В полусне, опупев от дикого рева двигателей, Жетвин так и не понял, что случилось.
Вертолет, в который попала переносная зенитная ракета "стингер", стремительно, как и летел, рухнул на камни невысокого кряжа.
Смерть не страшна: тот кто умер о ней ничего не знает. Не знал об этом и Жетвин. Не было для него ни пустого гулкого коридора, по которому душа рвалась бы к бессмертной жизни. Никто вокруг не пел многоголосую аллилуйю, не махал опахалами.
Не слышалось и голосов грешников, опущенных в жупел и принимающих муки. Только темнота и тишина.
Отсутствие в мире тебя и мира в тебе.
Муравей, раздавленный толстой ногой слона-судьбы - вот что такое смерть.
Очнулся Жетвин не понимая что происходит, не зная, где он и почему тут оказался.
Сознание вползало в него медленно, но он не спешил это показывать.
Умный, паленый огнем боец, ведет себя подобно жуку, который в минуту опасности замирает, притворяясь мертвым.
Сквозь дремотную отупелость обморока, Жетвин услышал чужую речь и не стал открывать глаза.
- Э-э-э, - гнусаво гундел совсем рядом с ним чей-то голос. - Рехтан! Рехтан!
Говорил афганец, но что именно означали его слова Жетвин догадался только через минуту, когда на него обрушился поток холодной воды.
Плеснули на него не из пиалы, не полили из бутылки или фляги, а ливанули сразу из сатала - афганского ведра.
И опять: "Рехтан, рехтан".
- Лей, лей, - перевел для себя Жетвин и не ошибся. Новый поток воды обрушился на него, заставив захлебнуться, закашляться.
- Зенда, - сказал довольный голос над головой, и Жетвин для себя легко перевел: "живой". Два слова на дари: "морда" - мертвый и "зенда" - живой он знал прекрасно.
Когда закашлялся, тут уж "морду" - мертвого не изобразишь. Мертвые не кашляют, не чихают, не дышат.
Пришлось открывать глаза.
И сразу рядом прозвучал голос, сносно говоривший по-русски:
- Вставай, вставай, пиздельник, уже належался…
Жетвин понял: его назвали бездельником, хотя в афганском произношении это прозвучало ещё более оскорбительно, чем в русском.
Высокий худой афганец со страшным шрамом во всю левую щеку и без левой руки (от неё осталась только культя, подрезанная значительно выше локтя) стоял рядом с ним, широко расставив ноги.
Потом Жетвина пытали. Ни для чего, просто для собственного удовольствия амера Мубарака, которым оказался тип без руки и со шрамом. Пытали с той же бессмысленностью, с какой ребятишки терзают мух, отрывая им одну ногу за другой и наблюдая, что будет дальше.
Ему не задавали вопросов: "Где сейчас ваш главнокомандующий товарищ Брежнев?" И он не мог, как Зоя Космодемьянская, гордо ответить: "Товарищ Сталин на своем боевом посту".
От него добивались не слов, а крика, дикого воя. Им надо было, чтобы этот неверный - кафер - заорал, забился в судорогах, надул, навалил в штаны, вот это было бы зрелищем, почище любого намайеша - театрального представления.
Старался сам безрукий. Скорее всего он вымещал на русском злость за свое уродство, хотя вполне возможно, что руку ему отхряпала собственная беспечность в обращении с боеприпасами. А вымещать зло на других этот басмач умел и должно быть очень любил.
Он взял в руку ножницы - секатор, которым садоводы обрезают сухие ветки плодовых деревьев, сел Жетвину на грудь, придавил коленом его левую руку и схватил острой пастью секатора мизинец у верхней фаланги. Сказал с довольной улыбкой:
- Хуб аст! Очень хорошо!
Громко хрустнула кость.
Жетвин даже не сразу понял, что произошло.
Боль оказалась не острой, пронизывающей тело от травмированного пальца до задницы. Она лишь тупо отозвалась в самом пальце. Точно так бывает, когда по руке случайно засадишь молотком, вместо того чтобы ударить по гвоздю.
И все же благословенны религиозные обряды! Благословенна джума - мусульманская священная пятница! Благословен час, когда Аллах предписал правоверным становиться коленями на молитвенный коврик - намаз-жай - и совершать обряд намаза!
Амер Мубарак был мусульманином крайне набожным. Едва с крыши кишлачной мечети муэдзин прокричал азан - призыв к молитве, однорукий палач тут же отложил секатор, огладил рукой правоверную бороду (а борода у магометанина признается правильной, если её берешь в руку, а из кулака наружу торчит клок волос), вздохнул с сожалением - столько у кафира лишних пальцев, а он успел откусить ему только самую маленькую косточку - вот незадача! Подумал так и ушел молиться.
Впрочем, утешало одно - помолившись, можно будет и дальше потешить душу.
Амер ушел. Сторожить Жетвина оставили парня лет двадцати. Лицо у него походило на блюдо для плова - такое же широкое, круглое, подернутое маслянистой пленкой. Подобная мордастость - вывеска склонности к обжорству и лени.
Разморившись на солнце, парень сидел в тени под стеной высокого забора и держал автомат между колен. Глаза его периодически закатывались, а губы помимо воли подрагивали, испуская легкое дремотное пофыркивание.
Жетвин лежал на спине, бессильно распластавшись. Мордастый не обращал на него никакого внимания: падаль, она никого не пугает. Даже ворон.
Секатор оказался почти рядом - однорукий оставил его на плоском сером камне.
В момент, когда толстые губы стражника мокро прохлюпали "пфу-пфу-пфу", Жетвин протянул руку и схватил секатор.
Следующее "пфу-пфу-пфу" стало для мордастого последним выдохом в жизни. Секатор перерубил ему шею до позвонков.
С автоматом в руке Жетвин мотнулся к полугрузовичку с крупными буквами на капоте "Тoyota".
Ключи зажигания здесь из замков не вынимали: зачем?
Мотор дико взревел, и машина, подпрыгивая на колдобинах афганской кишлачной дороги, понеслась с бешеной скоростью…
Благословенны обряды религии! Намаз требует полного сосредоточения и отрешения от суетных забот.
Бисмилляхи - р-рахмани - р-рахим! Именем Аллаха милостивого, милосердного…
На машину, лихо просквозившую мимо мечети сразу внимания не обратили.
Догнать и перехватить беглеца не удалось.
После всего, что он пережил, Жетвин перестал бояться чего бы то ни было. Он понял - жизнь - это затяжной прыжок без парашюта.
Конечно, если об этом думать, то становится жутко. Поэтому многие стараются отогнать от себя такую мысль, отвлечься от нее. Каждого из нас подобная перспектива пугает.
А вы бы прыгнули из самолета, заведомо зная, что купол над вами не распахнется? Скорее всего на такой прыжок может оказаться способным только псих.
В жизнь людей родители вталкивают принудительно, не испрашивая желания тех, кто обязан стать их потомками. Когда человек начинает понимать в чем дело, что произошло, он уже летит. Без основного и запасного парашюта. У одних от страха холодеют души. Они убеждают себя в наличии боженьки и того света, на котором продолжится их часто совершенно никчемная жизнь.
Вера в райское блаженство смиряет слабых с неизбежностью кончины. Но даже искренне верующие воспринимают смерть как трагедию. Стоит только посмотреть, как умеют надираться попы, которые встали между загробным миром и тутошней, земной жизнью.
Другие с тайного перепуга начинают жрать водку, обкуриваются наркотой, часто боясь признаться в собственном страхе даже самим себе. Будь все по-иному, пьянь заводилась бы только в низах общества. А она расположилась повсюду, на всех этажах жизни. Только подумать, сколько алкашей и наркоманов среди тех, кто именует себя интеллигенцией. Поэты, артисты, писатели, художники, все эти инженеры человеческих уш и душ умеют глушить по-черному.
Короче, для себя Жетвин сделал вывод, что жизнь начинается не после приземления; она длится только то время, пока продолжается полет к земле. Поскольку на это каждому отпущено разное время, надо не ожидать момента шлепка, а жить на лету.
Эта немудреная философия профессионального солдата, который встречал опасность на каждом шагу, воспитала в Жетвине пренебрежение к жизни чужой и своей.
Он быстро перестал верить в возможность всеобщего равенства и благоденствия, которые могли бы наступить при его жизни. Он прекрасно видел, что с каждым годом в армию приходит все больше молодежи с физическими недостатками, с моральным изломом душ. Государство отдавало оружие и называло "защитниками родины" молодых преступников, алкашей, наркоманов. И это становилось для него лучшим доказательством деградации системы, которой он вынужден был служить.
Но даже не это отвратило Жетвина от мысли, что жизнь может стать для всех лучше и добрее. До какого-то момента он ещё верил в честность помыслов тех, кто брал на себя ответственность за судьбы страны и народа.
Молодой и улыбчивый Горбачев, симпатичный Ельцин рождали в душе надежду на возможность благоприятного развития событий. В Кремле и вокруг него появились молодые, полные новых идей люди, которые как это казалось, излучали потоки энергии и оптимизма. И вдруг стало ясно - все разговоры о том, что оказавшись у власти, дети комиссаров, сынки высокородной партийной элиты, выкормленные и выучившиеся за счет недоедавшего народа, будут думать о ком-то другом кроме себя, - это обычный обман, рассчитанный на недоносков. Братья быстро сориентировались в обстановке, а поскольку одного тюрьма, другого война научили никому и ни чему не верить, они основали собственное дело и жили им.
Братья ни в чем не походили один на другого. Грибов - брюнет, склонный к полноте, вальяжный, улыбчивый. Жетвин - блондин с рыжинкой, поджарый, быстрый в движениях, по натуре сухой и суровый. Они были друзьями в детства, но повзрослев перестали афишировать родство. Грибов боялся, что его подсудное прошлое могло подпортить карьеру начинавшему офицерскую службу Жеку, и сам предложил законспирировать отношения. Ход оказался дальновидным. И теперь, возглавляя Систему, братья держались как люди посторонние, которых вместе свело только общее дело.
Это давало им определенные преимущества, поскольку Жетвин знал все, что партнеры могли затеять против брата, тот в свою очередь знал об отношении членов "семерки" к Жеку. Поэтому сейчас, когда предстояло заняться переустройством Системы, они были в паханате скрытой и потому особо действенной силой.
Богданов, хорошо знавший отношения и интересы, которые связывали "семерку", делал безошибочную ставку на братьев.
В тот же вечер, когда Грибов вернулся из деревенского турне, он приехал на дачу к Жеку в Мамонтовку.
Устроились на открытой веранде. На столе шумел самовар, который герли на сосновых шишках. Негромко играла мелодичная музыка: войдя в новую жизнь, братья не терпели её индустриальных скрежещущих ритмов. За деревьями сада багровела полоска затухавшей зари.
- Жек, - Грибов сидел, терпеливо раскладывая пасьянс. Временами он замолкал, пока думал, куда выложить очередную карту, - нас ждет большое дело… - Он помахал бубновым тузом, который держал между средним и указательным пальцами. - Перестройка. Как ты на это смотришь?
- Смотрю плохо. Две перестройки подряд равноценны одной войне.
- Я же не Горбачев, чтобы завалить дело. - Грибов уложил туза и облегченно вздохнул. Карта легла в нужное место. - Или ты иного мнения?
- Нет, почему. Лучший немец Советского Союза в делах самое большее может дотянуться до твоей задницы…
- Чего ж боишься?
- Это инстинктивное. И все же давай без перестройки.
- Хорошо, назовем так: модернизация фирмы.
- АКМ. Автомат Калашникова модернизированный. Это куда надежнее. И что твоя перестройка нам обещает?
- Нам? Увеличение прибыли. Укрепление позиций.
- Понял. А другим?
- Узкий круг изменится. Радикально. И тебе придется этим заняться.
Жетвин задумчиво погладил подбородок.
- Круто.
- Жек, ничего не поделаешь. Время дикого бизнеса проходит. Наступила пора создавать капитальные, строго централизованные структуры. С самодеятельностью и кустарщиной пора кончать.
Жетвин подумал и задал вопрос, который попал в центральную точку предстоявшего дела.
- Появился новый компаньон?
Грибов уложил последнюю карту и с удовольствием оглядел мозаику, которую ему удалось выложить. Только потом посмотрел на брата и благожелательно улыбнулся.
- Попал. В десятку.
- Кто он?
- Чуток потерпи. Договорились?
- Конечно.
- Кто такой Турчак?
Жетвин пристально посмотрел на брата. Спросил, не скрывая неудовольствия.
- Тебе это нужно?
- Жек, - Грибов перетасовал колоду, выдернул из середины карту и бросил картинкой вверх. Выпал валет. - Жек, в твои дела я не лезу. У меня своих забот хватает. Но бывают случаи…
- Как угодно. - Жетвин заметно скис. Как начальник службы безопасности Системы он тщательно оберегал собственную агентуру и гордился тем, что мог поставлять брату абсолютно точные, неопровержимые сведения. - Только учти, если Турчак завалится, мы попадем в глубокую дупу. Он сидит на ключевом месте…
- Зам Богданова?
Жетвин взглянул на брата с изумлением. Они никогда о личности Турчака с ним не беседовали. Больше того, сообщая сведения о деятельности управления борьбы с незаконным оборотом наркотиков, Жетвин ни разу не ссылался на то, от кого поступили сведения. Брат ему доверял и сам никогда не пытался руководить агентурой.
- Ты…
- Же, Турчака надо убрать.
- Ты что, Володя?!
Грибов шлепнул колоду на стол. Карты легли веером вверх рубашками.
- Не будем обсуждать моих решений, ладно?
- Ну даешь, брат! Могу объяснить это только одним: ты завербовал Богданова.
Жетвин потянул к себе первую попавшуюся под руку карту, взял её и перевернул. Выпал трефовый туз.
Грибов расхохотался.
- С тобой, Жек, нельзя играть в "Что? Где? Когда?"…
- Неужели?!
- С одной поправкой. Завербовал Богданова не я. Это он предложил перестройку Системы…
- Конечно, под себя?
- Под нас.
Жетвин забарабанил пальцами по столу - быстро и нервно, будто бил тревогу.
- Я понимаю, он взял нас за горло.
- Не без этого.
- Иначе и быть не могло. Богдан - мужик жесткий. Впрочем, я даже рад. Если он всерьез с нами - это, как теперь говорят, крутой кайф… Про Турчака он тебе сам сказал?
Грибов утвердительно кивнул.
- Жаль, но придется чистить его и бабу..
- Жек, бабу зачем?
- Нужда, Володя, только нужда.
- Объясни.
- Я вышел на Турчака через его бабу. Она заведовала мебельным магазином. Ну, как водится - алчность, наживка и на крючке. Через неё взяли за яйца и папу… Если выводить его из игры, то её обязательно раскрутят.
- Добро. Делай все как надо. Только предварительно все обговори с Богдановым. Он хочет на этом эпизоде сделать свою игру.
- Какую именно?
- Жек, что, как и для чего - это вы решите вдвоем. А вот свои проблемы будем решать сами.
Два дня спустя Жетвин встретился с Богдановым на его конспиративной квартире в Лялином переулке. Операцию "Турчак" обговорили во всех деталях. Часть игры взял на себя Богданов, вторую, не менее важную, обязался провести Жетвин. Судьба майора была решена.
* * *
Что такое невезуха, многие хорошо знают. Если не повезет, то можно к родной сестре зайти на чай совершенно здоровеньким, а от неё выйти, прихватив на вынос что-нибудь венерическое. Трепак, например.
Для Левы Пупырышкина, более известного в милицейских кругах и в воровском профессиональном товариществе как Пупырь, невезуха - главное определяющее в жизни движение.
Первую ходку в зону он совершил поскольку за месяц до преступления перешел из разряда малолеток в категорию совершеннолетних. Вся хевра, которую он повел на дело, пошла в трудколонию по одним правилам, а Пупыря законопатили в лагерь, исходя из статьи девяностой российского уголовного кодекса на три года за хищение государственного имущества, совершенного путем грабежа.
После отсидки у Пупыря был прорыв - пошла удача. Раз, другой - и все ложилось в масть. Появились деньги, завелась маруха - сдобная баба, буфетчица из вокзального ресторана, чистенькая, мяконькая, на одну титьку кладешь голову, другой - укрываешься. Кайф, обалдение!
Но пристрастие к воровскому ремеслу таит в себе столько же красных и черных ставок, сколько и знаменитая рулетка.
Полоса везения проскочила быстро, хотя красное выпало внезапно и обещало удачу.
Пупырь болтался без дела по Бутырскому рынку и неожиданно встретил Баурсака - узбека, с которым сидел в Краснопресненской пересыльной тюрьме на столь же знаменитом в уголовной среде как и Матросская тишина Первом Силикатном проезде.
Баурсак сам узнал Пупыря, подошел, протянул руку, на которой вместо двух пальцев торчали культи.
- Салам, Лева.
Слово за слово и Баурсак предложил Пупырю небольшую сделку.
- Лева, сделай шайтан-арбу. - "Чертовой телегой" Баурсак назвал автомашину. - "Мерседес" нужен. Плачу наличными.
- Двадцать, - сразу назвал свою цену Пупырь.
Баурсак даже не счел нужным торговаться. Узбекистан - государство быстро развивающееся, а новым бекам умения сорить деньжатами не занимать.
Однако условия были жесткими:
- Машина новая, хозяин трое суток не должен стучать ментам об угоне.
- Юлдаш, о чем речь? - Такие мелочи Пупыря не пугали. - Сделаем.
Двадцать тысяч "зеленых" - ставка для Пупыря сказочная. Сорвать такой банк с одного захода ему не приходилось ни разу. Теперь сорвет. Тем более, что кое-какой опыт имелся. Со старым подельником Ершом они однажды брали "Вольво" по заказу барыги-азербайджанца с Центрального рынка.
Метод заимствования был простым до удивления, но все прошло как по маслу.
Ерш увидел на шоссе проходившую машину и проголосовал. Водитель доверчиво притормозил, открыл правую переднюю дверцу.
- До Москвы возьмете?
- Садитесь.
Это были последние слова, которые бедняга произнес в своей довольно безбедной жизни. Ерш ударил его кастетом по голове и выключил. Вместе с Пупырем они отволокли тело за кювет в придорожные кусты. Потом Ерш заставил Пупыря врезать бездыханному мужику по виску камнем, и тот произвел своего рода контрольный выстрел.
Теперь Пупырь решил обойтись без подручных. Благо достал старенький пистолет ТТ китайского производства и три патрона к нему.
Он устроил засаду на Осташковском шоссе.
Если работать по умному, свой номер сделать выигрышным - проще простого. Так думал Пупырь, так и действовал.
Рука в кармане куртки. В руке - пистолет. Все по нотам.
Сейчас лох наклонится, чтобы открыть дверцу. Голова опустится. Затылок откроется. Тут уж не зевай.
Блямс! И готов, пыженный. Затем только добавить ему по кумполу и тачка в руках.
Однако, зараза крученая, не тянется к дверце. Во, курсак отожрал, муфлон драный - нагнуться ему трудно. Только махнул рукой, мол, сам открывай.