***
Легко сказать – изучить дело! Тереза продрыхла весь день. С наступлением вечера, когда наша скобяная лавка стала наполняться народом, был отдан приказ ходить по дому на цыпочках и затыкать рот мелюзге, если та начнет орать. Когда, около девяти часов (21 часа), Тереза наконец-то пробудилась ото сна, на плите ее ждал теплый ужин, к которому она даже не притронулась. Встав с постели, она прошла через весь дом, глядя прямо перед собой. И лишь обронила на прощанье:
– Я схожу погасить Йеманжи и заберу кое-что из вещей.
Даже Жереми не задавал вопросов.
И она вышла из дома.
Ладно.
Я спросил:
– Ты идешь, Джулиус?
Пес Джулиус всегда готов идти со мной.
Тем более что наступало время добавить кое-что к памятнику, который он возводил во славу Мартена Лежоли.
Итак, идем на улицу.
"Я схожу погасить Йеманжи". На закодированном языке это означало: брачная ночь состоялась. Ergo: потеря дара ясновидения. Йеманжи больше не понадобится. Чешский автоприцеп закрывается, понятно. Но что же произошло? И так быстро? А Мари-Кольбер тоже вернулся в Париж? Что-то подсказывало мне не пытаться искать ответы на эти вопросы до тех пор, пока я не услышу объяснений Терезы. Я и так слишком часто проявлял инициативу в этом деле, и все без толку. Но подумать только, вот так Цюрих… Неужели этому городу хватило всего одного дня, чтобы разбить пару новобрачных? И какую пару!
Стоял один из тех жарких душных вечеров, когда, распахнув свои окна, Бельвиль выплескивал наружу все, что обсуждалось в стенах его домов. Стоило мне немного прислушаться, и я мог следить за нитью всех разговоров, что велись в домах, находящихся в границах улиц Сен-Мор, Бельвиль, Пиренеи и Менильмонтан. Очень скоро эти голоса будут муссировать лишь одну-единственную тему, и мне казалось, что я уже слышу, как судачит о моей сестренке весь район. "Тереза йерджа! Тереза вернулась!", "Уахед барка, всего лишь один день побыла замужем!", "Даже ее мать подольше оставалась замужем!", "Уахед барка иаум, представляешь!", "Да ни за что на свете я не поверил бы в это!", "По тьян хуан! Невиданное дело!".
Так, по привычке торопя события, я рисовал себе картину будущего, скользя рассеянным взглядом по Джулиусу, который, присев, начал тужиться. Джулиус тужился…
Вам знаком странный взгляд у собаки, которая тужится? Она целиком поглощена своим делом. Она хотела бы забиться куда-нибудь, где ее никто не увидел бы, она хотела бы просто глазеть по сторонам, но дело – прежде всего, дело, требующее от нее всей собранности и полной концентрации внимания. Необходимо добиться маятникового равновесия своей задней части, точно рассчитать вертикаль, чтобы не завалиться вперед и в то же время не свалиться на задницу. Короче говоря, нужно одновременно учитывать целую кучу разных параметров. Ты хотел бы сделать все быстро и незаметно, но событие требует не спешки, а прилежания. Твой лоб морщится, брови, изгибаясь, ползут вверх. Если и существует обстоятельство в жизни собаки, когда она, кажется, думает, как человек, то это происходит именно в тот момент, когда она погружается в состояние интроспекции перед тем, как отправить естественные надобности. Тогда и только тогда взгляд собаки становится похожим на взгляд человека. Ее мордашка выглядит даже более возвышенной по сравнению с человеческой физиономией, если судить по удручающе простому взгляду Мартена Лежоли, который из-за Джулиуса смотрел на меня с плаката. Джулиус внизу, Мартен Лежоли вверху. Сложный мыслительный процесс внизу, идефикс вверху. Плодовитое сплетение всех потребностей внизу, монолитная одержимость вверху, все противоречия человеческой натуры – в глазах пса Джулиуса, один лишь легко читаемый интерес – во взгляде кандидата в депутаты Мартена Лежоли. Мыслитель внизу, хищник вверху. И меня обуял страх. Нет, я не испугался ни собаки, ни человека. Просто я опять интуитивно почувствовал опасность. Опять, в который раз, туча с дерьмом начала сгущаться над моей головой. И меня пронзило острое желание бежать, бежать куда глаза глядят, только подальше отсюда. Однако у меня все же есть чувство солидарности – настоящий хозяин не бросает своего пса, находящегося в столь деликатном положении.
– Давай, Джулиус, пошевеливайся!
Беда была только в том, что Джулиус не мог пошевеливаться.
Мои глаза расширились от охватившего меня страха…
– Нет, Джулиус, только не это!
…который перерос в ужас от того, что должно было вот-вот произойти.
– Черт, нашел время!
Однако эпилепсия никогда не спрашивает у Джулиуса, пришло ее время или нет. Никаких сомнений в том, что он устроил мне здесь, не оставалось: присел на задние лапы под этим чертовым плакатом, вперил в меня свой мистический взгляд, отвесил нижнюю губу, обнажил свои вампирские клыки, высунул язык, как страдальцы с "Герники", и долго протяжно застонал – ну конечно, очередной эпилептический припадок! Его вой очень скоро перекрыл все голоса, доносившиеся из домов Бельвиля; я бросился к нему в ту секунду, когда он завалился набок, продолжая ужасно выть, и схватил его за язык, чтобы не дать ему его заглотить, его вой вдруг неожиданно прекратился, но глаза охваченного галлюцинациями Джулиуса выражали такую тревогу, такую мольбу ("Что стряслось? Что случилось? Что ты видишь, Джулиус?"), что я совершил то, чего никогда бы не сделал: я покинул своего пса, продолжавшего биться в эпилептическом припадке, и побежал туда, куда приказывал мне бежать его взгляд, но едва я сделал несколько шагов, как воздух Бельвиля вспыхнул заревом, по моему лицу пробежала горячая волна, и секунду спустя я услышал взрыв и побежал еще быстрее, бежал, напрягаясь изо всех сил, хотя знал, что уже поздно, и, действительно, когда я подбежал к кладбищу Пер-Лашез, уже было поздно: чешский автоприцеп лизали языки пламени, огонь рвался к небу, отбрасывая своим жаром тех, кто пытался подойти поближе. "Тереза! – закричал я. – Тереза!" И тут прогремел еще один взрыв, который выбросил из автоприцепа охваченное огнем тело, крыша автоприцепа рухнула в двух шагах от меня, я сделал рывок, чтобы броситься в огонь, чтобы вытащить Терезу из этого ада, но что-то вдруг на меня навалилось, прижало к горящему асфальту – масса мускулов, ставшая для меня щитом от падающих сверху раскаленных головешек, – и я услышал голос Симона-Араба, шептавшего мне на ухо: "Не надо, Бен, не надо, ты уже ничем не поможешь!" И слезы навернулись у меня на глаза, и имя Терезы застряло комком в горле…
***
– Не смотри!
Шершавая ладонь Симона плотно прижимала мою щеку к земле. Я видел лишь ноги людей, бегущих по тротуару в направлении к Пер-Лашез. Со всех сторон раздавались крики:
– Черт, огонь перекидывается на дома!
Когда, оторвав меня от земли и взвалив себе на спину, Симон побежал от автоприцепа, я заметил, как вспыхнул бензобак стоящей неподалеку машины. Пламя догоняло нас, обдувая своим горячим дыханием.
– Проклятье!
Еще немного – и мы оказались в толпе людей, которая затянула нас за собой в подземный переход метро. Только тогда Симон отпустил меня, но я тотчас же вскочил, чтобы броситься наверх, чтобы бежать, бежать быстрее к Терезе, бежать спасать мою сестричку.
– Вернись, Бен, прошу тебя!
Однако наверху я увидел лишь охваченные огнем верхушки деревьев, а на чугунной рекламной тумбе языки пламени лизали афишу, изображавшую мужчину с обнаженным торсом. Горячий воздух пригвоздил меня к мостовой сильнее, чем тяжелая туша Симона. От автоприцепа уже ничего не осталось. Огонь перекидывался от одной машины к другой, стремительно приближаясь к стоянке такси. Один из таксистов, пытавшихся спасти свою тачку от пожара, бросил бесполезную затею и помчался что было сил к бульвару, сбивая на ходу пламя с пылавших на нем брюк. Его коллеги с огнетушителями наперевес бросились к нему на помощь, и тут я услышал у себя за спиной голос подоспевшего ко мне Симона:
– Ладно, Бен, пойдем!
Он легонько подтолкнул меня, и мы пошли через бульвар к Пер-Лашез. Я шагал, спотыкаясь, словно в тумане, и с каждым шагом у меня из горла с хрипом вырывалось имя Терезы. Я ничего не слышал вокруг себя, не слышал и воя сирены пожарной машины, одной из первых примчавшейся на место взрыва:
– Поберегись!
Красная пожарная машина, едва не зацепив меня, пронеслась мимо и, задев охваченное огнем такси, резко затормозила. Из машины выскочили бравые парни, которые тут же смело ринулись в огонь, прокладывая себе путь толстыми струями девственно-белой пены, оглушительно завыли сирены, и все слилось в моих глазах в один разноцветный круг: красные куртки пожарников, темно-синяя униформа прибывших сразу за ними полицейских, холодный свет фар пожарных машин. Пожарники быстро очертили периметр безопасности, но, как бы быстро они ни работали, все было слишком поздно: передо мной вились лишь черные клубы дыма, тянувшиеся к небу между стеной Пер-Лашез и фасадом похоронного бюро Летру. Мужчина с обнаженным торсом таял на глазах вместе с продолжавшей плавиться рекламной тумбой.
А надо было еще заняться детьми, подбегавшими к пепелищу.
Жереми закричал первым:
– Тереза! Где Тереза?! Где она?
Малыш стоял молча, словно только что пробудился от ночного кошмара.
– Симон, хватай детей и тащи их домой!
Симон ушел, схватив в охапку брыкающихся Малыша и Жереми, а я взглянул на Клару. Она замерла на месте, уставившись на автоприцеп, точнее говоря, на то, что от него осталось; как всегда, она держала фотоаппарат, но на сей раз у нее не поднималась рука фотографировать, нет, на сей раз она не решалась это сделать.
– Клара, иди с ними, займись мальчишками.
Жюли взяла меня за руку:
– Ты не ранен?
– Жюли, уведи их домой, всех!
3
Все. Конец. Ничего не осталось, ничего, кроме почерневших кузовов машин, кипящей пузырящейся краски, расплавленной пластмассы, в которую превратился автоприцеп, последних голубоватых капель, падавших с рекламной тумбы на потрескивающий от жара асфальт, воя сирены машины скорой помощи, увозившей обоженного таксиста, полицейских и врачей, обступивших обугленное тело. На которое я хотел взглянуть.
– Пропустите, это ее брат!
– Вы ее брат?
Но был ли я по-прежнему братом этой обугленной вещи, от которой остались лишь острые углы?
– Она пришла, чтобы погасить Йеманжи.
– Йеманжи?
– Кто этот парень?
– Это брат погибшей.
– Ее звали Йеманжи?
И голос Хадуша:
– Бен, как ты, в порядке? Бен, ты меня слышишь?
– Он должен пройти с нами в машину.
– Да он же в шоке, он не может давать показания.
– Он должен пройти с нами!
В конце концов фараоны добились, чтобы я рассказал им все, что мне было известно. Они даже притащили Жюли, Клару и мальчишек.
А Верден? А Это-Ангел? А Господин Малоссен? Кто остался с ними?
– Малыши? Кто приглядывает за малышами?
Ясмина, успокоил меня Хадуш, осталась с маленькими.
– Не волнуйся, Бен. Моя мать уложила их в вашей спальне. Она спит вместе с ними.
Они заставили нас рассказать все, что делала – по минутам – Тереза, вернувшись домой. Допрашивали нас отдельно, по одному. Сначала в полицейском автобусе, затем в комиссариате на улице Рампонно. В спокойной, размеренной манере: короткие вопросы, мягкий вкрадчивый голос, мелькание пальцев по клавиатуре компьютера, глубокое почтение к трауру, и в конце – подписи, наши немые подписи под протоколами. Когда мы покинули участок, заря уже занималась. Было, наверное, около пяти-шести утра. Занималась заря, заря, пахнувшая бензином, горелой пластмассой, раскаленным асфальтом, кипящей краской, горелой плотью – холодная заря застывшей смерти. Амар, Хадуш, Рашида, Мо и Симон ждали нас на улице у выхода из комиссариата. Помню, Рашида набросила шаль на плечи Клары и мы все потянулись к дому.
На пути домой нас встретил Жозеф Силистри – один из друзей нашего племени, инспектор Силистри, или, как говорят сегодня, "лейтенант полиции".
– Малоссен, можно тебя на минуту?
Он отвел меня в сторону, дав знак другим двигаться дальше. Видно, он очень спешил, поскольку отдышался не сразу.
– Извини, я приехал слишком поздно. Титюс только что разбудил меня.
Инспектор Титюс – правая рука инспектора Силистри, второй представитель тандема Титюс – Силистри. Татарин и уроженец Антильских островов из Уголовной бригады.
– Это дело поручено нам, Малоссен.
Так быстро? Неужели они уже в курсе? Но мне не хотелось задавать им этот вопрос.
– Малоссен, ты меня слышишь?
Титюс и Силистри не входили в первый круг наших друзей; они были со мной на "ты", но звали меня по фамилии. Как друзья-коллеги. Силистри произнес фразу, которую должен был произнести.
– Мы найдем подонков, которые сделали это, можешь положиться на нас.
Так, значит, это был не несчастный случай…
– Знаешь…
Силистри попытался сформулировать фразу с соболезнованиями.
– Мы скорбим вместе с вами.
Наверное, это было так… Но как утешить тех, кто вас утешает?
– Хочешь, Элен придет к вам?
Мне очень нравилась Элен, жена Силистри, но у меня дома и так хватало плакальщиц.
– Послушай… Учитывая состояние трупа… я хотел сказать, тела… ну, то есть Терезы… ее останков, одним словом… понимаешь… я…
Он словно барахтался в море слов.
– Мое начальство решило…
Я стоял рядом с инспектором, но сам был где-то далеко-далеко, слова потеряли свою плоть, когда погибла плоть Терезы, они все превратились в дым, как превратилась в дым моя сестренка; какое-то время я соображал, что это за существо такое "Начальство" и какое отношение оно имеет к Силистри. Лоб Силистри от волнения покрылся мокрой испариной.
– Короче, они решили продолжить кремацию.
Я по-прежнему ничего не соображал.
– Понимаешь, Малоссен? Они передали тело в крематорий кладбища Пер-Лашез, чтобы там закончили работу по его сожжению.
Он прикрыл свой рот ладонью. "Закончить работу" вырвалось нечаянно. Просто профессионал перевесил человека. Он выглядел удрученным. Тотчас же извинился.
– Прости меня, я не хотел.
И еще он сказал:
– Теоретически, нам нужно было сначала получить твое согласие, но Титюс не хотел, чтобы ты еще раз проходил это испытание. Он выступил в качестве твоего поручителя. Наверное, в эту минуту они уже заканчивают. Он был не прав?
Нет, нет, Титюс все сделал правильно. Нельзя было оставлять Терезу в таком виде. И хоронить ее в таком виде тоже было нехорошо. Я поблагодарил его, ну что ж, спасибо, Титюс все сделал правильно, так и нужно было поступить, спасибо. И потом я спросил – не потому что мне это было интересно, а просто так, автоматически:
– А Титюс где?
Замявшись, Силистри тихо произнес:
– В доме Роберваля.
Ну конечно, Мари-Кольбер… Конечно, Титюс отправился предупредить мужа, поехал сообщить вдовцу о трагедии, само собой… Все верно…
– Нет, Малоссен, все не так просто…
Неужели? Титюс подозревал Мари-Кольбера? Мари-Кольбер был главным подозреваемым в списке Титюса?
– Нет, не совсем так…
В первый раз за все время нашего разговора Силистри взглянул мне в глаза.
– Роберваль тоже убит.
Взгляд полицейского-ищейки, когда ты не знаешь, допрашивает он тебя, уже обвиняет или пока еще думает над этим.
– Роберваля нашли мертвым в вестибюле его дома. Его сбросили с пятого этажа в лестничный пролет. Сегодня утром мы собирались допросить Терезу.
Я только и мог сказать:
– Вот как…
И поспешил догонять своих.
ГЛАВА ШЕСТАЯ,
в которой то, что должно было случиться, случилось точь-в-точь, как должно было случиться
1
Вернувшись в нашу скобяную лавку, мы все уселись за круглый обеденный стол, а Жюли приготовила кофе.
– Жереми, Малыш, вам нужно отдохнуть.
Мальчишки замотали головами.
– Клара, уведи их.
Клара не двинулась с места.
– …
Они даже не осмеливались взглянуть на дверь своей спальни. И я понял, что они никогда больше не лягут там спать.
– …
И вдруг мне все осточертело. Осточертела эта скобяная лавка, этот Бельвиль, эта столица, осточертел воздух этого города, осточертела тишина, царившая за этим столом. Мне опротивело это племя, я сам себе опротивел, и мне опротивело то, что я сам себе опротивел. И я сказал себе, что все очень просто: Тереза указала нам путь. Вот она была, а вот ее уже и нет. Так-то. Все очень просто. Ты есть – и тебя уже нет.
– …
– …
Стоя за кухонным столом, Жюли резала хлеб, передавала ломтики Кларе, а та опускала их в тостер. Щелкнули ножницы – на стол упал уголок от картонного пакета молока… Загремела кастрюля, вспыхнул газ, чиркнула спичка… И меня достало это тоже, меня достали эти обыденные жесты, повторяющиеся изо дня в день…
– …
– …
– Я сейчас вернусь.
Я поднялся в нашу с Жюли спальню. Ясмина тоже не осмелилась тронуть пустую кровать Терезы. Она выудила Верден и Это-Ангела из детской и уложила их в нашу постель, а Господина Малоссена устроила над ними, в гамаке. Сидя у окна, Ясмина смотрела, как занимается рассвет. Только бы она не говорила мне о судьбе. Этого я боялся больше всего. Только бы она не принялась объяснять мне, что все случившееся входило в планы Аллаха. Но нет, увидев меня, она лишь прошептала:
– Йа рабби… (О боже…)
Затем, раскрыв свои объятия, так же тихо произнесла:
– Эджи хена, мой малыш.
Я послушно подошел к Ясмине и припал к ее груди.
– Бека, сынок, бека, поплачь, тебе полегчает.
Что я и попытался сделать в ее материнских объятиях. Но ничего у меня не вышло. Великая засуха. Я не смог выдавить из себя ни слезинки. Я просто сидел, прижавшись, словно младенец, к Ясмине, и наблюдал, как за окном начинается новый день, как невинно-голубоватый свет проникает к нам через окно со стороны площади Фет, как это обычно бывает в солнечные дни. Волнующее очарование прозрачного утреннего неба, какое увидишь только над Иль-де-Франс… И эта нежная гамма утреннего неба меня тоже доканала. Мне осточертели деликатные оттенки небес… Меня чуть было не стошнило прямо на колени Ясмине, когда раздался стук в дверь.
Дверь распахнулась.
На пороге стоял Жереми.
– Бен… Иди сюда.
На Жереми лица не было. Он, казалось, был скован ужасом и, как заведенный, монотонно твердил:
– Идем. Быстрее!
Я находился уже в том состоянии, когда все безразлично, когда тоска так давит сердце, что ожидание самого страшного превращается в спокойное любопытство и не более. Ну что там еще? Но Жереми лишь умоляюще смотрел на меня, талдыча бесцветным голосом:
– Идем, идем…
– Мат йаллах, сынок, иди, – сказала Ясмина, – иди…
Я поднялся с колен. И пошел за Жереми.
Он спускался по лестнице с такой осторожностью, словно опасался обнаружить внизу гремучую змею.