- Я Февронья! - успела крикнуть она, прежде чем они врезались в толпу и были накрыты накатившимся сзади ревом "ура!", в котором ясно был слышен лихорадочный звон колокольчика.
Вскоре они застряли, не в силах сдвинуться ни на шаг, зажатые со всех сторон людьми. Артемий Иванович пытался толкаться, но был выдавлен наверх, так что его ноги перестали касаться земли, и тем был лишен всякой возможности к активным действиям. Зато, оказавшись на голову выше всей окружавшей его публики, он получил прекрасную возможность для созерцания. Ему было видно, как императорский кортеж, состоявший из запряженного цугом, на французский манер, четверкой белых лошадей шарабана, с жокеями и форейторами, в котором ехал сам император с женой и детьми, и трех открытых фаэтонов, забитых под завязку великими князьями и княгинями, проследовал вокруг Марли и направился к Эрмитажу. Впереди конвойные казаки и дворцовая полиция вежливо, одними только нагайками и саблями плашмя, расчищали ему дорогу.
С императорского кортежа Артемий Иванович перевел взгляд на Стельмаха, которого легко было найти по звуку колокольчика. Стельмах бился в руках двух здоровых агентов, знакомых Владимирову по обществу хорового пения, отчего колокольчик жалобно звякал при каждой попытке надворного советника высвободиться из схвативших его рук. В двух шагах от Стельмаха Владимиров увидел обескураженного Ландезена-Гартинга, переводившего недоуменный взгляд с ничего не понимавшего надворного советника на торчавшего над толпой, словно пень на болоте, Артемия Ивановича.
Артемий Иванович понял, что ему надо тикать. Он засучил ножками и был тотчас допущен к земной тверди, по которой понесся, сломя голову, к Самсонову каналу, разбрасывая всех вокруг.
- А меня! А меня! - завизжала Февронья и бросилась за ним.
Они кричала, не на секунду не умолкая, и послужила Гартингу прекрасной заменой колокольчика, поэтому он, оставив в покое Стельмаха, побежал на крик.
У фигурного мостика через Самсонов канал, шедший от Большого дворца к военной пристани, дело опять застопорилось из-за наплыва толпы, которая любовалась видом самого Самсона и спускавшихся от Дворца каскадов с золотыми статуями, отражавших бесчисленные, светившиеся под ними в углублениях, разноцветные огни. Артемию Ивановичу захотелось, чтобы вся иллюминация вдруг разом бы погасла, но вместо этого и величественные лестницы, и изумрудные газоны светились тысячами огней. Чуть не на каждом дереве, едва ли не под каждым цветком на клумбе горели разноцветные огоньки или шкалики. У пристани канал заканчивался колоссальным, в хороший пятиэтажный дом, щитом в виде звезды из серебряных лучей, в центре которого, оттеняемые снопами электрического света, выделялись огненные вензеля Их Императорских величеств. Огромные ленты вокруг фонтанов и по карнизам златоглавых восточных павильонов и клумб цветов делали картину настолько чарующей, что от нее трудно было оторвать взор. Но Артемию Ивановичу было не до красоты - он спасал свою шкуру. Его даже не взволновал, как это всегда бывало прежде, позолоченный Геракл с дубиной и в шкуре Немейского, или, как всегда объяснял своим барышням Владимиров, немецкого льва, на которого, по их льстивым уверениям, он был очень похож.
- Я здесь, Артемий Иванович! - прокричала Владимирову прямо на ухо Февронья, но он тотчас зажал ей рот рукой и потащил через газон к Морской аллее, по которой надеялся перебраться через канал. Когда они оказались на другой стороне, он отнял руку и кухарка опять закричала:
- Да что вы себе позволяете! Я вас не буду кормить!
Однако нескольких минут тишины, предшествовавшей этому моменту, Владимирову хватило, чтобы окончательно оторваться от Ландезена-Гартинга.
Вдоль Морской аллеи и на берегу вокруг Монплезира было так много народу, что, казалось невозможным вздохнуть, а не то, что протиснуться вперед через толпу, которая здесь была более пестрая, чем где-либо. Все валуны на берегу были усеяны народом. Некоторые влезали на деревья, чтобы лучше видеть. Здесь перепутались все, без различия возраста, состояния и положения, здесь не обращалось внимания на соседей, так как оно все было обращено на темный фон моря, в сторону Петергофского рейда, откуда с плашкоутов вскоре должен был быть пущен фейерверк. Здесь в толпе чухонцев стояли нарядные дамы, а там среди блестящих мундиров красовались крестьянки из окрестных деревень в их пестрых нарядах.
Монплезир и императорская купальня были красиво убраны разноцветными шкаликами и фонариками и представлялись настоящим огненным царством; разнообразие, причудливость, красота и изящество иллюминации которого очаровывали всех. Даже Февронья перестала голосить и не обиделась на Артемия Ивановича, когда он назвал ее в очередной раз Хавроньюшкой и поднес сорванную прямо тут же, на клумбе перед Монплезиром, розу.
Внезапно раздались окрики конвойных казаков, толпа подалась назад и Артемий Иванович, упиравшийся спиной в дерево и потому не унесенный назад вместе с остальными, оказался в первых рядах любопытствующей публики. Бородатый казак, в котором Владимиров узнал Стопроценко, замахнулся было нагайкой, но потом, в свою очередь узнав Артемия Ивановича, подмигнул ему и проехал дальше, заставляя свою лошадь грудью отодвигать людей подальше от аллеи. Кухарка была унесена прочь и Владимиров смог полностью отдаться охватившему его чувству. Завидев императорский кортеж, он первым крикнул "Ура!" и даже подкинул в воздух котелок, который был тотчас куда-то унесен ветром.
Выбравшись из экипажей прямо перед глазами Владимирова, так близко, что он казалось, мог дотянуться до них рукой, величества и высочества с громким гомоном пошли к Ассамблейному залу - одному из трех одноэтажных флигелей, примыкавших к Монплезиру с востока, где им был накрыт чай. За сегодняшний день Артемий Иванович так сроднился с императорской семьей, что уже чувствовал себя полноправным ее членом, и был ужасно удивлен, когда, двинувшись за ними следом, был схвачен еще более изумленным Стопроценко за шиворот.
Приглашенные к чаю сенаторы и министры в расшитых золотом мундирах обошли Артемия Ивановича и тоже направились к Ассамблейной зале. Артемий Иванович успел заметить скромную фигурку Черевина, которого даже высокая мерлушковая папаха свитского генерала не делала выше.
- Если я тебя еще раз увижу, Сибирью не отделаешься, - бросил он на ходу все еще болтавшемуся на руке Стопроценко Владимирову.
Когда спустя полчаса императорское семейство и приглашенные лица покинули павильон, Артемия Ивановича в Нижнем саду уже не было. Его больше не интересовали ни фейерверк, когда в десять часов на море плашкоуты закутались в плотный белесый дым, со свистом посылая в воздух модскюгели, которые взрывались в ночном небе разноцветными огнями, ни то, что, как потом оказалось, фейерверк этот отсырел и прошел не вполне удачно: некоторые части его были пропущены, а конец вовсе отменен. Он в это время прятался в дровяном сарая надворного советника Стельмаха, баррикадируя все входы в сарай горами березовых чурок. Последние слова Черевина привели его в такой ужас, что он даже забыл про обиду, причиненную ему царской челядью, не допустившей его к долгожданному разговору с обожаемым монархом.
Глава 7. Наводнение
27 августа, среда
До самого своего дня рождения, целых три недели после Петергофского праздника, Артемий Иванович не мог забыть угроз Черевина и отказывался днем покидать дровяной сарай. Поэтому Февронье приходилось кормить его по ночам, когда Артемий Иванович разбирал баррикады, чтобы посетить отхожее место и ознакомиться там с газетными сообщениями о происходящем в мире. Такая его стойкость покорила даже Стельмаха, который первое время тоже не выходил из дома, после того как побывал с колокольчиком в Придворном госпитале и там ему поставили диагноз временного помрачения рассудка. Но дома он смог просидеть только полторы недели. И когда Февронья сообщила хозяину, что их странному постояльцу исполняется тридцать шесть лет, устроил в честь Артемия Ивановича скромный ужин и даже разрешил ему ночевать в доме, на железной пружинной кровати без матраца в освободившейся кладовке.
Через два дня после торжественного ужина Артемий Иванович лежал в своей кладовке и читал "Петербургский листок", который теперь попадал ему в руки прежде, чем отправлялся для известных надобностей в сортир, о том, что, поднимаясь на Монблан, граф Верланов упал в пропасть с шестью спутниками. Шел восьмой час вечера и приближалось время обеда, поскольку Артемий Иванович до сих пор обедал после того, как семейство Стельмаха покидало стол. Внезапно он услышал странный глухой звук, похожий на выстрел орудия. Через некоторое время звук повторился. Отложив в сторону газету, Артемий Иванович вышел на веранду и взглянул на небо. Порывистый западный ветер стремительно нес редкие облака, раскачивал темные деревья. Полная луна висела на холодном звездном небе.
- Артемий Иванович, идите кушать! - позвала из дома Февронья.
Владимиров вернулся в дом, где было так тепло и уютно, и сел за стол.
- Вы что будете? Вот, их благородие ножку куриную не докушали. А здесь их супруга салатику оставила.
- А что в той рюмке, портвейн? - заинтересовался Артемий Иванович.
- Да, муха попала. Вот их благородие и пить не стали.
- Вынь муху и давай сюда, - велел Артемий Иванович. - А ты не слышала, Феврония, странных звуков?
Кухарка засмущалась и принюхалась.
- Я господам на завтрак гороховицу варила и сама немного употребила. Может быть, вы тоже хотите? У меня осталось.
- Нет уж, увольте, - сказал Артемий Иванович. - После гороха не пропердишься. О, опять!
На этот раз звук повторился дважды.
- Это, наверное, в Кронштадте из пушек стреляют.
- Раз по два раза стреляют, быть большому наводнению, - рассудительно сказал Артемий Иванович.
Завершив трапезу, он вернулся в кладовую и опять завалился на кровать. Последнее время ему все чаще вспоминался Лондон, и какая мягкая кровать была у Эстер, и как она любила и восхищалась им. Не то что эта свинья, которая кормит его объедками. В мечтаниях он задремал, а потом и вовсе заснул.
Проснулся он от неприятной мокроты простыни под ним. Подобные ощущения он испытывал последний раз лет тридцать назад и потому был неприятно удивлен. "Надо бы сходить до ветра, - не открывая глаз, подумал Артемий Иванович. - Только зачем? Все равно уже поздно." Однако, все также не открывая глаз, он задрал кружевной подол фланелевой ночной сорочки, подаренной ему из своего сундука с приданным Февроньей, сел и спустил ноги с кровати. Странное ощущение, охватившее его ноги, заставило его открыть глаза, но в темноте не мог ничего разглядеть. Противно дребезжало стекло в окне, иногда взрагивая с грохотом, словно в него запустил камнем какой-нибудь рамбовский хулиган. Тогда Владимиров протянул руку к полке, где хранилась слежавшаяся в большие куски соль, нащупал там коробок спичек и свечку и зажег ее. Дом тотчас огласился его испуганным ревом. Он стоял по колено в воде, заполнявшей его кладовку, а вокруг его ног по ее черной поверхности плавали дохлые мыши и тараканы. Мимо в сторону двери важно проплыл ночной фарфоровый горшок без крышки с сидевшей внутри жирной серой крысой, зло поблескивавшей на Артемия Ивановича черными глазками. На крик Владимирова таким же истошным воплем отозвалась где-то за стеной хозяйка, госпожа Стельмах. Вздрогнув, Артемий Иванович уронил свечку и она, упав в воду, с коротким шипением погасла. Ничего не понимая, Владимиров утер лицо ночным колпаком, опять натянул его на уши и, подойдя к окну, и распахнул его. Тут же в кладовую ворвался ветер, грохнул оконными рамами о стену так, что стекла со звоном лопнули. Артемий Иванович высунулся наружу и его глазам предстала чудовищная, совершенно апокалипсическая картина. При свете огромной зловещей луны на ясном небе по черной поверхности моря катились поднятые бурей волны, сверкая белыми барашками на своих гребнях. Местность кругом разительно изменилась. Теперь везде, даже там, где раньше была привычная и безопасная суша, расстилалось бушующее море, из волн которого черными безжизненными коробками торчали дачи с сорванными крышами и поломанные деревья. В воздухе носились листья, прямо перед окном горел сарай с известью, а на месте любимого сортира вообще ничего не было. Откуда-то из темноты доносился детский плач и крики о помощи. Артемий Иванович потряс головой, но страшное видение не исчезло. Он увидел, как мимо него на лодке с деловым видом проплыл знакомый рыбак в надвинутом на глаза картузе и скрылся за соседним домом.
- Мама! Господи милосердный! - закричал Артемий Иванович и, не размышляя, сиганул в окно.
Три часа между тем моментом, когда Артемий Иванович лег спать, и его прыжком из окна в бездну, были заполнены многими событиями. Несмотря на пугающие пушечные выстрелы из Кронштадта, семейство надворного советника Стельмаха и вся его прислуга все-таки легли спать. Тем временем западный ветер продолжал нагонять воду. Буря, с сильными порывами, превращавшимися порою в ураган, разметала сложенные на берегу стога сена, угнала множество лодок, срывала крыши с домов, повалила множество деревьев. Была сорвана крыша и с дачи Стельмаха. Во втором часу ночи бушующее море начало заливать берег, и к двум часам высота воды была настолько велика, что рыбаки, живущие на самом берегу, принуждены были спасать свое имущество, причем переезжали через Ораниенбаумскую дорогу на лодках, словно здесь никогда не было суши.
Вода заливала нижние этажи дач, низкие дачные домики, дачные погреба и службы. По мере увеличения воды, дачников, большая часть которых уже спала, охватила паника. Раздавались крики, то и дело слышался плач; жильцы нижних этажей бегали оторопело, умоляя соседей принять их домашний скарб и спасти вопивших детишек. Начали разыскивать лодки, заготовлять легкие плоты, в виду страшной перспективы бегства от воды. Семейство Стельмахов тоже бегало, словно угорелое, и таскало вещи снизу на второй этаж, в горницу к старшей стельмаховой дочери. Тут, как зловещий знак, загорелся сарай с негашеной известью, а нужник рухнул под напором воды.
Из Ораниенбаума приехал на извозчике пожарный, соперник Артемия Ивановича в борьбе за расположение Февроньи, откомандированный тамошним брандмейстером для помощи жителям деревни Бобыльской. Стельмах за громадные деньги - по три рубля за человека, - договорился с извозчиком, что тот отвезет их на дачу к Рубинштейну, с которым Стельмах был знаком и даже бывал пару раз в гостях. Дача Рубинштейна стояла наверху, но сад спускался к ораниенбаумской дороге. Когда извозчик подвез к калитке самого Стельмаха, вода уже выступила на дорогу. Надворный советник, шлепая туфлями прямо по воде, бросился к калитке, но та оказалась заперта. Не было рядом и никакого колокольца, чтобы позвонить и привлечь внимание хозяев.
Несчастный Стельмах даже попытался перелезть через забор, но это оказалось ему не по возрасту и не по силам. На его удачу на во двор вышел садовник Рубинштейна - взглянуть, не упало ли какое-нибудь дерево на оранжерею, - и калитка была отперта. Извозчик совершил еще несколько рейсов по уже заливаемой водой дороге, каждый раз поднимая расценки на рубль. Последней в даче осталась супруга Стельмаха, которая собирала в несессер пудру, румяна и прочие женские принадлежности. Но когда пришла очередь ехать за нею, извозчик наотрез отказался, так как вода стояла уже слишком высоко и лошадь не желала идти в нее. Стельмах плакал, валялся на коленях, умоляя жестокосердного извозчика спасти его драгоценную половину, обещая за это беленькую . Но тот был неумолим и вскоре уехал, оставив Стельмаха один на один с его горем.
В тот миг, когда Артемий Иванович ринулся из окна, госпожа Стельмах уже поняла, что спасения ей ждать больше некуда, и, перестав кричать, завыла в голос.
"Господи, разве волки воют на луну в такую бурю?" - успел подумать Артемий Иванович, прежде чем грянулся о какие-то доски. Мокрые и скользкие, доски закачались под его босыми ногами. Рука Артемия Ивановича непроизвольно нащупала какую-то ручку, такую знакомую и придававшую ощущение надежности среди окружающего хаоса. Однако это был вовсе не "Наутилус" из романа Жюля Верна, это был сортир Стельмаха с вырезанным над дверью готическими буквами девизом "Der Tempel der einsamt Ьberlegung" - "Храм уединенного размышления", поваленный бурей и прибитый волнами к стенам дачи.
Прыжок Артемия Ивановича вкупе с усилием волны, ударившей в этот момент в стену дома и отразившейся от нее, стронули сортир с места и он, совершая медленное круговое движение, стал неторопливо отплывать во тьму.
- Караул! Спасите! - закричал Артемий Иванович, стоя на четвереньках на колеблющемся в воде нужнике и озаряемый отблесками пламени, пожирающего сарай. - Я туда не хочу!
Внутри сортира что-то булькало и гукало, словно филин, и Артемий Иванович, бормоча про себя "Боже, кто там еще сидит", взмолился к Господу, чтобы этот кто-то не вздумал открывать дверь. Надо было бы ему заглянуть внутрь, но Владимиров боялся отпустить руки, которыми он изо всех сил держался за ручку, поэтому опустил в воду ногу и стал болтать ей, отчего отхожее место еще сильнее стало поворачиваться.
- Нет! Верните меня обратно! Я знаком с самим царем! Господи милостивый, помоги!
Понемногу волны вернули туалет к дому надворного советника Стельмаха, и Артемий Иванович, отпустив наконец ручку, стал хвататься руками за вившиеся по стенам гортензии в попытках остановить движение сортира. Не тут то было. Гортензии рвались и сползали вниз, как старые отставшие обои, а проклятый нужник и вовсе не желал его слушаться. Подгоняемый волнами и сдирая со стен заботливо взращиваемые Стельмахом полотнища гортензий, он перемещался все дальше и дальше вдоль стены на юг, пока не доплыл до веранды, на которой, словно Геро, ожидающая своего возлюбленного Леандра на берегу бушующего Геллеспонта, стояла мадам Стельмах. На самом деле, она уже никого не ожидала, потеряв надежду не только на извозчика, но даже на пожарника, который, стоя на сухом месте час назад, объявил ей, что не умеет плавать и посоветовал ей найти где-нибудь багор и поймать какую-нибудь лодку или подобие плота.
Поэтому, когда из темноты верхом на переваливавшемся на волнах с боку на бок нужнике вдруг вынырнул визжащий от ужаса Артемий Иванович в длинной женской сорочке и с криком "Держи, держи! Ах, проклятая!" вцепился обоими руками ей в юбку, она потеряла сознание и мешком рухнула на него сверху.
Истошный крик вырвался из горла Артемия Ивановича, едва не свалившегося со своего ненадежного корабля в бушующие волны. Он упал на спину и забарахтался, стараясь стряхнуть с себя супругу Стельмаха, придавившую его словно многопудовым прессом. Постепенно ему удалось, не слишком раскачивая туалет, выбраться из-под мадам Стельмах.
Набрав воздуха в грудь, он принялся спихивать непрошеного пассажира за борт, но это оказалось не так-то просто. Госпожа Стельмах находилась в глубоком обмороке, но мертвой хваткой держалась одной рукой за ручку двери, а другой за голую щиколотку Артемия Ивановича. Вокруг них ветер завивал кутерьму из пожухлых листьев и ломаных веток. Здоровенный сук, неспешно кружась в воздухе, треснул Владимирова по макушке и тот немедленно оставил госпожу Стельмах в покое, решив, что сук являет ему волю Господню. За время, проведенное в Якутске, Фаберовский приучил его, что если Артемий Иванович чем-то занят и получает при этом по голове, такое дело ему нужно немедленно бросать.