Падение акций на Уолл-стрит началось 24 октября 1929 года, в Черный четверг. Спрос превысил предложение? Нет, спроса просто не было, было одно только предложение. Началась паническая и отчаянная распродажа акций. Ведь всем была нужна наличность, а вот акции – практически никому. Однако покупатели появились, и они покупали акции по цене бумаги. В первый день инвесторы продали около 13 миллионов акций. Но это было лишь начало. Потом за Черным четвергом последовали Черная пятница, Черный понедельник и Черный вторник. Было распродано еще порядка 30 миллионов акций. Они уходили за бесценок. Миллионы, буквально миллионы инвесторов были разорены. Убытки составили примерно 30 миллиардов долларов – столько же, сколько США потратили на Первую мировую войну. Сами организаторы кризиса, зная, когда и как он начнется, заранее избавились от ненужных активов. Теперь эти десятки людей, на фоне прыгающих из окон инвесторов-банкротов, стали владельцами практически ВСЕГО. Вот тогда-то количество банков в Америке сократилось с десятков тысяч до нескольких сотен. И большинство их теперь уже принадлежало "правильным людям". Денег больше не было ни у кого.
Теперь можно было двигаться далее. Проблема была создана – требовалось предложить ее решение. Но для того чтобы американский народ принял это решение, а точнее говоря, с ним смирился, проблему следовало раздуть до космических масштабов. Фондовый кризис и падение котировок акций должны были превратиться в Депрессию, писать которую следовало с большой буквы. Инструмент усугубления проблем имелся. Это и была Федеральная резервная система. В ситуации, когда после краха на Уолл-стрит все нуждались в деньгах, и экономика США походила на человека, потерявшего большую часть своей крови, ФРС не стала увеличивать денежную массу. Наоборот, она ее сократила в несколько раз!
Федеральная резервная система, призванная бороться с кризисом, вместо того чтобы помочь экономике вливанием в нее финансов, сделала все наоборот. Объем денежной массы, тщательно наращивавшийся перед кризисом, был после него сокращен.
В итоге биржевой крах стал крахом всеобщим. Люди в дорогих костюмах с плакатом "Согласен на любую работу" стали неотъемлемым атрибутом американской действительности 1930-х годов.
Каково же было решение проблем? Новая личность, новый курс. 4 марта 1933 года президентом США стал Франклин Делано Рузвельт. Ему предстоял поистине великий труд, сложнейшая и ответственейшая задача – уничтожение золотого стандарта.
Доллар сам должен был стать главной мировой ценностью и фактически занять место золота.
Под предлогом "антикризисных" мер Франклин начал осуществлять радикальную политику. Безработным клеркам, ранее не поднимавшим ничего тяжелее перьевой ручки, дали в руки лопату и отправили строить автобаны и общественные здания. Деваться было некуда – американцы работали фактически за еду. Затем был создан "Гражданский корпус сохранения ресурсов". Под этим названием скрывалась идея создать трудовые армии, когда-то придуманные Львом Троцким. Но если в СССР идею Льва Давидовича похоронил Сталин, то в США она была воплощена. Безработная молодежь "направлялась", а точнее говоря, "отправлялась", в отдаленные регионы страны "для сохранения ресурсов". Под этим термином понималась самая тяжелая ручная работа. Здесь были и очистка лесов, и строительство автомагистралей. К январю 1934 года в "сохранении ресурсов" трудилось уже 5 миллионов человек, работавших за 1 доллар в день.
Целью банкиров, владельцев ФРС, было вовсе не уничтожение на корню американкой промышленности и государственности, а всего лишь ослабление их для подчинения своей власти. Ослабление состоялось, теперь надо было быстро подчинять, а затем так же быстро восстанавливать государственную мощь. Занятые общественно полезными работами, американцы и не заметили, как быстро изменилась финансовая система страны. Едва придя к власти, Франклин объявил так называемые "банковские каникулы". Все финансовые учреждения были принудительно закрыты на одну неделю. Сделано это было вовсе не для "успокоения вкладчиков", а для того, чтобы ни один частный вкладчик не мог забрать свои сбережения. Потому что одновременно было объявлено об отмене золотого стандарта доллара. Тут же свет увидел президентский указ № 6102, гласивший: "Секция 2. Сим приказом все лица обязуются до мая месяца 1933 года сдать все золотые монеты, золотые слитки и золотые сертификаты – Федеральному резервному банку либо его филиалам или агентствам, являющимся представителями Федеральной резервной системы".
"Секция 9. Кто по своей воле нарушит приказ президента <…> либо какую-либо норму из него <…> будет подвергнут штрафу на сумму не более $10000 или, если это физическое лицо, то может быть подвергнуто тюремному заключению на срок не более чем на 10 лет, либо обоим наказаниям сразу".
Население обязывалось в течение одного месяца сдать все имевшееся у него золото в ФРС. Частное владение золотыми слитками и монетами, за исключением коллекционных, было объявлено незаконным. Взамен американцы получали бумажные доллары, которые отныне заменяли собой золото в качестве средства накопления. Тех, кто не хотел сдавать доллары и другую валюту в большевистском Петрограде, тащили в ЧК. Жителю демократической Америки образца 1933 года, не желавшему отдать накопленный драгметалл, грозил громадный штраф в $10000 или десять лет тюрьмы.
Грабеж своего собственного населения прошел безболезненно, ведь все средства массовой информации преподносили его как важную антикризисную меру. "Консолидация ресурсов страны необходима, чтобы вывести Америку из Депрессии", – говорил Франклин. Он отбирал золото у своего народа и свозил его в Форт Нокс, в государственное хранилище драгметаллов, где оно лежит по сей день.
Золотой стандарт был отменен сначала в Соединенных Штатах, потом повсеместно. "После Великой депрессии 1930-х годов золотой стандарт был отменен практически во всем мире"
Это значит, что мировая торговля была подготовлена к тому, чтобы в перспективе эра золота ушла в прошлое, а в нее хлынули американские бизнесмены с мешками зеленых бумажек, которые печатались в нужном для них количестве..
Как только золото в США было конфисковано, кризис в стране резко пошел на убыль. 1933 год – год официального окончания Великой депрессии. Кризис уходил из совершенно другой страны, чем та, в которую он пришел. Концентрация денег в руках небольшой группы лиц превосходила все, что когда-либо видело человечество. В одних руках находилась и финансы, и львиная доля промышленности, и средств массовой информации. В конце 1930-х годов всего один процент собственников владел двумя третями национального богатства страны. Джон Морган, к примеру, был фактическим основателем и владельцем не только банков, но и вполне "промышленных" сталелитейной "ЮЭс Стил", электрической "Дженерал Электрик" и других корпораций. Америка стала управляться небольшим клубом джентльменов, не желающих называть свои фамилии, но известных всему миру.
Закрытые клубы были благодарны Франклину за проделанную работу, и их поддержка на следующие выборы была гарантирована. Это было очень важно для него, потому что взаимопонимание с этими силами необходимо для достижения поставленных целей. А это очень тонкий момент. У финансистов имелось собственное представление о международной политике, которое не всегда совпадало с представлениями Рузвельта. По его глубокому убеждению, ими часто владела ослепленность групповыми интересами, которая могла дорого стоить Америке.
33
Виктор Уваров
Виктор очнулся от того, что кто-то похлопал его по щекам. Он открыл глаза и увидел молодое лицо с лиловыми синяками под глазами. Парень сказал:
– Вы не дышите совсем, я думал, Вы умерли. Испугался.
– Нет пока еще – с трудом ответил Виктор, осознавая, что все тело его наполняет боль.
– Какая страшная у Вас рука, давайте хоть чем-нибудь перевяжу.
Парень с натугой оторвал большой кусок от подола своей ситцевой рубашки и как мог, замотал сочащийся кровью обрубок руки Уварова.
– За что Вас так?
Виктор подумал, что парень, наверное, является подсадной уткой, хотя слишком уж молод. На вид лет семнадцать – восемнадцать.
– Ты сам-то как сюда попал?
– А меня одноклассник опознал. Мы вместе в школе учились. У меня отец чекист, его сюда командировали два года назад, он и нас с матерью перетащил. Ну я, конечно, активным комсомольцем был, то да се. А Шморгун меня на улице увидел и в крик…. Вот теперь допрашивают, мол, где отец, с кем связан, на кого работаешь.
– А где отец?
– Он на второй день погиб. Хотел к своим пробиться, да не пробился.
– А мать?
– Что с матерью, не знаю. Мы 22 июня в деревне были, хату там на лето снимали. Как бомбежка началась, она сестренку на руки и говорит, бежим в город. Там всего восемь верст было. Ну, побежали. Не одни мы бежали, еще народ был. На полпути самолеты напали, стали стрелять. Мы спрятались в кукурузе. Стрельба стояла страшная. Люди метались и я тоже. Да как-то мать потерял. После стал искать – нету. Везде убитые, раненые кричат, а их нету. Ну, думаю, если убежали, то на Гродно. Побежал и я. Но никого не догнал, и в квартире одного отца застал. Он уже из управления вернулся, говорит, его немцы заняли. Отец в гражданскую одежку оделся, мешок собрал и сказал, прощай Леша, буду к своим пробиваться. Слышишь, под городом пальба идет? Там наши части. Ночью туда пойду. В полночь обнялись мы с ним, и он ушел. А утром соседка тетка Люда приходит и говорит, твой отец на площади убитый лежит. Вот и все. Я пошел, посмотрел. Он.
– А что же ты потом делал?
– Убежал обратно в деревню и там батрачил. Работал за хлеб и картошку. А потом надоело, решил в Гродно вернуться. Вот и попался.
Виктор понял, что парень чистый и откинулся на нарах. Снова на него опустилась бредовая мгла. В бреду пришла Даша. Она светло улыбалась и что-то весело говорила ему. Он не слышал ее слов, но ему стало легче. Потом она исчезла, и возник Тиль, за спиной которого стояли палачи.
– Ты не выдержишь – улыбаясь, говорил Тиль. – Никто не выдержит таких мучений. Знаешь, почему они тебя так мучают? Потому что хотят, чтобы стал таким же, как они. Чтобы ты стал палачом. Ты выдашь своих товарищей, мы их убьем, и ты станешь палачом. Правильно? А ты их обязательно выдашь, потому что никто еще не молчал у этих зверей. Они звери ада. Они подручные Сатаны и они наслаждаются причиняемой болью.
– Ты тоже подручный Сатаны…
– Мне смешно с тобой говорить, красный апостол. Ты глуп, потому что готовишься к загробной жизни в смирении и покаянии. Смешно, смешно! Любая жизнь и земная и загробная дается для того чтобы жить, а не смиряться. Жить во весь размах своих чувств, своего стремления наслаждаться и повелевать. Я так проживу земную жизнь, а потом, когда настанет мой черед, перейду к Черному ангелу и буду также безумствовать в своих страстях. Безумствовать вечно!!!! Это ли не цель! Это ли не счастье?
– Ты забыл, что Творец твоих безумств не примет. За все ответишь. Будешь вечно выть, как попавшийся в капан шакал.
– Нет, не буду. А ты у меня повоешь еще на этом свете. Вот они – мои подручные. Они идут к тебе.
Тиль исчезал, и на смену ему появлялось лицо Михаила. Оно было мокрым от слез.
– Помилуй меня, помилуй, – тихо сипел он через разбитые синие губы. – Я не смог… Они раскаленный шкворень мне в зад… Я выдал адрес.
– Как ты попался?
– Хотел завербовать знакомого полицая. Думал, он свой… Намекнул, что нужна помощь нашим. На следующий день меня схватили. Стали пытать. Прости меня…Я не смог…
Лицо "Термита" исчезало, и сознание погружалось в кромешную тьму.
34
Настя
Осень 1942
Три часа на отдых – все, что могла предоставить Насте начальник полевого госпиталя капитан медицинской службы Сомова. Сама она спала еще меньше и была похожа на тень.
– Ложись, Настенька, пока не рассвело. Через три часа фашисты прилетят.
Настя добрела до своего топчана в подвале бывшей средней школы и упала на тюфяк. Тело гудело от усталости, голова кружилась, к горлу подкатывала тошнота. Она почти сутки простояла у операционного стола, помогая врачам оперировать. Запахи крови, хлороформа, карболки действовали на нее удушающе. Второй месяц Настя служила медсестрой в госпитале, прибыв в Сталинград после курсов во Владимире. По разнарядке ей предстояло пойти санинструктором на передовую, но когда начальник медчасти полка увидел тонюсенькую как былинка девочку, он махнул рукой и сказал:
– Куда ей раненых таскать. Отправляйте в полевой госпиталь. Пусть работает санитаркой.
Но работать санитаркой не пришлось, не хватало сестер, и ее поставили к операционному столу – обрабатывать раны, подавать зажимы и делать инъекции. Такому основательно учат в училищах, но война диктует свои законы.
Настя никак не могла привыкнуть к виду человеческого страдания. Оторванные руки и ноги, вспоротые животы и страшные ожоги вызывали в ней чувство внутреннего ужаса. Девушка теряла способность соображать и не слышала распоряжений хирурга до тех пор, пока тот не срывался в крик. Но самые большие муки в ней вызывал вид умирающих. Большинство из них было молодыми ребятами, многие понимали, что доживают последние часы. Они хотели помощи, и Настя невероятным усилием воли должна была скрывать свой ужас при виде приближающейся смерти, и облегчать им последние минуты. Гладить руку умирающего парнишки, говорить ему ласковые слова, улыбаться – это требовало предельного напряжения сил.
Весь мир Насти сузился до полутемного подвального госпиталя, сотрясающегося от непрерывной канонады, загроможденного носилками, с ранеными и штабелями с умершими, с фигурами в испачканных кровью халатах, стонами, криками, невыносимым запахом разорванного человеческого мяса, пополам с гарью и карболкой. Казалось, что это погружение в тяжкий сон. Все существо девушки находилось на пределе, каждый день длился бесконечно. Она была на фронте всего два месяца, а ей казалось, что она воюет всю жизнь. Улетела из души легкая радость любования божьим миром. Сталинградский мир был настолько страшен, что заслонил собою память о прежних картинах жизни. Черные руины и остовы домов, грязные подвалы и норы, в которых прятались люди, непрерывный вой снарядов и бомб, бесконечные смерти давили на сознание, наполняли душу только одной заботой – выжить самой и спасти других. Смерть витала в воздухе повсеместно, испытывая людей на прочность. И удивительное дело, люди выдерживали это испытание. Они оставались деятельными и страстными, забывая о том, что каждую секунду могли погибнуть. Люди сживались с мыслью о смерти, отодвигали ее в сторону и продолжали свою человеческую жизнь. А постоянное присутствие смерти рядом делало их выше и чище. Они забывали о мелких страстях и обидах, открывали в себе способность к такой духовной высоте, о которой может быть, не догадывались. Их жизнь наполнялась подвигом, и они вели себя как люди подвига.
В Настю влюбился хирург Володя Маркович, молодой лейтенант, не успевший закончить медицинского института. Казалось бы природа создала его для того, чтобы быть парой Насте. Он был также невысок и строен, также застенчив и неопытен в любви. Знаки внимания, которые он делал медсестре, могли вызвать улыбку у окружающих, но сегодня они существовали в том мире, который не терпел условностей и насмешки. Никто из врачей не улыбался, когда Володя добывал пару фляжек строго ограниченной горячей воды и вручал их Насте для "бани". Это был царский подарок. У них не было времени на свидания и единственное, что он мог ей предложить – это подменить ее на лишний час отдыха. Она понимала, что он влюблен, это было видно по его глазам, по нечаянному прикосновению рук, по тому, как особенно он с ней обращался. Но он не смел сказать ни слова о своих чувствах. Другие медсестры видели происходящее и завидовали Насте – лейтенант считался завидным женихом – симпатичный, обходительный и щедрый на доброту. Кому не захочется стать его подругой?
– Настя, ты только ему улыбнись разок, по нашему, по особенному, и он твой – как то с улыбкой посоветовала Насте ее напарница Наташа. Такая же молодая и неопытная в жизни, она была более бойкой в любовных делах. А Настя при этих словах вспомнила отчаянное лицо Севки у входа в монастырь и душа ее сжалась. Нежное и верное чувство к Севке продолжало в ней жить как маленький птенчик, постоянно ждущий нежности.
В госпитале было несколько сестричек, стремившихся схватить хоть кусочек счастья перед лицом смерти. Казалось бы, вокруг торжествует погибель, и жестокая битва не позволяет думать ни о чем другом кроме выживания. Если бы не старинная каменная кладка подвала, где когда-то купец Косухин содержал продуктовые склады, если бы не гора обломков от здания школы над подвалом, давно погибли бы они от немецких авиабомб. Работали при свете керосиновых ламп, не обращая внимания на разрывы, оперируя и зашивая поступающих конвейером раненых. Им повезло: госпиталь стоял совсем недалеко от берега Волги, и ему не пришлось под огнем менять позиции. Немцы оттесняли советские части все ближе и ближе к реке, бои шли совсем рядом, но они были уверены, что береговую часть армия не сдаст. Большой удачей было и то, что у них постоянно была волжская вода. Они расходовали много горячей и кипяченой воды, которую таскали по ночам во флягах и кипятили на двух керогазах, работавших непрерывно. Но даже в этой обстановке жизнь брала свое. Когда ближе к полночи стрельба затихала, к девчатам приходили гости – офицеры сражающихся поблизости батальонов. Грязные, уставшие, небритые, зачастую перебинтованные, они приходили на свидания. Это были молодые ребята, для которых жизнь только начиналась, и не было силы, которая остановила бы их. Девушки были рады этим гостям. Здесь вспыхивала быстрая фронтовая любовь, но никому и в голову не приходило ее осуждать. Смерть висела над всеми как постоянное напоминание о том, что завтра может наступить конец жизни. Война многое изменила в понятиях.
Заводилой у медсестер была Катя Семенихина, по прозвищу Семениха – грудастая, и глазастая девушка лет двадцати пяти. Казалось, нет такой войны, которая укротит Семениху. Она любила выпить спирту, повеселиться, и не жалела драгоценных часов сна для того, чтобы провести время с очередным "залеткой". Иногда сестрички собирались небольшими группками с гостями. Странные это были вечеринки, в полутемном подвальном помещении, при свете изготовленного из гильзы светильника, с фронтовой закуской, разложенной на снарядных ящиках. Но молодость и жажда любви брали свое. Уставшие от изматывающих операций, обожженные чужой болью и стонами, девчата словно забывали обо всем и возвращались хоть ненадолго в мир любви и сердечных страданий. Семениха стала зазывать Настю в свои кампании, но это заметила начальница госпиталя Сомова. Капитану медицинской службы Наталье Сомовой только исполнилось тридцать лет. Полгода назад она получила известие о том, что ее муж, также военврач, пал смертью храбрых в сражении под Ельней. Где-то в Мордовии у родственников осталась их маленькая дочка. Наталья мгновенно высохла и стала похожа на сухую вербу. На потемневшем лице блестели два огромных глаза, голос ее охрип от постоянного курения. Но вся манера ее говорила о том, что беда ее не сломила. Она была энергична, требовательна и подчас груба. Сомова сразу поняла, что Семениха может испортить неискушенную душу Насти и когда представился случай провела с девушкой разговор.