том, что время вышло, охраннику приходится этот поток прерывать.
– У меня хорошая подготовка, Бен. Помнишь, как тогда, в больнице, я говорил с тобой, а ты не мог мне ответить. Нужно было говорить за двоих…
Он входит, становится в свой угол, и тут же, с места в карьер:
– Привет, это опять я, но ты можешь представить, что я – это Клара, твоя любимая сестренка.
И он выкладывает мне хронику событий в семье с точки зрения добродушной Клары.
Или, например:
– Здравствуй, Бенжамен, это Тереза.
И это правда говорит Тереза.
– Жервеза уже заметно округлилась, Бенжамен. Я знаю, что УЗИ тебя не впечатляет, но мои весы не врут: будет мальчик.
– Так и не выяснили, кто отец?
– Она ведет себя очень мудро и не жаждет узнать, кто он. Хороший астрологический прогноз лучше плохого отца.
Но чаще Жереми приходит все же от своего имени. Он мне читает. С тех пор, как погиб Клеман, "Зебру" отобрали и сдали под разные конторы, он решительно отвернулся от театра. Он переделал свою пьесу в роман. Он задался целью в деталях описать все приключения козла отпущения – своего брата. Он вбил себе в голову, что лучшей защитительной речи в мою пользу и не придумаешь. Он проводит эти месяцы, вывязывая свою апологию, которая будет согревать меня до конца моего пожизненного заключения.
– Всего будет четыре книжки. Одна – про бомбы в Магазине, еще одна – про наших бельвильских дедушек-наркоманов, третья – про твою кому и последняя – про то, что с тобой происходит сейчас. Я пишу их не одну за другой, а все вместе, как на душу ляжет. Примерно как фильм, понимаешь? Снимают в той последовательности, как сами захотят, соотносясь с прогнозами погоды или с выкрутасами приглашенной звезды, а потом, когда монтируют, расставляют все по порядку. Что ты об этом думаешь, Бен?
Я думаю, что где-то здесь неподалеку бродит Королева Забо.
– Прекрасный подход, Жереми.
– Хочешь, прочитаю тебе отрывок?
Кому когда-либо хватало духу ответить "нет" на подобный вопрос?
– Конечно, очень мило с твоей стороны.
– После всех тех историй, которые ты нам рассказывал, когда мы были совсем детьми, это еще самое меньшее, что я могу для тебя сделать, Бен…
Плети, Жереми, вывязывай… выдумывай себе героя романа, безупречного брата, опутанного чужими преступлениями… вяжи… и себе тоже возьми хорошую роль, раз уж ты здесь оказался. Если жизнь идет, как ей хочется, пусть и роман получится, как напишется. А будут вопросы по природе человека, спрашивай, не стесняйся, у меня материала больше чем достаточно по этим историческим временам.
50
ГОСПОЖА МОЙ СЛЕДОВАТЕЛЬ
Вот вам, например, образчик гуманности: госпожа мой следователь. Госпожа мой следователь – маленькое существо с вьющимися волосами, ясными глазами и прекрасным цветом лица – как у молоденькой девушки. Когда она отправляла дело в суд, в глазах у нее стояли слезы.
– Нужно же вам было столько выстрадать, чтобы в конце концов оказаться за решеткой!
Дословно.
– Вы потеряли ребенка…
Я не шучу. Мое дело расследует в первую очередь мать.
– Я – мать, господин Малоссен.
И это позволяет ей понять мой поступок. (И, стало быть, не сомневаться, что я его совершил.)
Мне, однако, понадобилось некоторое время, чтобы разобраться, как работает эта голова. Когда до меня дошло, что она подключена к сердцу и бьется вместе с ним, я понял, что пропал.
Сердце матери.
Которое находит совершенно нормальным (если не правомерным), что вы взрываете целую семью и еще нескольких случайных знакомых, потому что потеряли своего, столь долгожданного, малыша.
– Вероятно, на вашем месте я поступила бы так же.
Именно! Бедная моя головушка…
И в результате – суд.
***
В ожидании этого завершающего акта возвращаемся в настоящее Фосиньи… в постовую будку Стожила… к нашим шахматным партиям.
– Хотел сразу мат мне поставить, малыш? Не получится, смотри: я спускаю ладью на с8, ты защищаешься конем, мой ферзь ставит тебе шах на h7, твой король берет его, хожу слоном, твой король отступает, и дальше вечный шах. Ничья, Бенжамен! Вот так и обороняются раненые медведи у нас в горах.
О, Стожил, как я тебя любил!
Но тут меня опять вызывает госпожа мой следователь.