- Затем, девочка, что жизнь многих людей совершенно бесцветна! Я привносил в их серое существование немного экзотики, пряного запаха невероятных приключений, и тем самым покупал их внимание и привязанность. Историю моих венецианских ночей с певицей первому я доверил своему кузену, мальчику болезненному и угрюмому. О-о-о! Видела бы ты, как разгорались его щеки от некоторых подробностей моих эротических забав со зрелой, да что там зрелой! - женщиной в возрасте (тогда все женщины после двадцати казались старухами), как он нервно кусал губы и задавал вдруг в пылу участия совершенно неожиданные вопросы. Например, раздевал ли я ее или она раздевалась сама? Я терялся, а кузен принимал мой бегающий взгляд и стиснутые руки за волнение и стыд вспомнившейся страсти, - не раздевалась она! Конечно, это был лучший выход: певица не раздевалась. Иначе пришлось бы описывать в подробностях некоторые предметы ее туалета, а в те времена я и маменьку-то редко в пеньюаре видел, почти всегда - полностью одетой, в прическе. Она не раздевалась, только расстегивала пеньюар, кое-что приспускала… да и вообще: темно ведь было, хоть глаз выколи! Ну, и так далее… Надеюсь, я вовремя разбудил его совершенно зачумленное постоянными недомоганиями и учеными книгами одиночество. Впрочем… он умер вскорости от чахотки.
К двадцати годам я умел привязать к себе любого человека - и настолько крепко, как мне того хотелось! Я был лучшим учеником и учителем одиночества, но, к сожалению, впоследствии между связями и азартом выбрал азарт. Но это - совсем другая история. Азарт и одиночество несовместимы, как две истинные страсти в одном человеке одновременно.
Эту его историю я поняла потом. Так некоторые книги, прочитанные слишком рано, остаются непонятыми до определенного возраста, смутно будоража воспоминаниями о себе. Годам к двенадцати я сопоставила его предисловие об одиночестве, последующие разъяснения и отчетливо вдруг представила себе своего ровесника, и радость условного обладания им женщиной, восхищенного проделками собственного одиночества и пришибленного его возможностями.
- Она в те ночи принадлежала мне более чем кому-либо, потому что я дышал в ритме с нею, я пил ее голос и предчувствовал вдохи и выдохи. Она была реальна где-то, да! Но во мне была стократ реальнее любого воплощения, потому что я не выдумал некий отстраненный образ - я слушал ушами жизнь настоящей женщины, но принадлежала она мне, только мне! А теперь - главное! Никто никогда не узнал о моих с нею ночах тогда в Венеции. Женщина сама, естественно, тоже о них не подозревала! И убийца-муж, конечно, - ни сном ни духом. Никто не мог встретить меня через двадцать лет и с усмешкой спросить: "А как там эта певичка, помнишь, в которую ты был влюблен в Венеции? Ну, ее еще муж то ли зарезал, то ли задушил?.." Никому и в голову не пришло сопоставить мое истощение и горящие глаза с присутствием женщины этажом выше. Я же в любой момент мог представить любой из ее напевов; и при этом - губы, пальцы, глаза, горло!.. Так мне открылись божественные возможности одиночества. Да ты зеваешь?! - Старик возмущенно звякнул ложкой в блюдце, а я поспешила уверить его, что нибожемой! Что это не подавляемый зевок, а неудачная попытка запеть, и он погрозил пальцем и простил эту насмешку.
Мама и онанизм
Мама сказала мне, что старик с седьмого этажа не психиатр. Она сказала, что он извращенец, наверняка - педофил, шулер-картежник, фальшивомонетчик, шпион китайской разведки, отравитель жен, тайный миллионер и, несмотря на то что имеет чистейшую дворянскую кровь, совершенно неприспособлен к жизни, что, ко всему прочему, заставляло ее усомниться и в его умственных способностях. "Он наверняка идиот!" - заявила она напоследок не очень уверенно, вспомнив наш спор накануне о романе Достоевского.
- Значит, тетка в кабинете детской поликлиники с ярко-красным лаком на грязных ногтях - психиатр, да? А Бог, который живет над нами, - не психиатр?!
- У нее… - задумалась мама, - у нее хотя бы диплом есть!
- А у него - диван и герань на окне!
- Да что ты делаешь там целыми днями?! - не выдержала она.
- Пью чай, учу французский и выполняю обещание.
- Какое еще обещание? - метнулась мама ко мне всеми своими страхами, морщинкой над переносицей, стиснутыми ладонями и невыспавшимися глазами.
- Я обещала, что больше не буду раздеваться в местах общего пользования и пытаться покончить с собой, пока не оценю свое одиночество.
- Боже мой, как я устала! - заломила она над головой руки, покосилась на меня из-под локтя и вздохнула. - Ну, разве что французский… И он хорошо говорит?
- Хуже, чем на итальянском и немецком, потому что не умеет грассировать, - с ехидцей заметила я, не отказав себе в удовольствии упрека: она полгода таскала меня к логопеду, пытаясь избавить от легкой картавости. - Ему семьдесят шесть лет, и он прекрасен!
Я не стала говорить, что он вообще мой идеал, потому что еще не совсем была в этом уверена: котята - вот в чем вопрос. Куда они деваются, не доживая до своей взрослости, и откуда потом появляются новые - иногда по пять штук? Дольше всех остается тот, который забирается на занавеску…
- Ну можно мне хотя бы иногда приходить к нему с тобой? - почти сдалась мама.
- Нельзя! Это мой мужчина! У тебя есть стилист Фролов, студент-пятикурсник, потом еще мальчик из булочной - ты его всегда тискаешь и кормишь конфетами, а для лета - дачный сосед Хомушка, он хоть и одноногий, но сам хвалился, что молодец хоть куда! - закричала я в ее разевающийся в возмущении рот, в ее стоячий обморок - она пошатывалась, не в силах сказать ни слова, но и не падала, избавив меня от необходимости вызывать врача и рыдать с нею потом часа два, выслушивая в подробностях, как именно она умрет, если со мной что случится плохое, как мне будет стыдно на ее похоронах, и я еще пожалею, и так далее…
Я передала этот наш разговор старику с седьмого этажа. Я сказала, что мне жалко маму - она почти всегда одна, всегда грустная, а после ухода ее третьего гражданского мужа начала разговаривать сама с собой. Еще она, когда просыпается, сразу же включает музыку или радио, и даже в ванне с пеной сидит в наушниках.
- И тем не менее, - развел руками старик, - она права! Я многие годы был тайным миллионером, потому что раньше быть богатым запрещалось идеологически. Я отравил двух жен, да-да! Я совершенно отравил существование первой жены беспрекословным повиновением и шизофреническим восхищением всем, что она делала. И заставил отказаться от безмерного, почти слабоумного оптимизма вторую жену, превратив ее в клинического меланхолика, что в конце концов… Да… Да! Долгое время я был шпионом, это интересная история, потом расскажу. В молодости я был чемпионом мира по преферансу; не знаю, как воспримет любой другой чемпион по преферансу определение твоей мамы его шулером-картежником, а я так - с уважением к ее проницательности. Что там еще осталось?
- Фальшивые деньги.
- Было! - радостно потряс меня за плечи старик. - Ты не поверишь - было! Это очень короткая история.
- А как насчет обзывания педофилом? - подозрительно прищурилась я.
- Вот с этим возникают некоторые трудности. - Он озабоченно покачал головой и оттянул потом двумя пальцами нижнюю губу. - Но мы их решим, решим обязательно. Знаешь что… Спроси, занимается ли твоя мама онанизмом, - посоветовал старик. Я долго к нему не приходила. Дня три. Потом рассердилась, пришла и спросила, при чем здесь онанизм и могу ли я задавать такой вопрос своей матери, даже если мне уже исполнилось десять лет и я целовалась с тремя мальчиками.
- Это такой тест. Не спорю - он слегка эпатажный…
- Слегка?..
- Хорошо, я объясню тебе ход моих мыслей. Твоя мама перечислила некоторые, с ее точки зрения, не совсем приглядные социальные грехи. Все они, конечно, уголовно наказуемы, но не являются половыми извращениями. Человек, который между шпионажем и отравлением жен вдруг вспоминает о педофилии, явно имеет проблемы с решением своих сексуальных потребностей. Нет, не подумай чего плохого, но, по статистике, из людей, которые внимательно читают статьи в газетах о половых маньяках, смотрят телепередачи подобного рода, больше восьмидесяти процентов имеют крайне редкие гетеросексуальные отношения. Онанизм - это секс одиночек. Конечно, твоя мама страшно возмутится, может быть, даже запретит сюда приходить, но по ее реакции ты поймешь, насколько она - одиночка.
- И как же я это пойму?
- Поймешь.
Я потопталась в коридоре, потом все-таки крикнула ему в комнату:
- Гетеро-сек-суаль-ные отношения, это?..
- Это обычный разнополый секс.
- А-а-а…
Первый опыт
На следующий день я долго разглядывала себя в зеркало, думая: идти в таком виде? Не идти?.. Пошла.
Как всегда, в сумраке коридора, с затаившейся на стуле высохшей розой, поджидающей особенно беспечную задницу, старик выглядел слишком высоким, слишком худым; космы его надменно закинутой назад головы светились нимбом: я пришла вечером, он уже зажег люстру в гостиной, она подсвечивала всклокоченную седину сзади.
- Что у тебя с лицом? - сразу же спросил он.
- Это ответ на твой вопрос об онанизме. - Я постаралась прошмыгнуть мимо старика в комнату, но он цепко схватил меня одной рукой за плечо, а другой с силой поднял вверх мой упирающийся подбородок.
- Неплохой ответ, - кивнул он после длительного разглядывания моей левой скулы. - Ты, надеюсь, поняла, что твоя мать и одиночество и близко не стояли.
- Я ничего не поняла! - закричала и затопала я ногами, отталкивая его руки.
- Она услыхала твой вопрос и, ни слова не говоря, залепила тебе пощечину, так?
- Так, ну и что?
- Потом ушла к себе в комнату, заперлась и стала звонить по телефону? Надеюсь, ты подслушала, кому?
- Она не ушла в комнату. Дело было в кухне, она ударила меня, потом схватила полотенце и со словами, что лучше меня сразу же придушить, погналась за мной по квартире, отхлестав как следует в тех углах, где я была не слишком поворотлива. А кому, по-твоему, она должна была звонить?
- Вариантов в этом случае мало. Она могла звонить твоему отцу, своему другу или психиатру, к которому тебя таскают два раза в месяц.
- Ладно, она никуда не звонила - она бегала за мной, пока не выдохлась, потом немного поплакала, проклиная судьбу и угрожая близкими похоронами, потом все-таки позвонила, но ты не угадал, кому! Не угадал!
- Ладно, не угадал. Кому?
- Тете-кенгуру!
- Это универсальный ответ типа: "Кто? - Конь в пальто?"
- Да нет же. - Я стала совершенно звереть от его спокойствия. - Это двоюродная сестра мамы, она многодетная мать, у нее всегда один ребенок на руках, а другой уже в животе, поэтому мы с мамой зовем ее Тетя-кенгуру!
- И почему бы этой Тете-кенгуру тогда не сойти за друга, о котором я упоминал?
- Да потому что Тетя-кенгуру работает гинекологом!
- Странно, - пробормотал старик, - многодетная гинеколог?.. - Он хмыкнул. - Ну и что? Почему бы тете-гинекологу не быть при этом другом твоей матери?
- Да мама считает ее ненормальной, о друзьях так не говорят. И уж, во всяком случае, ей и в голову не придет просить ее совета. Она звонила Тете-кенгуру, чтобы та провела немедленный мой осмотр на предмет дефлира… Дефроли…
- Дефлорации, - вздохнул старик.
- Именно. И что это значит? Это как-то связано с моим именем?
- С твоим именем? - не понял он, и я почувствовала по вдруг опустившимся его плечам накатившую на старика чудовищную усталость и разочарование. - Ах, да, - он потер лоб, вспоминая. - Ты же Фло… Нет, твое имя здесь ни при чем. Это слово означает нарушение девственности.
- Это может определить гинеколог? - Я старалась не смотреть на старика, он все еще ничего не заподозрил, а мою низко опущенную голову и спрятавшиеся глаза скорей всего объясняет стеснительностью.
- Может, - кивнул он. - Гинеколог - может… Скажи: твоя мама очень обеспокоена нашими встречами?
- Очень! Она даже напрашивалась к тебе в гости, но я не разрешила. У нее и так полно знакомых мужчин, а у меня только ты один на всю жизнь!
- Ты так ей и сказала?
- Да, а что?
- А потом поинтересовалась, не занимается ли она онанизмом? - Старик говорил все тише и тише и еще закрывал глаза.
- Это ты мне посоветовал спросить! - возмутилась я.
- Да, конечно… Ты хотя бы понимаешь, что означает это слово?
- Я не была уверена и посмотрела в словаре. У нас во дворе это называют по-другому.
- Я должен с тобой серьезно поговорить, - решился старик.
- Ты меня прогоняешь, да? Боишься, что я окажусь этой, как там… раздефлорированной и мама устроит скандал, все свалит на тебя, да?
- Да нет же, сядь. Я тебя не прогоняю и ничего не боюсь. Может так получиться, что силами общественности, органов закона или просто по желанию твоих родителей мы больше не сможем видеться. Я должен тебе кое-что объяснить. Тогда, у мусоропровода, ты ведь не собиралась покончить с собой?
- Ну… - Я задумалась, своим вопросом он совершенно сбил меня с толку. - Не то чтобы покончить… я просто хотела уйти. Окно показалось мне проходом в другое место, где меня ждут, любят и все прощают. Почему ты вдруг спрашиваешь? Два года прошло - не спрашивал, а теперь спрашиваешь?
- Я боюсь не успеть. Ты должна знать, что ты не больна, тебе не нужно лечиться у психиатра, а твое поведение тогда было обыкновеннейшей истерикой, а не осознанным желанием самоубийства. Твоя мама рассталась с отцом, в школе ты не прижилась так легко, как это получается у других детей, не обремененных одиночеством и воображением. Ты здорова и, надеюсь, сумеешь воспользоваться историями из моего опыта самопознания. Будь счастлива и не растрачивай свою энергию счастья попусту. Может быть, тебе встретится человек достойной силы, настоящий повелитель одиночеств, и ты не сразу дашь себя победить благодаря моему скромному опыту.
- Что это ты, как на похоронах? - Я потрясла старика за плечо.
- Предчувствия, девочка, предчувствия скорой разлуки…
- Ну-ка, перестань киснуть! Сейчас я тебе покажу фокус, и ты сразу развеселишься! Смотри, смотри же!
Оглядев в зеркале напоследок синюшно-красную скулу, я взяла со стола накрахмаленную салфетку и усиленно потерла скулу, потом послюнявила салфетку и опять потерла, пока лицо Бога напротив не изменилось до полного неузнавания - рот приоткрыт, челюсть расслабленно отвисла, глаза застыли на моем лице с удивлением и недоверием.
Повернув к себе круглое зеркало, я убедилась, что синяк на лице почти исчез. Еще чуть-чуть нужно подтереть у глаза… Все. Готово.
- Это что… Это было нарисовано? - не поверил старик, тыча в пространство между нами длинным скорченным пальцем.
- Французская косметика, - снисходительно кивнула я.
- То есть твоя мама не била тебя по лицу?
- Не била. - Я раскручивала небольшое зеркало в стоячем обруче, и оно мелькало то моим лицом, то люстрой - по очереди.
- Правильно ли я понимаю, - старик сложил перед собой на скатерти ладони - одну на другую, - что ты и вопрос мой ей не задавала.
- Не задавала, а зачем? Я легла на ковер, закрыла глаза и в подробностях представила себе, что бы сделала моя мама, задай я ей такой вопрос. Было несколько вариантов, но кончались они одним и тем же - избиением развратной дочери. И я подумала… Если ты, обладая женщиной на слух, мог потом в подробностях…
- Это не одно и то же, - перебил старик. - Я никого не пугал своими рассказами, всего лишь привлекал внимание, очаровывал…
- Я не собиралась тебя пугать. Разговор о Тете-кенгуру у нас с матерью происходил в реальности - неделю тому назад, - когда я сказала, что влюблена и собираюсь посвятить тебе остатки своей юности.
- Остатки?..
У старика почему-то сел голос. Может быть, я переборщила с синяком?
- Ну да… Я думаю, ты еще проживешь лет пять-шесть, я тебя похороню с рыданиями, поставлю на могилке памятник и только тогда смогу думать об устройстве личной жизни.
- Ты так не говорила, ты опять все придумываешь, да?
- Честно! - поднесла к губам два пальца и подула на них.
Он бы дожил до девяноста двух лет или даже до ста десяти, не потеряв ни памяти, ни красоты, ни умения повелевать. Доктор сказал после вскрытия, что у старика были "на редкость здоровые внутренности, обширнейший мозг, сердце двадцатилетнего и тело с отработанной для его возраста минимальной жировой прослойкой и устоявшейся жилистостью".
- Мне бы такое тело к восьмидесяти годам! - мечтательно вздохнул доктор.
Домашние задания
Я смотрела снизу в две ноздри, из которых торчали завитки пегих волос, в подбородок с позавчерашней щетиной, в подрагивающие при крике чуть провисшие щеки (опять он плохо спал, а вот почему, интересно?..), я медленно осматривала сантиметр за сантиметром все его лицо, но старик схватил меня за плечи, стал трясти и требовать, чтобы - глаза в глаза.
- Значит, ты пришла сегодня с нарисованным на лице синяком, чтобы посрамить меня?
- Я только хотела доказать, что хорошо обучаема.
- Хорошо обучаема? Да ты ничего не поняла. Ни капельки не поняла из того, что я говорил! Ты пришла сюда сегодня получить удовольствие! Всего лишь удовольствие, как плохонький актер, который нанялся пугать публику бутафорским ножом! Я же, рассказывая посторонним свои истории, прежде всего ставил задачу доставить удовольствие! Доставить - понимаешь разницу?
- Напугать - тоже неплохо получается, - неуверенно обороняюсь я.
- Плохо! Плохо получается, потому что количество пуганых людей растет и так, само по себе, в силу навязанной им жизнью отвратительной реальности! Скоро не с кем будет словом перемолвиться, - устало отмахнулся он от моих протянутых в мольбе рук.
- Прости-и-и-и!!
- Не визжи так, у меня ухо закладывает. - Он засунул в ухо мизинец и стал трясти им там.
И я поняла, что прощена. Я попросила расписаться в дневнике, сразу подсунула его открытым и с интересом наблюдала, как, шевеля губами, старик читал те предметы в расписании, напротив которых стояли двойки. Двоек у меня на этой неделе две.
- Тебе не нравится биология? - поинтересовался он.
- Ни капельки.
- Объясни.
- Изволь. - Я манерно уселась напротив него на свое место за столом. Я уже выучила достаточно древних слов. Правда, некоторые не удается произнести с ходу, как родные. Например, "нехристь", "взопреть", "ерепениться", "жуировать", "лице-прият-ство-вать", "меркан-ти-лист-ка". Но есть и любимые. Душегуб, например, или подмалевок. Как раз вчера я с удовольствием заявила Свистунову с первой парты, что никакой он не отличник, а так себе, подмалевок, и бедняга потом полдня мучился, решая, ругательное это выражение или нет, пока не добежал домой к словарю.
- Эй, сонливица, я задал вопрос.
- Ах да… Биология. Только представь, в этой науке жизнь объясняется делением клеток.
- Это я отлично представляю, - старик скривил губы, пряча усмешку.
- Ну вот, а почему эти клетки вообще решили вдруг начать делиться, не объясняет!
- Ладно, - отмахнулся он, решив избавить себя от спора и поберечь силы для другого предмета, - литература-то тебе чем не угодила?
- Не обращай внимания, просто у меня заскок на Некрасова.
- Заскок?..
- Ну не люблю я этого Некрасова и не воспринимаю как поэзию его рыдательные стишки о тяжелой судьбе простого народа.
Старик задумался.