За свою долгую службу в разведке Булаю приходилось видеть предателей. Немного, но все-таки. Все они становились иудами по разным причинам. Были здесь и слабаки, и негодяи, и скрытые враги, и охотники за богатством. Но ни один не поймал своего счастья на той стороне. Подавляющее большинство кончало одним и тем же – крушением планов, одиночеством и позорной смертью. Чаще всего от пьянства.
С началом "перестройки" появился новый тип предателя – человек, запутавшийся и потерявшийся в идейной схватке. Похоже, Деркач принадлежал к такому типу.
– Хорошо, Данила – переменил тему Деркач – ответь мне, на какую идею сам работаешь? Куда меня завлечь хочешь? На наших новых хозяев? Они же все, начиная с самых главных, с жульем замазаны. Разве Путин не крышует олигархов, которые национальное достояние из страны вывозят? Разве Кудрин не на американские банки работает, в которых русские денежки складывает? Да что говорить, ты лучше меня ситуацию знаешь.
– Коля, путины приходят и уходят, а Россия остается. Ты хочешь, чтобы и я, и мои товарищи на все болт забили и занялись челночным промыслом? Или в услужение к вексельбергам подались?
– Все же ответь, ради чего работаешь, ради чего рискуешь?
– Пойми, Николай, Россия это огромный айсберг, который плывет своим путем. Какие бы пингвины не вставали у его руля, главный его маршрут – по историческому подводному течению. А мое дело – вперед смотреть и об опасностях предупреждать.
– Ничего себе, "пингвины" – такую махину раскололи!
– Раскололи, конечно, но айсберг, он и есть айсберг – заново вырастет и к цели своей приплывет.
– Интересно, к какой же цели он плывет?
– К единственно возможной. Нет другой силы, которая движение человеков к катастрофе остановит. Пиндосы со своей глобализацией очень хотят нас туда отправить. А барьер на этом пути может быть только один – не атомная бомба и не нефтяные залежи, а ощущение богоподобности человека. Это чувство только у нас до неба может вырасти, и вокруг него человеки всех цветов кожи будут собираться. Конечно те, кто поймет, что явился на землю совсем не только для того, чтобы оставить на ней следы своего помета.
– Опять особая роль России. Запад над этой идеей смеется.
– Помнишь картину Брейгеля "Слепые". Они там идут цепочкой, друг за другом падают в овраг и хохочут. Вот это и есть Запад.
– Ну, да. Трудно не согласиться. Этот мир теряет разум. Когда я в БНД в советниках ходил, то диву давался, сколько там недоделанных ребят. Вроде и не уроды, а за нормальных не хочется считать. При мне они первую гомосексуальную пару в загранкомандировку отправляли. Ну, думаю, эти педики там наработают! Знаешь, почему я хочу под знамена нашей разведки вернуться, хоть не моему языку такие слова выговаривать?
– Почему?
– Потому что, будучи советником у фрицев, я такие материалы видел, какие мне дураку, мозги на место поставили.
– Например?
– Например я их подборку по нашему дефолту 1998 года изучал. Интересная подборка. Всё ведь знали, но ничего не сделали, чтобы помочь. Были тогда два международных жулика Сафра и Браудер. Оба миллиардеры, оба вложились в режим Ельцина. Скупали его краткострочные облигации за гроши, а потом выкупали их с гигантской прибылью. Специальный счет открыли, на котором сначала ничего не было, а потом оказался 21 миллиард русских долларов, зато в Москве касса пуста. Тогда американцы испугались революции и решили дать Борису 4,5 миллиарда, чтобы заткнуть дыры. А перевод подрядились сделать все те же жулики через свои банки. Деньги из Федеральноо резервного банка они получили, но не перевели. Себе взяли. И Чубайс тут же крутился, он операцию согласовывал. В результате получился дефолт и народная беда. Но что интересно: эти украденные деньги снова пошли на скупку активов после дефолта по совсем бросовой цене. Эти жулики оставили страну без копейки денег. Между прочим, в досье была подшита справка из немецкого посольства в Москве о том, сколько пенсионеров в месяц кончают жизнь самоубийством. Много их было, оголодавших стариков. Десятки кончали с собой каждую неделю. Тихо и незаметно. А у Ельцина была своя статистика. Она их не учитывала. Немецкая резидентура все это видела, уж не говорю про американцев. Всю аферу отследили и пальцем не пошевелили, чтобы ее предотвратить, наши новые друзья демократической власти. Вот где их настоящие уши торчат. Сафра, правда, вскоре у себя в сейфовом помещении сгорел. Говорят, несчастный случай. А Браудер до сих пор нас обворовывает. Через фонд "Хермитаж". И в Кремле этого как бы не замечают. А ведь вопросы к нему имеются, да еще какие. Но, видно, такие люди не только Западу нужны. Не один же Чубайс России счастье несет. Волки они. Мне с ними водиться ни к чему.
– Понятно, Николай. О вещах стратегических мы еще поговорим. Давай вернемся к главной теме. Слушай меня внимательно. Ты согласен получить от меня работу с полной занятостью, так сказать на полный рабочий день?
– Сначала скажи, что за работа. Потом отвечу.
– Мне нужен разработчик под конкретного человека.
– Мужчина или женщина?
– Женщина, около 40 лет.
– Немка?
– Нет. Русская, точнее, русская еврейка.
– Мне уже под шестьдесят.
– Амурный крен не самый главный. Возможно сближение на другой основе.
– То есть?
– Она идейная русофобка, ненавидит Россию.
– Где живет?
– Похоже, в Праге.
– Замужем?
– Нет, и, кажется, не из гулящих. Серьезная дама. С ней не просто сблизиться. Но надо.
– Цель разработки?
– Судя по имеющимся данным, сотрудничает с СИС. Имеет выходы на Москву. Похоже, наши британские коллеги замутили что-то серьезное, что нам надо знать.
– Я еще раз повторю: ты не боишься, что я тебя сдам?
– Давай договоримся о следующем. Как видишь, я тебя нашел, несмотря на новое имя и скрытую лежку. Если сдашь – снова найду и кончу тебя своими руками. Ты знаешь, как я отношусь к предателям. Тебя такой ответ устраивает?
– Да, устраивает. Излагай задание.
19
Окояновский поселок Март 1942 года
Все утонуло в снегах: и лес, и дома, и поля. Куда ни глянь – везде белые увалы снега, везде тишина. Наступил март, но тепло задерживалось. Вокруг царило зимнее затишье. Словно тишина легла на поселок ватным покрывалом, через которое любой звук пробивался с трудом. Стукнет ли кувалда кузнеца в кузне, застрекочет ли сорока, едва слышный звук долго докатывается до уха, наконец дойдет с запозданием, да тут же и умолкнет.
Посельчане отзимовали первую военную зиму с привычной натугой. Жизнь и раньше не была к ним особо ласкова. Лишь два последних года накануне войны они почувствовали хоть какое то облегчение. И урожаи тогда собрали неплохие, и государство не обдирало их как липку. Сытое время пришло – говорили они. Но недолго суждено было длиться этому времени, следом наступало народное лихо. К началу 1942 года призыв первой и второй очереди из поселка выбрали. Увели в армию не только работящих мужиков, увели и тягловых коней, оставив лишь нескольких кобыл да пару меринов.
Пришла пора думать о весенних работах. Дмитрий Булай ломал голову о том, что делать, когда начнется весенняя страда. Он знал, что окояновская МТС сильно поубавила в кадрах и технике. Новые трактора забрали на фронт вместе с трактористами, а стареньких на весь район никак не хватит. Понаведался Дмитрий Степанович в райком, где осталось всего четыре человека партийных начальников, из которых он хорошо знал Толю Мокшина. Толя был молодой мужик в призывном возрасте, но с грыжей, которую заработал еще на строительстве Магнитки. Теперь он заправлял сельхозотделом, состоявшим из него самого да инструктора Нюрки Дорониной, голосистой и проворной бабы, умевшей находить общий язык с председателями колхозов. Толя по старой дружбе нашептал Булаю придушенным голосом, что "наверху" к весне готовятся и планируют бросить на район кое-какую технику. Толком он объяснить ничего не смог, но Дмитрий Степанович понял, что может быть, на недельку пришлют гусеничные тягачи с арзамасских курсов военмехов. Две-три таких машины сильно выручили бы колхозников. А без тракторов землю уже не поднять. Угодья теперь стали куда больше, да и лучшие руки из села взяты.
В последних лучах неяркого мартовского заката Булай шел по узенькой тропке в правление и думал о своем.
От сыновей с фронта вестей не было. Закружила военная пурга их обоих. Толик перестал подавать весточки с первых дней войны. Видно перемолотили немцы его воинскую часть в Белоруссии в самом начале и где он теперь, жив или мертв – неизвестно. Тогда пропадали целые армии и от многих солдат даже следов не осталось. Севка же частенько писал до самого Нового года. Он ласковый теленок, к родителям всегда тянулся. В последнем письме намекнул, что готовится наступление. Наступление и на самом деле на Рождество грянуло, но с тех пор сынок замолчал. Жив ли, нет ли, тоже неизвестно. Дмитрий горестно вздохнул. Длинную жизнь он прожил, всякого повидал и не спешил хоронить сыновей. Убеждал себя, что оба со временем объявятся. Война много чудес являет. Порой возвращаются даже те, на кого похоронки получены. А на Толика с Севкой, слава Богу, ничего такого не приходило. Объявятся еще… Но вот жена совсем высохла от тоски. Анна сильно изменилась с тех пор, как пропали сыновья. Она стала замкнутой и молчаливой. Могла часами сидеть, глядя в одну точку. Утром, еще до света, сползала с постели и сразу вставала на колени перед образами. Молилась истово, подолгу. Днем молча возилась со скотиной, хотя раньше всегда занимала себя ласковыми разговорами с коровой и козами. Теперь замолкла. Потом перед сном снова молилась и тихо укладывалась в постель. Дмитрий чувствовал, что она подолгу не спит, но не пытался ее расшевелить. Он знал свою жену, она замыкалась глубоко и надолго. Булай тоже постоянно просил Богородицу о том, чтобы опустила свой защитный омофор над его сыновьями. Просил горячо, со слезами.
В маленьком поселке оплакали уж не одного погибшего. Всего полгода шла война, а уж четверых его жителей не стало на свете. Сколько же еще заплатят жизнями за изгнание врага со своей земли? Ведь фашист только чуть отброшен от Москвы.
В правлении было полутемно и накурено. Потрескивали поленья в печке-голландке, тускло светила семилинейная керосиновая лампа, мужики чадили козьими ножками, кашляли от едкого местного горлодера, неспешно обсуждали новости с фронта. Всего собралось семь человек. Все пожилые, покоробленные непосильной работой, с узловатыми, натруженными руками. В полумраке вместе с огоньками цыгарок поблескивали их глаза.
"Вот и весь трудовой фронт" – подумал Булай. "Ну, еще баб с десяток наберем на крайний случай, да подростков с полдюжины. А работы ведь невпроворот"
– Ну, что тыловики – начал Булай, поздоровавшись с каждым за руку – будем про весну говорить?
– Погутарим, конечно, Дмитрий Степаныч – отвечал старик Коробков – куды деваться. Весна придет и нас запряжет.
– Боюсь, райком план спустит как в прошлом году. И что делать будем? У нас на такой план ни силенок, ни лошаденок сейчас нет. А меньшего плана ждать не приходится. Видишь, война какая идет.
Мужики молчали, попыхивая самокрутками. Дым в избе стоял непроглядный.
– И что тут поделаешь – начал скрипучим голосом Матвей Гусаров – как скажут, так и будет. Нам-то чего выбирать?
– Нам с тобой, Матвей Петрович, работу делить надо: кто что делать будет. Вот и давай совет держать. Семена, слава Богу, в прошлом году запасли, уже хорошо. А с тягловой силой беда. Был я намедни в райкоме, разведывал, как чего. Приедут ближе к Пасхе, посмотрят наши угодья, да и решат, какую помощь дать. Вроде в МТС пригонят пару тракторишек из военных фондов. Глядишь, и нам сколь – нибудь помогут. Ну, а что не помогут будем делить между собой. Производство снижать нельзя. Наши дети на фронте голодают.
– Это правда – снова заскрипел Матвей. Только чую я, этой весной последние силы на земле отдам. Кончаются они.
– Все мы на пределе, Матвей. У всех жилы трещат. Такая у нас, видно, судьба.
– Что, опять про грехи наши перед Господом Богом начинаешь?
– А что с тобой Матвей Петрович, начинать? Ты сроду в Бога не верил, а сейчас уж и подавно. Помнишь, как ты по молодости к монашкам вместе с Васей-нищим бегал? Земляки до сих пор смеются. Но дело, конечно, твое. А я так думаю, что ничего на свете даром не проходит. За все приходится отвечать. Значит, за какие-то грехи ответ несем. Да не столько мы с тобой, сколько дети наши.
– А они-то за какие грехи?
– За наши, Матвей. За наши.
– Всю жизнь тебя, Дмитрий Степанович знаю. Не припомню, чтобы ты таких грехов совершал, чтобы твои сыны сегодня со смертью лоб в лоб встретились. Тянешь, как вол свою упрягу, а им за это отвечать?
– А ты, Матвей, по единицам не суди, хотя и у меня грехов ой сколько наберется. Ты за весь народ думай. Русский народ – он особенный. Он как одно тело. Или не согласен?
– Да, уж. На миру живем. Все сообща.
– Вот, вот. Может немцы какие или французы каждый сам по себе. А мы одно тело, с этим и спорить нет резону. Вот и получается, что это тело грешило как целое и получает по заслугам как целое. Я так думаю.
– И отчего же нам честь такая досталась?
– Мне ответа на такие вопросы не дано. Только догадываться могу, что и вправду, особая честь нам дана. Вот скажи, Матвей, остались на свете настоящие христиане? Ты, может, не знаешь, а я знаю. Раньше подвижники везде были. Первые апостолы из Израиля произошли. Потом великие святые в Европе появились. Один Блаженный Августин чего стоит. Все было по Богу. А потом католическая церковь своим путем пошла. За власть стала бороться и святость растеряла. Святые только на Руси остались. Больше нигде нет таких христиан, которым Иисус Христос сказал бы – вы наследники моей славы. Все они по большому счету притворщики. Вот у фрицев на пряжках написано "С нами бог". Какой Бог может быть с этими душегубами?!
В нашем же народе подвижники были, есть и будут. Ведь наши деды к раке Серафима ходили, да и Анна моя по молодости тоже в Муром с бабами хаживала, к мощам Петра и Февроньи. Вот в этом и суть.
– Как тебя понимать?
– Я думаю, надо просто понимать. Подвижники – они как народные учителя. Пойдем мы за ними – значит, угодны будем Господу. Отвернемся от них – значит, уподобимся католикам и прочим. И получим наказание.
– Так, по-твоему выходит, мы его уже получаем?
– Может и так, Матвей. Война-то страшная у нас идет.
20
Настя. Май 1942
День за днем тихая скорбь прорастала в душе, принося новые и новые мысли.
"Что с того, что я работаю на военном заводе – думала Настя – сколько моих ровесников сражается на фронте, сколько свою жизнь отдают, а меня рядом нету. И Сева… Он ведь где-то там. Мать пишет, потерялся Сева на войне, родители все глаза выплакали. Но я же знаю, жив он, мне его разыскивать надо. А я здесь сижу. Нет, не место мне здесь, надо на войну идти"
Тетка Анисья плакала в голос, когда узнала, что Настя собралась в военкомат.
– Доченька, посмотри на себя. Ты же стебелечек тоненький, куда тебе на войну! Или не знаешь, какая она злая тетка?! Если не убьет, так изуродует, выбросит из жизни. Может, твой подвиг – детей рожать, а не в окопах сидеть! Опомнись, деточка..
– Тетенька, я детей рожать только от Севы смогу. Вот и пойду к нему на фронт.
– Да ведь пропал же он, не найдешь его. Может, сгинул он давно.
– Не сгинул, я знаю. Найду.
Настя говорила с такой уверенностью, с такой внутренней силой, что Анисья поняла – эту любовь ничто не остановит.
В военкомате ее принял пожилой майор с ампутированной по локоть правой рукой.
– Ты хорошо подумала, дочка? – спросил он, пытливо глядя в глаза девушки. Ему нужно было понять, не сгоряча ли Настя приняла решение. Если сгоряча, то потом пожалеет. – Я долго думала – ответила Настя – мне нужно на фронт.
– А ты понимаешь, как это трудно и страшно?
– Я готова туда пойти. А там пойму. Сейчас нет, конечно.
– Ты ведь самого главного себе представить не можешь: фронт душу выжигает. Душа не может спокойно пережить того, что глаза видят и руки делают. Она либо сгорает и человек становится бесчувственным, либо в скорлупу уходит и отказывается чужие страдания принимать, вместить их не может.
– Страшно все это, только я знаю, что мне надо туда.
– Или друг сердечный у тебя на фронте?
– Да, на фронте.
– Это ведь все девические мечты, что ты его там встретишь, и вместе врага будете разить. Такое только в сказках бывает. У войны свои законы. Может, ты в тылу себя для него убережешь, и будет у вас после войны семья. А вот пойдешь на фронт и неизвестно…
Майор долго уговаривал Настю. Он явно не хотел, чтобы эта хрупкая девочка сама прыгнула в пекло. Может быть, у него были собственные дочери. Но Настя стояла на своем, и в конце концов майор, вздохнув, подписал ей направление на курсы военфельдшеров во Владимире.
В мае Настя уже распаковывала свои пожитки в общежитии бывшего владимирского медицинского училища, переоборудованного под военно-медицинские курсы. В комнату заселились еще четверо девчат, все из близлежащих деревень. Они были физически сильнее Насти. Две из них поработали в колхозах, а две успели потрудиться на местных фабриках. Девчонки были также молоды, как и Настя, жизнерадостны и веселы. Войны они не боялись и головы их были заполнены обычными для этого возраста любовными делами. Они могли долгими вечерами трещать о своих женихах и читать их письма с фронта как самые увлекательные художественные произведения.
Им предстояло три месяца проходить ускоренный курс для фронтовых фельдшеров, которые на звание фельдшеров на самом деле не тянули. Здесь давали лишь начальные знания анатомии, учили различать ранения и принимать решения о том, какая необходима первичная помощь. Сама помощь в полевых условиях не могла быть сложной: дезинфекция, наложение жгутов, бандажей, шин, и так далее.