О других детях она так не говорит, только об Ашам. Возникает вопрос, что тут кара – боль или дочь-последыш?
Смеркается. Обхватив колени, Ашам сидит под пологом рожкового дерева. Небо золотисто-пурпурно, но черная сажа ночи уже замазывает холм.
Авель гонит отару домой.
Его величественный силуэт все ближе. Красивый златокудрый брат-близнец чем-то похож на своих подопечных. Он никогда не повышает голос, но вовсе не слаб. Однажды нес сразу четырех ягнят, отбившихся от стада. Двух взял под мышки, двух других ухватил за шкирки, невзирая на возмущенное блеянье.
Авель щелкает языком и пристукивает посохом, через луг направляя отару к дому.
Впереди рыщет пес.
Ашам тихонько свистит, и он настораживает уши. Потом кидается к ней и, прорвавшись сквозь лиственный полог, облизывает ей лицо. Она прижимает палец к губам.
– Я знаю, что вы там.
Ашам улыбается.
– Оба, – говорит брат. – Я же слышу.
– Ничего ты не слышишь, – отзывается она.
Авель раскатисто смеется.
Ашам отпускает пса, тот пулей летит к хозяину и лижет ему руку. Она выбирается из-под веток.
– Как ты узнал, что это я?
– Я тебя знаю.
– Ты припозднился.
– А сама-то?
– Не хотелось идти домой. – Ашам вешает на плечо тяжелую флягу на лямке из кудели – изобретение Каина.
– Дай сюда. – В руках Авеля фляга кажется пустой.
Свет ушел, подкрадывается ночь, хищники и добыча ищут укрытие. Светляки вспыхивают и гаснут. Отара сама сбивается кучнее, пес облаивает всякую рохлю. Ашам делится дневными впечатлениями, показывает величину радужного жука, которого поймала утром.
– Не загибай, – говорит Авель.
– Ничего я не загибаю. – Ашам пихает брата.
– Воду мою разольешь.
– Ничего себе – твою?
– Ну вот, вся нога мокрая, – бурчит Авель.
– По-моему, это я набрала воду.
– А я несу.
– Никто тебя не просил.
Авель щелкает языком, точно приструнивая овцу.
– Отец сказал, скоро жертвоприношение, – говорит Ашам.
– Надобно возблагодарить Господню щедрость.
Братнина набожность прельщает ее либо раздражает – по настроению. Сейчас хочется дать ему хорошего тумака. Ведь знает, что отец назначил ей крайний срок.
Оба смолкают. Уже не впервые Ашам хочет, чтобы брат сам начал разговор. С ним беседовать – как по озерной глади скользить.
А с Каином – как головой в омут.
– Еще одна овца вот-вот оягнится, – говорит Авель.
– Подсобить?
– Если хочешь.
Сестры не понимают ее тяги к вспоможению в овечьих родах. Нава, питающая отвращение к физическому труду, ехидно ее подначивает.
Мужик в женском обличье. Это про тебя.
Но кутерьма в крови и слизи ее завораживает, и, пока братья меж собой не разобрались, иного материнства ей не светит – только с ягнятами обниматься.
– Хорошо бы ты сделала выбор, – говорит Авель.
– А если я выберу его?
– Тогда я попрошу передумать.
– Не жадничай, – говорит Ашам.
– Любовь – не жадность.
– Жадность, – возражает Ашам. – Еще какая. Самая жадная жадность.
Жертвенник устроен на вершине горы Раздумья, что в одном дне пути от долины.
Путешествие дается тяжко: с каждым шагом, с каждой вехой все ярче память о прошлых неудачах. Каин часто говорит, что они только зря переводят пищу. Мол, пора признать, что они молятся пустоте и выживут, лишь рассчитывая на собственные силы.
Кощунство ужасает всех, включая Наву. Одна Ашам видит в нем толику здравого смысла.
Она знает, каково это – полагаться на себя.
Из того же духа противоречия Каин, наперекор отцовым увещеваньям, соорудил деревянного мула. Собрав тучный урожай, свалил снопы к ногам Адама и возликовал:
Ты проклят. Не Господом – нехваткой воображения.
Ашам заметила, что вопреки суровым порицаньям Адам не преминул отведать от сыновнего урожая.
С восходом солнца тронулись в путь; ослабевшие от поста, к полудню еле передвигают ноги. Авель тащит подношение на плечах, свободной рукой поддерживает Яффу. Каин и Нава опираются на посохи. Задыхаясь от волнения, Ашам плетется последней, ветер треплет ее волосы. Для беспокойства есть веский повод. Поскольку братья все еще собачатся, отец объявил, что отдаст ее тому, чья жертва будет принята.
Поди знай, насколько серьезна его угроза. Он и прежде что-то подобное говорил. Однако Адам взбирается на гору рьяно (Ева следует тенью) – похоже, на сей раз все будет иначе.
Рядом пристраивается Каин.
– Гляди веселей, – шепчет он. – Что выйдет, на худой-то конец? Я. Считай, повезло. Я бы не шибко переживал. – Каин тычет ее под ребра и нахально подмигивает.
Ах, ей бы такое самонадеянное неверие.
Считается непреложной истиной, что Авель красив, а Каин умен. Однако все не так просто. Мнение, будто всякий наделен каким-нибудь талантом, будто неизбежно побеждает справедливость, грубо противоречит ее опыту. Да, на Авеля приятно посмотреть. Но можно и отвернуться, ибо всегда можно посмотреть снова, и он останется прежним.
Красота в несовершенстве.
В его развитии.
Со стороны, братья вроде как не соответствуют своим поприщам. Наверное, Авелю больше подошло бы землепашество, а Каину – маркие хлопоты с живностью. Ан нет, думает Ашам. Почти во всем овцы самодостаточны. Родят себе подобных. Готовеньких. И хозяин опекает их, не особо утруждаясь.
Землепашество – иное дело. Это рукопашный бой, бесконечные толки с несговорчивым партнером. Сражение с сорняками, битва с лопухами и чертополохом. Возня с непокорными саженцами, которые нужно выстроить шеренгами и заставить с каждым годом плодоносить обильнее. И Каин весьма преуспевает на этой грани улещенья и принуждения, мечты и замысла.
– Возьми. – Каин отдает ей посох. – Кажись, тебе не помешает.
Он догоняет Наву и, обернувшись, снова подмигивает. Пожалуй, он все-таки хорош собой. Бледно-зеленые глаза искрятся, как росистая трава. Смуглое чело подобно грозовой туче, что всех страшит, но одаривает влагой. Плохо ли, хорошо ли это, но он волнует.
Обессилевшее семейство падает на колени. Жара и стужа отменно потрудились: от прошлогодних подношений не осталось и следа. Адам воздевает руки, умоляя принять дары. Слова его тонут в вое ветра.
Молитва окончена, все встают.
Первый дар от Каина – ошметки кудели. Адам велел принести пшеницу, но сын взъерепенился – мол, сам знает, как распорядиться своим урожаем. Вырасти свое и делай с ним, что хочешь.
Он кладет мягкую волокнистую кучу на жертвенный камень. Нава поливает ее вонючей водой, в которой замачивали кудель, и пара отступает, ожидая милостивого знака.
Небеса безмолвствуют.
Каин криво улыбается. Жену он не получит, зато молчание доказывает его правоту.
Авель принес лучшего новорожденного ягненка. Трех дней от роду, барашек еще не ходит, и Авель, связав ему ноги, нес его на плечах. Малыш озирается, жалобно блеет, призывая мать, которой нигде не видно.
Яффа утыкается лицом в плечо Антам.
Авель кладет ягненка на камень, успокаивает, поглаживая ему пузо.
– Давай поскорее, – бурчит Каин.
В дрожащей руке Авель сжимает смертоубийственный булыжник. Оглядывается на Ашам, словно ища поддержки. Она отворачивается, ожидая крика.
Тишина. Антам смотрит на жертвенник. Ягненок егозит. Авель застыл.
– Сын, – говорит Адам.
Авель качает головой:
– Не могу.
Ева тихонько стонет.
– Тогда уходим, – говорит Нава.
– Неужто бросим бедняжку здесь, – сокрушается Яффа.
– Нельзя его забрать, – говорит Адам. – Он – дар.
Эта невразумительная логика бесит Каина. Он возмущенно фыркает, подходит к брату и выхватывает у него камень.
– Держи этого, – говорит он.
Авель бледен и никчемен.
Каин одного за другим оглядывает родичей и наконец обращается к Ашам:
– Подсоби.
Сердце ее колотится.
– Долго будем валандаться? – понукает Каин.
Словно подчиняясь чужой воле, Ашам подходит к жертвеннику. Обнимает ягненка. Какой горячий.
Барашек кричит и брыкается.
– Держи крепче, – говорит Каин. – Не хватало мне пораниться.
Ашам берет ягненка за ноги. Тот бешено лягается. Ужас удвоил его силы, сейчас он вырвется. Каин его цапает.
– Слушай, тут дела на минуту. – Голос его мягок. – Чем крепче держишь, тем оно проще и легче. Всем. Держи. Крепче. Хорошо. Молодец.
Ашам зажмуривается.
Рукам мокро.
Ягненок раз-другой дергается и затихает.
Она сглатывает тошноту.
– Всё.
Ашам открывает глаза. С камня в руке Каина капает кровь, брат сердито глядит в безмолвное небо. В ужасе Авель смотрит на мертвого ягненка.
Сама чуть живая, Ашам берет Авеля за руку и уводит прочь.
Едва семейство пускается в обратный путь, гора взрывается.
Ашам, оглушенную грохотом и ослепленную вспышкой, швыряет наземь. Когда очухивается, видит: Яффа кричит, Адам держит на руках бесчувственную Еву, Авель скорчился, Нава мычит от боли.
Звенит в ушах.
А где Каин?
С вершины катятся клубы пыли. Мать очнулась – стонет, кашляет, бессвязно бормочет. Где Каин? Сквозь пыльные тучи Ашам карабкается к вершине, окликая брата. Лавиной накрывает облегчение, когда в султане жирного дыма, что поднимается от искореженных камней, она различает невысокую, крепко сбитую фигуру.
Каин смотрит на жертвенник.
Невыносимый запах паленой шерсти и горелого мяса.
Начинается дождь. Ашам запрокидывает голову, капли холодят лицо.
– Смилуйся, – говорит Ева.
На четвереньках подобравшись к Наве, Яффа зажимает кровавую рану на сестриной руке. Адам пал на колени и молится.
Дождь усиливается, по склону, уволакивая камушки в долину, бегут мутные ручьи.
Все ошеломлены, но всех больше Авель. Он смаргивает капли, рот его распахнут, золотистые кудри превратились в мокрое мочало.
– Смилуйся, – повторяет Ева. – Пощади.
Каин слышит ее. Глядит на мать, высмаркивает воду.
– Ну и что это значит?
Он вновь смотрит на жертвенник. Не поймешь, рад он или испуган, победитель или проигравший.
Проходит день-другой, гора еще пыхает дымом, что черной струйкой вьется в небеса. Сеется дождик, кругом лужи, загадка не разгадана.
Авель пришел в себя и нагло заявляет: раз подношение от него, то и милость явлена ему. Каин насмешливо фыркает. Непогодь, говорит он, всего лишь совпадение. Кроме того, милость, безусловно, явлена тому, кто не ослаб в коленках.
Бранные слова рвутся наперегонки.
Многообразие трактовок наводит Ашам на мысль, что знака не было вовсе.
Устав от братниных препирательств, Ашам напоминает, что выбор за ней.
Крикуны ее даже не слышат.
Поглощенный работой, Каин не замечает сестру. Ашам добирается до границы поля с фруктовым садом; кряхтя, Каин вылезает из-за деревянного мула – темная поросль на груди слиплась от пота.
– Чего подкрадываешься?
– И не думала.
– Я не слышал твоих шагов. Значит, подкралась.
– Я не виновата, что ты глухой.
Каин смеется и сплевывает.
– Чего надо-то?
Ашам разглядывает деревянного мула. Какой он ладный и соразмерный, рукоятки отполированы ладонями. Каин взрыхляет землю вдесятеро быстрее отца. Настоящий мул, запряженный в устройство, ритмично помахивает хвостом, сгоняя оводов с крупа.
Иногда Ашам воображает, как родителям жилось до появления Каина. Наверняка спокойнее, однако удручающе монотонно.
Она бы еще больше восхищалась братом, если б он этого не требовал.
– Весь в трудах, – говорит Ашам.
– Некогда прохлаждаться. Новая страда.
Ашам кивает. После затяжного дождя пашня поблескивает лужицами. Ветерок, посетивший сад, напитан ароматом фиг и лимона, сильным и терпким.
– Я хотела спросить.
– Валяй.
– Там, на горе, в помощницы ты выбрал меня.
Каин кивает.
– Почему?
Он медлит с ответом.
– Я знал, что ты справишься.
– Откуда ты знал?
– Мы с тобой схожи.
Ашам теряется. Наверное, можно сказать: нет, у нас с тобой ничего общего. И что единоутробный брат ее – Авель. Она вспоминает кровавые брызги, предсмертные судороги ягненка, и все внутри восстает против того, что Каин разглядел в ней и выманил наружу убийцу.
Но кто ж виноват, если так уж она устроена?
Каин подходит ближе, обдавая пьянящим подземным духом.
– Вместе мы бы сотворили целый мир, – говорит он.
– Мир уже сотворен.
– Новый мир.
– Для этого у тебя есть Нава.
Каин досадливо фыркает.
– Я хочу тебя.
Ашам пытается отстраниться, но он хватает ее за руку:
– Прошу. Умоляю.
– Не надо. Никогда не надо умолять.
Лицо его наливается кровью, губы жадно приникают к ее губам, колючая щетина обдирает ей подбородок, влажная грудь его – точно звериная шкура. Язык его врывается к ней в рот; сейчас Каин высосет из нее жизнь. Ей удается его отпихнуть, и он, оступившись, плюхается в грязь.
– Ты чего? – говорит она.
– Прости. – Он встает. – Прости, – повторяет он, и набрасывается, и валит ее на землю.
Мигом срывает с нее одежду; она кричит и отбивается, они барахтаются в чавкающей грязи. Камешки впиваются Ашам в голую спину. Она молотит его по плечам, ладонью упирается в его подбородок, словно пытаясь отломить ему голову, но получает обжигающую оплеуху и слышит его победительный рев. Он не потерпит отказа, он овладеет ею.
В пронзительно-ясном небе мечутся темные птицы.
В грязи рука ее нащупывает камень, и у Каина во лбу расцветает разверстая рана, кровь заливает ему глаза. Отпрянув, он хватается за лицо; вывернувшись, она пускается наутек.
Голая, грязная, она бежит медленно, словно в кошмаре, ноги вязнут в глинистой пашне. Вот одолела поле, проскочила рощицу, а там другое поле – паровое, слякотное, цепкое – и еще лесок, а за ним выпасы. Каин преследует ее. Она слышит, как под его ногами хлюпает влажная земля. Грудь ее горит огнем, она карабкается по косогору и, выбравшись на гребень, видит восхитительную, нежную белизну отары, темное пятнышко пса и Авеля, высокого и златокудрого.
– На помощь! – кричит она, и тут он ее настигает.
Оба падают и кубарем катятся по склону, измаранными телами собирая листья, сучки и траву. Они инстинктивно жмутся друг к другу, и она близко видит его налитые кровью глаза, его лоб в крови, челка слиплась от грязи и крови.
У подножия холма они, избитые, иссеченные, распадаются, отхаркивая набившуюся в рот землю. Пес с лаем несется по выпасу, длинная тень накрывает Ашам.
– Тебе воздастся за твое зло, – говорит Авель брату.
Каин отирает рот. На ладони остается кровавый след. Каин сплевывает.
– Ты ничего не понимаешь, – говорит он.
– Я понимаю, что вижу. – Авель бросает посох и берет на руки Ашам.
Он делает шагов пять, и на голову его обрушивается посох, от удара разлетаясь в щепки.
Здешнее пастбище истомилось по влаге, и Ашам жестко стукается головой. Пелена перед глазами, шум в ушах, язык – неповоротливый слизняк. Она способна лишь наблюдать за схваткой, скоротечность которой предопределена: Авель крупнее и сильнее. Вскоре под аккомпанемент лая и рычанья овечьего стража Каин на коленях молит о пощаде.
Что матери-то скажешь.
Наглая увертка. Так просто. Ашам бы не поверила. Но Авель поверит, ибо сам простак, и она, замерев, видит, как иссякает его гнев. Авель подает брату руку и помогает подняться с земли.
Глава восьмая
Обход соседей, живших ниже Касл-корта, Джейкоб закончил поздним вечером.
Начав с подножия холма, он двигался вверх. Люди, которые предпочли жить в получасе езды от ближайшего супермаркета, были не расположены к поздним визитам. Кое-кто отозвался, но дверь не открыл, а тот, кто открыл, ничего не знал. По общему мнению, дом над обрывом – как бельмо на глазу и давным-давно необитаем.
Номер 332, после которого дорога превращалась в грязный проселок, прятался за высоким оштукатуренным забором, ощетинившимся штырями от птиц и угрюмыми камерами наблюдения.
Высунувшись из окна машины, Джейкоб долго улещивал владелицу по интеркому. Потом еще минут десять пялился на изъеденные ржавчиной стальные ворота, пока хозяйка дозванивалась в управление и проверяла номер его бляхи.
Наконец затарахтел движок и створка отъехала в нишу. Включив ближний свет, Джейкоб покатил по щебеночной дорожке, меж кочек и кактусов петлявшей к ухоженному асимметричному белому кубоиду – модерну пятидесятых годов, втиснутому в ландшафт.
Женщина за пятьдесят в изумрудном фланелевом халате ждала у парадной двери. Даже в темноте хмурость ее фонила на десять футов. Джейкоб приготовился, что сейчас его отошьют.
Но хозяйка, представившись Клэр Мейсон, всучила ему огромную кружку горького чая и коротким узким коридором провела в гостиную с гладким бетонным полом и внутрь скошенными окнами – точно рубка звездолета, что бороздит тьму в вышине над городскими огнями. На стенах безумствовал абстрактный экспрессионизм. Мебельный дизайн был рассчитан на бездетных худышек.
Не успел Джейкоб открыть рот, хозяйка засыпала его вопросами: ей грозит опасность? Надо бояться чего-то конкретного? Не созвать ли соседский дозор? Она здешняя староста. Потому сюда и переехала, что искала покоя.
– Может, вы что-нибудь знаете о доме выше по дороге? – спросил Джейкоб. – Номер 446.
– А что с ним такое?
– Кто там живет?
– Никто.
– Не знаете, кому он принадлежит?
– А что?
– Какой интересный вкус, – сказал Джейкоб: чай смахивал на заваренное гуано. – Что это?
– Крапивный отвар. Предотвращает инфекции мочевого пузыря. У меня есть ружье. Обычно держу его незаряженным, но, послушав вас, наверное, заряжу.
– Я думаю, в этом нет необходимости.
Наконец Джейкоб сумел унять ее беспокойство и подвести разговор к камерам наблюдения. Через кухню – оникс и цемент – прошли в переоборудованную кладовку: запас консервов, сигнальные щиты, коротковолновый приемник. Мониторы, предлагавшие обзор местности с разных точек. Кресельная подушка с двугорбой вмятиной свидетельствовала о долгой и охотной вахте.
– Весьма впечатляет, – сказал Джейкоб.
– У меня доступ с телефона и планшета, – сказала Мейсон, усаживаясь в кресло.
Жалкая похвальба выдавала парадокс, таящийся во всяком параноике: преследование дарует оправдание соответствующей мании.
– Сколько времени хранится запись?
– Сорок восемь часов.
– Можно взглянуть на вчерашнюю запись около пяти вечера?
На мониторе появилось окно, разбитое на восемь квадратов с почти одинаковыми картинками дороги. Мейсон кликнула по счетчику, ввела время, задала скорость просмотра 8х и тюкнула пробел.
В окошках разноцветье сменилось зеленью ночного виденья, но все прочее осталось неизменным.
Как в наипаршивейшем авторском кино.
– Можно чуть быстрее? – попросил Джейкоб.
Мейсон увеличила скорость до 16х.
На экране промелькнула тень.