Поселок придавила непреходящая тоска военной страды. Людей не радовали картины пробуждения природы и благодатной летней жары. Ни ласковый дождь, ни хрустящий снег, ни золото лесов не звучали в душах радостной симфонией жизни. Народ нес тяжкий крест погибели своих сынов и дочерей, пожаров и разрухи, голода и непосильного труда. В поселке, то в одном, то в другом доме получали похоронки. Оплакивали всем миром, здесь не было чужих. Все были свои, все были родные. Пришли и первые инвалиды. Покатил на санках, отталкиваясь от дороги руками, двадцатилетний Сережка Коробков, потерявший обе ноги под Ельней. Сиднем сел у окна Ванюшка Юдичев, получивший сильную контузию от взрыва под Харьковом. Он полностью потерял слух, голова его постоянно тряслась мелкой дрожью, нервы не выдерживали ни малейшего возбуждения – сразу срывался в истерику. Неспешно водил рубанком у себя в мастерской Федот Микишин, у которого вместе с осколками врачи вырезали из живота половину кишечника и комиссовали по чистой.
Дмитрий боялся за жену. Анна замкнулась и стала нелюдимой. Все время проводила в работе или в молитвах. И без того исхудавшее ее лицо обострилось, под глазами легли глубокие тени, рот сжался в тонкую нитку. Он понимал, как тяжело жена переживает за детей, но ничем не мог помочь ей. Анна не хотела слушать его разговоров и жила своей внутренней жизнью, в которой молитва к Богу стала непрерывной.
Сам он пытался подбадривать себя: пока нет похоронок, есть надежда. Вспоминал собственную бурную молодость, в которой мог много раз погибнуть, но выходил живым и невредимым. Был случай, когда на конспиративной квартире в Нижнем Новгороде взорвалась самодельная бомба и убила троих присутствовавших в комнате подпольщиков. Он был четвертым, но ударная волна каким-то чудом его обошла. Только одежда вся оказалась опаленной.
Да мало ли каких случаев не было. Надо хранить надежду. И они дождались счастливого часа. За одну мартовскую неделю пришли письма сразу от обоих сыновей. Толик писал с ленинградского фронта, где он оказался сначала в блокаде, а потом на Волхове. Правда, сообщал, что это не первая весточка, с волховского фронта он им уже писал. Но они ничего не получили. Севка же сообщал о том, что после московской битвы попал в окружение под Ржевом и партизанил в лесах до тех пор, пока немцев не разгромили под Сталинградом. После поражения они начали отводить свои войска с ржевского выступа. Теперь Севка на переформировании в Ярославле и думает, что на фронт попадет не раньше апреля.
В дом Булаев пришла радость. Анна достала из подполья банку с самогоном довоенной выгонки, напекла пирожков с гречкой, заправила миску квашеной капусты постным маслом и позвала соседей. Пришли старики Коробковы и Петрунины – обе семьи двоюродные родственники. Михаил Михайлович Коробков, увидев самогон, счастливо просветлел лицом.
– Ох, Степаныч, вот праздник, так праздник! Оба говоришь, объявились?
– Оба, оба, – вмешалась Анна – оба моих сыночка разом написали. Вот чудо-то, правда?!
Дмитрий тоже чувствовал удивительную светлую радость. Ему вдруг подумалось, что коли дети прошли такую тяжелую пору войны, то теперь уж, обязательно останутся живы. Празднично было на душе.
Выпили по первой и сразу захмелели. Давно во рту и капли не было. Федот Петрунин начал было говорить о видах на весну, но Булай оборвал его:
– Ладно тебе Иваныч, про дела. Еще наговоримся. Давай лучше споем.
И повел песню сам:
Ох, ты степь широкая, степь раздольная
Широко ты матушка, протянулася…
Гости подхватили, и песня начала кружить по дому, набирая силу.
Ой, да не степной орел поднимается
Ой, да то донской казак разгуляется
Они пели, отдавшись словам и мелодии, забыв о дне сегодняшнем, о войне и горе. Они пели, расправляя свои души, наполняя их любовью к своей горькой родине, к жизни, ко всему миру.
Дверь распахнулась, в ней появились еще несколько человек, услышавших песню с улицы. Гости садились по лавкам, сбрасывали полушубки прямо на пол и подхватывали:
– Ой ты степь широкая, степь раздольная.
– Нет, – думал Булай – не бывать такому, чтобы мы пропали. Не сломаемся. Любую беду победим.
45
Чудотворная
В конце мая, когда лес оделся в белые облака дикой черемухи и калины, когда радостными песнями птицы сообщили о появлении первых птенцов, Дмитрий увидел на лике Богородицы слезы. Благодатный мирр стекал по иконе двумя заметными, наполненными струйками.
– А чья это икона – вдруг пришла в голову мысль – кто ее сюда принес?
Оказалось, никто из поселковских этого не делал. Сама обрелась?
К иконе потянулись люди со всей округи. Теперь уже с утра до вечера здесь молились семьями и по – одиночке.
На Троицу приехал священник из Арзамаса. Отслужили молебен при большом стечении народу. После молебна Булай пригласил отца Арсения к себе в дом, закусить чем Бог послал.
– Что за знак такой, это мирроточение, отец Арсений? – спросил Дмитрий, уже когда они выпили по первой стопке самогону.
– На этот вопрос нет однозначного ответа – молвил священник. Бывает так, что мирр точится к счастливым событиям, а бывает и так, что он предупреждает о больших бедах. Ведь Богородица всегда о нас печется и все наши события, и плохие и хорошие вызывают ее слезы. Слезы радости, слезы печали.
– Хотелось бы думать, что это теперь к нашим большим победам. Ведь война на переломе.
– Наверное, это правда. Только и большие победы большой кровью нам обойдутся, вот и плачет она по каждому, кто свою жизнь положит. Но я вот что хочу Вам сказать. Теперь это место священное. Придет время, мы здесь храм построим. А пока, Дмитрий Степанович, оберегай его. Много еще шального люду по земле бродит. А такую бесценную реликвию обижать нельзя. Может, мы ее с собой в Арзамас возьмем? Сейчас у нас храм действует, там ей надежней будет. А Вам Николай Чудотворец останется.
– Не я хозяин иконы, отец Арсентий. Не могу такое решение принимать. И уж коли Богородица здесь нам знак подала, может ей неугодно будет никакое перемещение?
– Да, в этом Вы правы, Дмитрий Степанович. Будем надеяться, что святыня убережется. Что ж, я рад, что посельчане такую опору для себя обрели. Жить вам теперь легче будет.
46
Сов. Секретно
Тов. Камышину
Тов. Грибову
Рапорт о вербовке "Микроба"
В соответствии с Вашей санкцией нами осуществлена перевербовка агента ЦРУ "Микроба" – Бобровского М.Н.
В результате проведенной беседы Микроб сознался в сотрудничестве с американцами с 1992 года. В период с 1994 по 2000 год сотрудничество было законсервировано в связи с его невостребованностью в качестве источника информации и исполнителя специальных заданий. С 2000 года связь возобновлена и осуществляется только за рубежом, в основном в Чехии и Словакии, куда "Микроб" выезжает раз в 3–4 месяца. Особенностью является то, что после восстановления связи с ним работают сотрудники СИС, а американцы по его словам ни разу не появлялись. Это связано, как полагает сам "Микроб" с тем, что агентурная группа, в которую его включили, ведется англичанами. В данную группу кроме него входит гражданка РФ Софья Приделова, сотрудница радио "Свобода" проживающая в Праге и перебежчик СВР, бывший полковник Н.Деркач, осужденный судом РФ заочно на 20 лет лагерей общего режима. С Деркачем мы поддерживаем оперативные отношения, однако о том, какую роль играет "Микроб", ему неизвестно. Нам лишь известно, что данная агентурная группа является одной из ячеек, работающих над формированием антиправительственных сил в России. По сведениям "Микроба", С. Приделова выполняет также фукнкции по его дополнительному контролю. Она лично имеет задание устанавливать контакты с представителями российской легальной оппозиции, проводить их предварительное изучение и выводить на связь с англичанами. "Микробу" стали случайно известны фамилии лиц, с которыми Приделова встречалась в Праге. Среди них активист оппозиции Сергей Ружков, блоггер Андрей Повальный, некоторые другие функционеры оппозиции.
По сообщению "Микроба", в его функции входит подыскание и вербовка снайперов на особый период в РФ. Нескольких кандидатов он уже завербовал и продолжает работать над подбором. Сейчас он готовился обсудить нескольких кандидатов со своими оперативными руководителями.
Мы имеем основание предположить, что "Микроб" является не единственным источником ЦРУ и СИС, работающим над подобными заданиями. Считаем возможным использовать его для получения более подробной информации по данному вопросу и продолжить его связь с противником под нашим контролем в указанных целях.
Утверждаю.
Камышин. Грибов
47
Севка приезжает в отпуск домой
Родина встречала Севку теплым майским солнцем и терпким запахом разворачивающейся березовой листвы. Севка шел пешком с Окояновской станции по подсыхающей весенней дороге, обходя последние лужи и радостно улыбаясь осколкам солнца в их ряби. Он не был на родине почти четыре года с тех пор, как его мобилизовали в армию. Сколько же событий случилось в его жизни за этот срок, сколько он испытал, как изменился его взгляд на жизнь. Булай уходил в армию худеньким парнишкой с ржаной копной волос на голове и наивным взглядом на мир. Теперь по дороге широко шагал молодой офицер с обветренным лицом и жилистым ловким телом, с уверенным взглядом человека, не раз видевшего смерть и побеждавшего ее. Он был одет в новенькую, только что полученную на складе форму со скрипящей портупеей, через руку висела командирская шинель, а на плечах красовались непривычные еще погоны. Сердце же пело и ликовало – вот она родина. После выхода из окружения и переформирования Севка получил целых семь дней увольнения, и эти дни казались ему бесконечными.
Из окружения выходили без боев. После того, как немцам всыпали под Сталинградом, он начали отвод войск из ржевского выступа. Надо сказать, сделали они это мастерски. Наши части не сразу распознали, что в немецких гарнизонах и окопах больше никого нет. Не верилось как-то после полутора лет партизанской войны. Потом, однако, разведка окончательно убедилась, что враг отсутствует, и началось ликование. Через день примчались танки с той стороны фронта, которого уже не было, и началось братание. Потом получили приказ двигаться к Можайску, а из него грузовиками довезли до Лобни, погрузили на баржи и отправили в Рыбинск на переформирование. Среди партизан ходили слухи о том, что им грозят суровое наказание за то, что не вышли из окружения. Но особые отделы работали быстро, допрашивали конвейером и почти никого не арестовывали. Севка же был представлен к Ордену Красной Звезды и в качестве довеска получил увольнительную на родину.
Ноги сами несли Булая к родному гнезду, к родителям. Он даже не захотел забежать по пути к сестре, успокоив себя соображением, что наверняка она с мужем сейчас на работе и торопил ноги вдоль по Пушкинской, которая выводила на тракт к поселку. Вдруг в сердце его что-то екнуло. Он миновал домик Насти. Небольшой, скромный дом стоял в стороне от дороги, заслонившись яблоньками и вишнями старого сада. На калитке наброшена лишь проволочная петля – открывай, заходи. Севка поколебался секунду, затем сбросил петлю, с громко бьющимся сердцем прошел сад и взбежал на чисто вымытое крылечко. Постучал кулаком в дверь, подождал. В доме ничто не шевельнулось, и он уже решил было, что там никого нет. Однако через некоторое время послышался шорох, затем неспешное шарканье ног. Дверь приоткрылась, и он увидел лицо тетки Анны. Она внимательно, неузнавающим взглядом оглядела Булая и уже хотела что-то спросить, как вдруг в глазах ее появился огонек:
– Севушка, неужто ты?
– Я, тетя Анна. Вот в увольнительной…
Дверь широко распахнулась и тетка Анна, шагнув через порог, прильнула к Булаю. Она стояла молча, сжимая его руку. Он тоже молчал. Потом она отстранилась и потянула его в дом.
– Пойдем, пойдем мой дорогой.
Посадила его в красный угол, стала растапливать самовар, а сама говорила монотонным, тихим и теплым голосом.
– Заждалась я тебя, мой милый и Настенька заждалась. Когда между вами случилась беда, она сильно переживала. Думала я, что из сердца тебя выбросит. Уж долго молчала, долго плакала. Не прощается то, что ты сделал Севушка, понимаешь? А потом, перед отъездом на фронт она увольнительную получила и ко мне прощаться приехала. Года тому еще нет. Сказала мне, что тебя с фронта ждать будет. Вот какая у меня дочка. Маленькая, слабенькая, а слово свое держит. Она ведь и у родителей твоих была, адрес спрашивала. А они, бедные и сами ничего не знают. Теперь ты явился, вот какая радость у них.
– Они и не знают еще, что я приехал. Я только с вокзала …
– Ой, что же это я тебя морочу. Сейчас чайку попьешь, и беги к ним. А со мной потом, потом… Придешь, я чаю, в гости?
– Обязательно, тетя Анна.
– Что-то я недогадливая стала. Тебе про Настеньку рассказываю и не спрошу, может ты уж и забыл ее. Может оженился вдругорядь?
– Что Вы тетя Анна, нельзя же одни и те же ошибки повторять. Я перед вашей дочерью очень виноват. Но больше ее обижать не хочу.
– Ну, давай милый, бери чашку. У меня и медку припасено, еще с прошлой осени. Отец твой баночку подарил. Лето-то цветоносное было, с медом он оказался.
– Адрес Настенькин есть у Вас?
– Есть милый, есть. Она ведь медсестричкой в госпитале служит. В Сталинграде была, в самый ужас попала, но Бог миловал. Сейчас где-то там, рядом с Волгой их часть стоит. Ведь так подумать – и недалеко совсем – сел на пароход в Нижнем и доплыл за день-два. Только война не пускает.
– Тетя Анна, спасибо за чаек, побегу к своим. А к Вам позже приду.
– Беги, сынок, беги. Как они тебя заждались.
Севка шагал по родной улице поселка в свете полуденного солнца, радостно приветствуя в сердце каждый дом, каждую знакомую ветлу. Улица была пустой, всех жителей позвала весенняя работа – кто на полях, кто в огороде. Редкие бабы на своих огородах примечали фигуру в военной одежде, распрямлялись над грядками, и приставив ладошку козырьком ко лбу разглядывали пришельца. И никто из них не узнал своего соседа и земляка. Лишь одна Лизка Петрунина, пожевав губами, сказала:
– Неужто, Всеволод Дмитриевич явился? Эх, сокол – то какой стал!
Родной дом был закрыт изнутри, но Севка прошел на участок и увидел фигуру матери далеко в конце огорода, на грядках. Он опустил на землю вещевой мешок, сбросил на куст смородины шинель и фуражку и побежал к матери. Та стояла над грядкой, бледная как полотно, сжав руки на груди. Севка облапил ее, прижал к себе и стал раскачивать.
– Мама!
Анна молчала и только мелкие судороги беззвучного плача сотрясали ее щуплое тело. Он отстранился:
– Какая ты худенькая стала, как воробушек.
– Севушка, ты ли это, глазам своим не верю.
– Я мамушка, я, приехал повидаться с вами.
Мать вытирала концом платка слезы и улыбалась:
– Не могу счастью своему поверить. Пойдем в дом, за отцом послать надо.
Но за отцом посылать не пришлось. Лиза Петрунина уже залилась бегом к Волчкову пруду, где мужики поднимали яровой клин.
Севка сидел в горнице на своем любимом месте и смотрел, как мать суетится у печи, когда дверь распахнулась, и стремительно вошел отец. Они обнялись и долго стояли не шелохнувшись. Сколько отчаянных надежд и безнадежных мыслей прошло до этой встречи в их душах, сколько раз посещали их горестные думки о том, что уж и не увидятся, наверное, больше никогда. Но вот встреча пришла, и будто не было этих четырех лет разлуки.
Вскоре в горнице Булаев яблоку негде было упасть. Пришли все жители поселка, и стар и млад. Пришли и до срока вернувшиеся фронтовики.
Все радовались появлению Всеволода, все восхищались его превращением из мальчишки в возмужавшего офицера, каждому хотелось спросить что нибудь свое. А Севка, подвыпивший отцовской медовухи и распустивший портупею, сидел, обнимая одной рукой мать, а другой отца и блаженствовал в этом любимом, и уже почти забытом мире родных людей.
После Сталинграда никто не сомневался, что фриц будет скоро разгромлен, но всем хотелось слышать, что за вражина он, все хотели знать, как идет война. Севка не хотел рассказывать о своих подвигах. Он хорошо знал земляков, их пытливый и скептический ум. Здесь можно было быстро прослыть хвастуном и пустобрехом. Поэтому больше говорил о своих товарищах, о тех испытаниях, которые пришлось перенести в ржевских лесах. С удивлением он узнал, что никто из земляков и не слышал даже, что почти полтора года рядом с Москвой в лесах сражалась целая окруженная армия. Диктор Левитан не баловал граждан СССР новостями о солдатах в ржевско-вяземском мешке. Видно неудобно было признаваться, что Красная армия так и не смогла выгнать врага из под столицы аж до весны 1943 года. Да и весной он сам ушел.
– Скажи, Всеволод Дмитриевич – обратился в Севке старик Коробков – как ты оцениваешь боевой дух германца. Долго ли он намерен с нами воевать?
– Не могу полностью ответить на ваш вопрос, дорогой дедушка – отвечал полушутливо Севка, несколько смущенный таким почтенным обращением – потому что всю германскую армию оценить не имел возможности. А те немецкие солдаты, с которыми воевал, проявляли дисциплину и храбрость. На драку они злые. И в штыки идут и отстреливаются до последнего. Сильные солдаты. Воевать с ними, наверное, долго придется.
– Говоришь, не сдадутся они нам?
– Если генералы не прикажут, не сдадутся.
Тут в разговор вмешался отец:
– Хватит, други, про войну балакать, и так все о ней да о ней проклятой. Сегодня праздник у нас. Федор, доставай тальянку.
Федор Юдичев, знаменитый еще до войны гармонист и частушечник, достал двухрядку и развернул цветастые меха:
"На позиции девушка провожала бойца…"
Гости подхватили песню, и она понеслась из окон булаевского дома, колыша молодые листья сирени.
Запоздно стали расходиться. Севка пошел на сеновал, прихватив с собой постель. Ему хотелось надышаться травными запахами родного дома, которые так часто вспоминались ему на фронте. Да и медовуха на таком аромате выветривается быстро и бесследно. Усталость от дороги и от радости встречи с родными навалилась сразу и он мгновенно уснул. В сон к нему пришла Настя, они бегали по лугу, ловили майских жуков и счастливо смеялись.