Набережную, где у чугунной ограды неподвижно застыли двое, заливала беспокойным сиянием выкатившаяся в зенит, безупречно полная луна. Они так боялись своей любви, так суеверно ей не верили и так доверчиво тянулись друг к другу. На весах провидения их неутоленная жажда была способна перевесить все взятые вместе препятствия, реальные и измышленные страхом.
Но они не знали об этом и были готовы расстаться.
Глава двадцать девятая
Иезуитские козни
Авентира VI
Причудливый путь избирают знамения.
На Санкт-Петербургском монетном дворе отштамповали новую партию серебряных рублевиков. Дело, казалось бы, вполне обыденное. Однако на размышления, притом самого серьезного толка, наводил реверс. "Не нам, не нам, а имени твоему", - недвусмысленно возвещала чеканка. Священное слово, конечно, везде и всюду останется таковым, но, беря тамплиерский девиз, молодой государь возлагал на себя роковое бремя. Его готические фантазии и ставшие повсеместной притчей во языцех романтические склонности грозили далеко завести издерганную произволом Россию, которой обрыдли как чужеземцы-временщики, так и окруженные фаворитами бабы, въезжавшие в тронную залу на штыках гвардии.
Лучшие люди страны связывали с именем Павла надежды на просвещенное правление и всяческие реформы. Вместо этого начинался мрачнейшего свойства рыцарский балаган, маскарад, от которого изрядно попахивало католической контрреформацией. Все теперь выстраивалось в единую линию: вояж по Европе, совершенный под именем графа Норда, встречи с мартинистами, иллюминатами и прочими искателями чудес, беспокоившая еще покойницу Екатерину возня вольных каменщиков. И каменщики, проникшие во дворец в обличье учителей, и их соперники - иезуиты зорко следили за созреванием наследника, чьи прекраснодушные порывы к грядущему переустройству мира теперь, после якобинского террора, могли вызвать лишь грустную улыбку. И хотя впоследствии Павел, с присущим ему шараханием из крайности в крайность, резко отшатнулся от всякого рода секретных лож, вырастивших бунтовщиков и цареубийц, тяга к запредельной мечте, очевидно, осталась. Иначе никак нельзя было объяснить таинственное эхо, долетевшее из тьмы веков. Но стоит ли сожалеть о невольных промахах юности?
Особливо о тех, что имели место в то достопамятное путешествие, когда карету с графской короной на дверце трясло по разбитым дорогам. "Графиня Норд", будущая государыня Мария Федоровна, целиком и полностью разделяла искания и надежды супруга. Да и могло ли быть иначе? Урожденная София-Доротея-Августа-Луиза, воспитанная отцом, герцогом Вюртембергским, в лучшем духе немецких семейств, она всем своим видом являла образец послушания. В ее девичьем альбоме красовалось аккуратно переписанное стихотворение: "Нехорошо по многим причинам, чтобы женщина приобретала слишком обширные познания. Воспитывать в добрых нравах детей, вести хозяйство, наблюдать за прислугой, блюсти в расходах бережливость - вот в чем должно состоять ее учение и философия". Не ей, нареченной Софией-Мудростью, было уберечь цесаревича от ошибок. А их было допущено предостаточно, в том числе и сугубо дипломатических. В Стокгольме он позировал придворному живописцу, будучи облаченным в запон-передник мастера обряда "строгого послушания", в Сикстинской капелле Ватикана доверчиво раскрыл сердце римскому папе. А сколько вертелось вокруг него всякого рода шарлатанов, которые на поверку оказывались либо шпионами, либо отъявленными мошенниками? Духовидцы, делатели золота, адепты животного магнетизма - все они прямо из кожи вон лезли, добиваясь внимания путешествующей четы. Все жило, все дышало тогда ощущением невероятного, предчувствием удивительных перемен. А чем закончилось? Окровавленной корзиной, куда полетели головы Людовика и Марии-Антуанетты, милых, сердечных людей, окруживших гостей из далекой империи изысканной предупредительностью и утонченным европейским комфортом.
Безумным заблуждением было начинать царствование под тамплиерским девизом. Павел не мог не знать о страшных словах гроссмейстера Жака де Моле, проклявшего род французских королей до тринадцатого колена. Именно так оценила выпуск новой монеты роялистская эмиграция. Зато русское общество даже не всколыхнулось. Эка невидаль: серебро! Генерал-прокурор Куракин, прозванный завистниками "алмазным князем", счет вел только на золото, притом десятками тысяч, а Кутайсов, возведенный в графское достоинство турчонок, чистивший царевы сапоги, вообще не был силен в грамоте. Кому было судить? Безбородко, сорвавшему миллионный куш и княжеское звание с титулом "светлость"? Полицмейстеру Буксгеведену?
Те, кто единственно имели высокое право на суд, безмолвствовали в неведении. Закрепощенных мужиков, которым Павел в бытность цесаревичем намеревался якобы даровать свободу, мало трогали благородные порывы и рыцарские мечты царя. Для крестьянина рубль - целое состояние. Многие из них даже в глаза его не видели. Однако чутким к малейшим указаниям на изменение политического курса дипломатам и всякого рода секретным агентам новенькие серебряные кружочки послужили важным знаком. Слухи насчет иезуитов, якобы набиравших все больше влияние, сразу обрели недвусмысленное подтверждение. Сами иезуиты, обычно крайне осторожные и скрытные, даже не сочли нужным их опровергнуть.
Граф Литта, папский нунций при русском дворе, за каждый новехонький рублевик заплатил полновесным золотом. Они были поспешно отправлены с фельдъегерем в Ватикан. Но прежде чем престарелый Пий Шестой сумел по достоинству оценить нумизматическую новинку, все нужные выводы сделал "черный папа" - генерал иезуитского ордена.
Под натиском победных наполеоновских армий шатались не только троны. Первыми дуновение грядущего века ощутили иезуиты, которых ветер революции погнал, как перекати-поле, из страны в страну. Падали полосатые пограничные шлагбаумы, заколачивались окна монастырей, отмеченных эмблемой пылающего сердца. Европа брезгливо стряхивала с себя липкую паутину наушничества, доносов и злостных интриг, чьи поразительные хитросплетения часто лежали за гранью здравого смысла. Но возведенное еще Игнатием Лойолой величественное строение не могло быть разрушено в результате нескольких подземных толчков, пусть даже большой силы. Слишком глубок и прочен оказался фундамент невидимого храма. Генерал внял знамению. Именно сейчас, когда в политике первого консула, обнаружившего явное стремление к авторитарной власти, проявились благоприятные тенденции, судьба давала "Обществу Иисуса" новый шанс поправить дела. В нынешних условиях русский монарх мог пойти значительно дальше Екатерины, приютившей вместе с обломками роялистской знати тайных миссионеров. Любой ценой следовало окружить Павла своими людьми и, искусно играя на тайных струнах его мятущейся души, осторожно повернуть русскую политику в нужную сторону.
"Латинская", как ее называли, партия, представленная при дворе Илинским, Потоцким, Чарторижским и Радзивиллом, приложила все старания, чтобы изобразить римскую иерархию в качестве наилучшего олицетворения монархического принципа.
На первых порах эти откровенно иезуитские происки остались без ответа. Воспитанник московского митрополита Платона, Павел стойко придерживался православия. Он исправно говел во все четыре поста, исповедовался и причащался. Паркет перед иконостасом в спаленке Гатчинского дворца был вдоль и поперек исполосован его коленами.
Впрочем, прагматично настроенные политики отнюдь не намеревались отвратить всероссийского самодержца от православия. Речь могла идти лишь о некоторой перестановке акцентов.
О том, что такое вполне достижимо, свидетельствовала хотя бы упомянутая встреча в Ватикане. Из доверительной беседы с римским первосвященником Павел вынес самое отрадное впечатление, которое не могло не сказаться на его отношении к католичеству вообще. Не составляло секрета и то, что представитель латинской церкви в России - архиепископ Сестренцевич - пользовался особым расположением наследника. Став императором, Павел недвусмысленно дал понять, что эти его привязанности, не в пример прочим, отличаются завидным постоянством. Осыпанный знаками монаршего благоволения, Сестренцевич был возведен в митрополиты. Наконец, можно было сделать определенную ставку и на сочувствие к изгнанной французской династии. Роялистская эмиграция составляла внушительную силу еще при Екатерине, хотя государыня не терпела вмешательства в свои внутренние дела. По крайней мере явного, потому что тайное шло полным ходом. Ставка делалась на грядущие поколения. Нахлынувшие в Россию эмигранты-иезуиты обосновались в домах знати, сделавшись наставниками юношества.
И все же положение ордена было довольно неопределенным. Император не высказывал по отношению к нему ни расположения, ни неприязни.
Внешне словно бы соперничая с иезуитами, а на самом деле дуя в одну дуду, не уставали домогаться монарших милостей и мальтийские рыцари, также осевшие в России при матушке Екатерине. Великая мастерица отыскивать нужных именно в данную минуту союзников, царица вошла в тайные переговоры с тогдашним великим магистром Роганом и заручилась его поддержкой против общего врага - Оттоманской империи. С началом активных военных действий на суше и на морях принц де Роган направил рыцарский флот на соединение с русской эскадрой.
Лишь под давлением Людовика Пятнадцатого, пригрозившего конфисковать орденское имущество на всех подвластных Франции территориях, великий магистр был вынужден отказаться от активных акций. Зато он передал русскому правительству все карты и планы, которые были заготовлены для восточных походов.
Питая к ордену политические симпатии, Екатерина передала их сыну, чьей настольной книгой стало сочинение аббата Ферто, повествующее о славной истории первейшего в христианском мире военно-духовного братства.
Воспитанный на восторженном поклонении перед рыцарской верностью и честью, Павел, такой непостоянный в своих пристрастиях, до конца жизни остался верен этой романтической страсти.
Не успел он взойти на престол, как байли мальтийского ордена граф Литта, брат обосновавшегося в Петербурге папского нунция, поспешил нанести поздравительный визит. В Северной Пальмире граф чувствовал себя как дома, ибо уже состоял ранее на русской службе, удостоившись контр-адмиральского чина. При дворе к нему обращались по-свойски: Юлий Помпеевич. За полную неспособность к морскому делу, а также незнание русского языка, что, конечно, затрудняло успешное командование галерным флотом, его пришлось уволить в отставку.
Однако то было в прошлое царствование.
Ныне наступали совсем иные времена.
Посол мальтийского ордена Джулио Помпео Литта имел торжественный въезд в Петербург 27 ноября 1797 года от Калинкиных ворот. Кортеж состоял из четырех придворных карет и тридцати шести экипажей прочего сорта, забитых нахлынувшими в Россию мальтийцами. Литта успел уже освоиться с морозами, от которых было отвык, поскольку провел несколько недель в Гатчине, где имел встречи с государем. Обсуждались финансовые дела великого приорства Волынского, учрежденного при Екатерине.
В черной мантии с белым восьмиконечным крестом мужественный паладин выглядел необычайно импозантно. Рядом с ним на парчовых подушках сидели первые сановники империи. Все были преисполнены сознанием исключительной важности переживаемого момента.
Момент и впрямь был весьма деликатный. Католический орден - весть о том разнеслась повсеместно - искал защиты у православного государя, готовясь вступить чуть ли не в вассальную зависимость. Даже иностранные послы, не говоря уже о русских попах и вельможах старого закала, отказывались верить своим глазам.
Дребезжащие по гранитным мостовым экипажи везли правнуков мучеников-тамплиеров, которым наследовали волею судеб.
"Не нам, не нам…" А кому?
Многое из того, что представляется неожиданным, внезапным и даже таинственным, проистекает из подспудных течений исторического процесса, питаемых сугубо прагматическими ключами.
Тяготение Павла к мальтийцам, помимо личной склонности государя к готическим ритуалам, тоже во многом было продиктовано политическими причинами. Французская революция, изгнавшая орден из страны, вновь сделала его естественным союзником самодержавия. На сей раз против врагов внутренних. Иерархическая дисциплина феодального братства и его очевидный консерватизм не могли не привлечь монарха, мечтавшего о рыцарской верности подданных.
Действия Павла теряют мистичность и становятся до предела понятными лишь в общеполитическом контексте.
Конвент конфискует мальтийские владения во Франции? Царь, защищая возвышенные идеи рыцарства от якобинства, тотчас же подписывает Конвенцию об учреждении в России ордена Иоанна, в которой, в частности, "подтверждает и ратифицирует за себя и преемников своих на вечные времена, во всем пространстве и торжественнейшим образом заведение помянутого ордена в своих владениях".
Великому приорству Волынскому государственная казна предоставила годовой доход в размере трехсот тысяч злотых. С чисто иезуитской сметкой мальтийцы поспешили воспользоваться благоприятной конъюнктурой. Павлу был поднесен странноватый для России титул "протектора религии мальтийских рыцарей", и православный государь с готовностью принял его. На состоявшейся в Зимнем дворце церемонии Литта приблизился к подножию трона и поднес дары, хранившиеся доселе в сокровищнице: крест знаменитого гроссмейстера Ла-Валетта и мощи святого Иоанна.
После этого Павел, уже в качестве протектора, сам возложил ордена на принца Конде, посвященного в великие приоры, на Куракина с Безбородко, нареченных почетными байли, и на командоров: Чарторижского, Радзивилла, Сен-При и прочих - либо роялистских эмигрантов, либо польских магнатов.
Обойденные придворные завидовали и начинали интриговать. Глухо роптало духовенство.
Братья Литта спешили развить успех. По своим каналам, а также через русского посла в Риме Лизакевича им удалось, склонить Пия Седьмого к беспрецедентному решению. Под давлением обстоятельств новый папа соглашался передать славнейших из католических орденов гроссмейстеру иного вероисповедания. Право, католик Буонапарте пугал его куда больше, чем Павел Романов.
Когда все было надлежащим образом согласовано, в гостеприимно распахнутые ворота Гатчинского дворца въехала нарочито запыленная карета с гербом мальтийского приорства. Та же печать дальних странствий лежала на сопровождающих ее экипажах и всадниках. Лошади выглядели измученными. По крайней мере, им надлежало казаться таковыми.
Преклонив у подъезда колени, печальные кавалеры в черных иоаннитских плащах смиренно обратились к вышедшему навстречу шталмейстеру.
- Кто живет в этом замке? - спросил Юлий Помпеевич, разыгрывая этакого странствующего рыцаря, увидевшего среди раскаленных песков чью-то зубчатую башню.
- Его величество Павел, самодержец всея Руси и защитник религии мальтийских рыцарей, - последовал бесстрастный ответ.
- Благоволите, мессер, передать, что мы повергаем к стопам его величества нашу смиренную просьбу о приюте.
- Пустить их! - последовал приказ, когда просьба была передана через флигель-адъютанта.
"Владелец замка", превосходно осведомленный обо всех тонкостях ритуала, повелел препроводить депутацию в парадные покои и благосклонно выслушал несусветную чушь, которую нес Юлий Помпеевич.
- Вы видите перед собой скромных рыцарей святого Иоанна Иерусалимского, сир, - томно играя очами, распространялся Литта. - Странствуя по Аравийской пустыне и увидя замок, мы узнали, кто тут живет…
Эта речь и вся сцена, словно заимствованная из рыцарского романа, закончились официальным предложением.
Приятно взволнованный император, всласть поигравший в молодости в эзотерические тайны, растрогался и принял поднесенный ему почти опереточный титул.
- Русский Дон-Кихот! - воскликнул Наполеон, узнав, кто стал великим магистром.
Поддержав гонимых, буквально подвешенных в воздухе рыцарей, Павел и вправду продемонстрировал классический донкихотский комплекс. Благородно, трогательно, но ведь и смешно.
Есть основания полагать, что меткое замечание первого консула явилось реакцией на весть отнюдь не неожиданную, а, напротив, страстно лелеемую. Более того, операция с Мальтой была частью интриги, задуманной Талейраном лишь для того, чтобы поссорить Россию с Англией. Высадившись на острове, Наполеон едва ли надеялся удержать его надолго. Англичане, чей перевес на море был очевиден, вскоре отвоевали Мальту, бросив тем самым вызов новоиспеченному гроссмейстеру. Антифранцузская коалиция в итоге окончательно распалась.
Непомерная плата за средневековые побрякушки: мальтийскую корону, жезл, орденскую печать и рыцарский меч! Действо коронования тем не менее было совершено с подобающей пышностью в тронной зале Зимнего дворца, где собрались Сенат, Синод и вся придворная камарилья. Мальтийский крест осенил двуглавого имперского орла, а к длинному перечню царских званий, заканчивающемуся словами "и прочая", добавился еще один титул.
Бывший дворец графа Воронцова на Садовой, где разместился капитул, переименовали в замок, на Каменном острове построили странноприимный дом с церковью Иоанна Крестителя, где всеми цветами радуги заблистали торжественные одеяния католического духовенства. Не было выше и лестнее знака, чем мальтийский крестик. Зато лишение звания мальтийского кавалера означало полнейшую опалу. Юлий Помпеевич стал ближайшим советником царя. Он получил чин вице-адмирала, хотя мог похвастаться лишь проигранным сражением на море, и командорство в десять тысяч рублей ежегодного дохода, а главное - стал наместником великого магистра. В таком звании он мог оказывать серьезное влияние на ход государственных дел.
Скользим мы бездны на краю,
В которую стремглав свалимся…
- с чуткостью художника отреагировал Державин, уловив дух тревожного ожидания роковой развязки. Он, кстати, присутствовал на "мальтийской" коронации, о коей сложил и поднес к стопам самодержца надлежащую оду.
Тлетворный воздух занемогшей в гнетущем ожидании столицы дышал истерией. Вместе с торжественной мессой, вместе с одеждами эпохи крестовых походов и паладинами, бодро месящими чухонскую грязь, распространился магический флюид.
В изысканном Павловске, на туманных полянах бессонного парка, взвились вдруг девять мальтийских костров! Исконное чародейство Европы вырвалось на просторы колдовской иоанновой ночи.
Ах, эти томительные часы летнего солнцестояния, эти огни великого шабаша, зажженные, однако, не ради ведьм. Павел, которому оставалось менее двух лет жизни, предчувствуя, как сожмется роковое кольцо заговоров, вдруг истово поверил, что ритуальное пламя защитит от измены и злонамеренных умыслов. Он слепо бил наотмашь, сражался с духами, не отличая преданности от измены, и верил, верил в огни, на которых крестоносцы сжигали во дни оны свои окровавленные бинты.
Нет необходимости вспоминать о последних его годах. После смерти "от апоплексического удара… в висок", как остроумно была препарирована официальная версия, существование ордена в России стало бесперспективным. Александр Первый наотрез отказался от мальтийских регалий, оставив за собой лишь титул протектора, а в 1817 году орден и вовсе объявили несуществующим в пределах Российской империи.