Камиль де Сериз тихо опустился на стул. Сердце его билось в груди как молот о наковальню. Он любил малютку Стефани, и сейчас был искренне изумлен. О браке Стефани с Теофилем д'Арленкуром он мог только мечтать - Тео наследовал колоссальное состояние отца, был единственным сыном. Да, юношу не назовешь херувимом, Камиль знал, что д'Арленкур волочится за всеми подряд по принципу "зацепил - волоки в постель, сорвалась, наплюй…" Но вот аббату удалось всего за неделю добиться того, что было невозможным: д'Арленкур сделал предложение! Но этого мало - Стефани отвергла его! Он глубоко вздохнул. Сам развращенный до мозга костей, де Сериз понимал, что из д'Арленкура муж и вправду выйдет никудышний, а вот отказ Стефани поднимет её цену в обществе. Он и бесился, и восхищался. Ради счастья малышки Камиль был готов пожертвовать самолюбием, но замечая, как неуклонно растёт влияние аббата на его девочку, испытывал ножевую боль. Теперь медленно начал понимать и иное, и это проступившее понимание заморозило его. Ненавистный поп незаметно сумел вложить в голову Стефани свои дурацкие догмы, и рано или поздно она… приложит их к нему, Камилю…
Аббат тем временем, подумав, одобрил поступок мадемуазель. Сердцу не прикажешь. Репутация мсье д'Арлеркура, и в самом деле, оставляет желать лучшего, брак с ним может быть удачен только при полном раскаянии молодого человека в его предшествующем распутстве, либо при вразумлении от Господа, всегда наделяющем человека пониманием истины. Он недостоин пока хорошей жены. При этом аббат добавил, что неустанно молится об удачном браке юной Стефани, и полагает, что среди тех юношей, что ныне окружают её, она непременно найдет достойного спутника жизни.
Порозовевшая от ласковых слов аббата, мадемуазель удивительно похорошела, и тут, наконец, заметила Камиля де Сериза. Тот молча смотрел на кузину, и что-то в его лице удивило её. Стефани подошла к нему.
- Камиль, ты болен? Почему ты так смотришь?
Де Сериз понимал причины своего дурного самочувствия, но не мог и не хотел делиться ими с кузиной. Однако, от одного вопроса не удержался:
- Я вижу, ты весьма доверяешь мсье аббату… Уж не влюбилась ли ты в него, сестричка?
Стефани странно посмотрела на него, без обычной улыбки, серьёзно и прямо.
- Он - прекрасный человек. Мне старая графиня де Верней сказала, что за восемьдесят лет встретила среди людских толп не больше семи настоящих Людей. Я не поняла тогда, думала, старческая болтовня, а теперь мне ясно, что она подразумевала. Он - настоящий. Но послушай, - обернулась она к Серизу, - вы ведь учились вместе… Вы друзья?
У Камиля де Сериза начал колебаться под ногами пол. Он торопливо пробормотал: "приятели" и сделал вид, что торопится поприветствовать только что вошедших банкира Тибальдо и виконта Реми. Однако, продолжения этого разговора хотел избежать, и вскоре подсел к карточному столу. Но играть не хотелось. Карта не шла. Он был взвинчен и раздражен.
Неожиданно вздрогнул. У карточного стола стоял Реми де Шатегонтье. Виконт был откровенно не в духе, тем не менее, сдержан и высокомерен. Реми осведомился, приглашен ли де Сериз на обед к герцогу де Конти в эту пятницу? Камиль спросил, разве обед назначен на пятницу? "А разве у его сиятельства этот день занят?" Нет, Камиль был свободен. Реми поклонился и отошёл.
Аббат удивленно смотрел на бывшего сокурсника. Камиль, сам не понимая, что делает, медленно подошел к аббату де Сен-Северену и присел рядом. Жоэль, скрывая удивление, отвёл глаза. Такие лица он видел в храме у некоторых из своих исповедников, обычно людей отчаявшихся и в себе, и в милосердии Божьем. Там он стремился поддержать их и взглядом, и увещеванием, но сейчас молчал, боясь вспугнуть неожиданный для него порыв де Сериза. Впрочем, скоро всё миновало. Аббат видел, как медленно твердеет и грубеет лицо Камиля, как застывают и снова начинают странно светиться его глаза.
Камиль де Сериз снова стал собой.
Реми де Шатегонтье, проявляя сочувствие в понесенной утрате Тибальдо ди Гримальди, обратился к банкиру с вопросом о самочувствии. Тот вяло ответил, что боли в печени прошли, но сильно ноют на дождь спина и плечи. Габриэль де Конти завершил ужин, который он обычно начинал первым, а заканчивал последним, и, подойдя к Тибальдо, на сей раз выбрал весьма возвышенную тему для беседы. Он неоднократно слышал, что ди Гримальди - знаток не только в живописи и театральном искусстве, но и сведущ и в некоторых областях сакрального, обладает большим мистическим опытом. Так ли это? Сам-то он профан в мистике, но тем интереснее для него чужие знания. Вот и аббат, он полагает, с удовольствием послушает…
Сен-Северен отнюдь не был настроен мистически, но считал, что беседа с Тибальдо будет интересна, и потому охотно кивнул, тем более, что это давало возможность отделаться от навязчивости Женевьевы, снова попытавшейся привлечь его внимание.
Взгляды Тибальдо несли печать глубоких размышлений и понимания некоторых весьма непростых вопросов.
- Я не заслуживаю наименования мистика, ибо даже ортодоксальный мистический опыт есть парадоксальный феномен. Сама идея духовного единения с Господом являет, намой взгляд, кощунственное проявление гордыни. Кто достоин этого единения - решать не мистику, но Господу. К тому же трактовка исхода личной любви к Богу переживается мистиком в формах неприкрытой страсти, причём не только в стихийных всплесках подавленного аскезой желания, но и в сознательно культивируемом влечении, нарочитом перевозбуждении с последующим его подавлением сознательным усилием, что видится способом вхождения в экстатическое состояние. Вы практиковали подобное, отец Жоэль?
- Мне трудно понять разум, не создающий идей, способность интеллекта заключается для меня именно в понимании истин, и если время их не порождает… я скорее сочту его бесплодным.
Аббат смутился, покраснел и в ужасе взмахнул руками. Нет-нет. Никогда. Он… Он всегда ощущал рядом присутствие Господа, чувствовал Его любовь, видел исполнение своих молитв - на что же ещё притязать-то? Сладострастие не столь безопасно, чтобы с ним играть. Он слышал, разумеется, о монахах высокой святости и аскезы, принимавших в себя блудные помыслы и сражавшихся с ними, но это весьма опасное занятие - для самых опытных и искушенных. Он же дальше духовных упражнений Игнатия никогда и заходить не помышлял… искусы это.
Тибальдо согласился, признавшись, что тоже никогда не дерзал на подобные опыты, но постоянно ощущал в себе некое влечение к потусторонниему, его неизменно влёк мистический союз с запредельным, осмысляемый как сакральный союз со смертью. Его мистика - холодна и отстранённа, это не жар страсти, но единение с покоем… тем покоем, кои полны сельские погосты, руины древних монастырей, уединённые аллеи…
"Là, nos yeux étonnés promènent leurs regards
Sur les restes pompeux du faste des Césars…"
Сен-Северен удивился столь необычной мистической тяге - он нигде о подобном не слышал. Но глубоко вдуматься в эти тезисы Тибальдо ему помешала Женевьева де Прессиньи, снова присевшая напротив в кресле и глядевшая на него затуманенными глазами. Жоэль вздохнул. Для него "нарочитое перевозбуждение и его подавлением сознательным усилием" не годилось. Боялся он и "стихийных всплесков подавленного аскезой желания". Постоянное женское внимание было искусительно для него. Часто случалось, что он оставался холоден при самых жарких авансах, и самые пылкие взоры не нарушали его спокойствия, но аббат давно знал, сколь это обманчиво. Отраженные мыслью блудные помыслы, не находящие отзвука в душе, все равно проникали в него и, накопившись, неожиданно, чаще в полусне, будоражили плоть и волновали душу, беспокоя и услаждая. Он бесился, чувствуя свою слабость, старался вообще избегать женщин, но это было невозможно.
В Женевьеве, однако, как уже было сказано, аббат искушения не видел. Настойчивость ненравящейся женщины - это не искус, воля ваша, а пытка. Воистину никогда никакая женщина не может быть столь навязчивой и раздражающей, как впервые влюбившаяся светская девица, не блистающая красотой. Она с отрочества усваивает весь набор привлекающих мужчин жестов и взглядов, но в её исполнении они только отпугивают. И аббат, наверное, посмеялся бы, наблюдая за проявлениями девичьей глупой страсти, если бы она не относилась к нему самому.
Спасла его старуха Анриетта. Графиня несколько минут наблюдала за нелепыми ухищрениями мадемуазель, потом, смущая аббата, порозовевшего под её пристально-понимающим, чуть насмешливым взглядом, скрипучим голосом подозвала Женевьеву и велела читать ей вслух "Душеполезные проповеди Эгидия Римского и Винцента из Бове" - книгу в высшей степени поучительную и назидательную. Женевьева зло блеснула глазами, но отказать старухе не посмела - на это, откровенно сказать, никто в свете не отважился бы. Графиня велела дурочке читать со второй главы - первую ей утром прочла камеристка.
- "…Добродетельной девушке нужно везде и всегда быть скромной; для этого следует избегать всего, что может смутить и возбудить душу, - в людных местах не появляться, на мужчин глаз не поднимать, но помнить о добродетелях сугубых, имена коих - умеренность, замкнутость, стыдливость, внимание, благоразумие, робость, честь, усердие, целомудрие, послушание, смирение, вера, все те, кои являла на земле Матерь Господа нашего, дева Мария…" - С плохо скрытой злостью читала Женевьева.
Злую иронию старой графини поняли все. Почти все улыбались, даже Реми де Шатегонтье усмехнулся, а герцог де Конти беззвучно рассмеялся. При этом его светлость, когда банкир поинтересовался, имел ли он сам мистический опыт, изумленно вытаращил глаза и, с трудом подбирая итальянские слова, весело процитировал Луиджи Пульчи:
- "A dirtel tosto,
Io non credo piu al nero che al azzuro;
Ma nel cappone, о lesso о vuogli arrosto;
Ma sopra tutto nei buon vino ho fede;
E credo che sia salvo chi gli crede…"
Глава 10. "Ты что, видишь сияние вокруг моей головы?"
Последующие дни прошли для отца Жоэля в сумбурной суматохе. Для приема титулярного епископа и отца ауксилиария почти всё было готово. В субботу утром, после богослужения, аббат Жоэль был втянут в затяжной спор с епископальным викарием отцом Эмериком, каноником отцом Марком, архитектором Удо де Маклауреном и приходским администратором отцом Флорианом. Суть словопрений и препирательств сводилась к следующему - при визите гостей все рассчитывали на получение энной суммы из епископата, но при этом каждый полагал, что бесспорно, лучше других понимает, куда её надо использовать и тянул одеяло на себя. Да, храм Сен-Сюльпис требует ещё одной башни, но заниматься этим зимой нелепо, утверждал отец Эмерик, и потому целесообразнее заняться реставрацией внутреннего купола в Сен-Медаре. Отец Марк полагал, что если купола простояли такими двадцать лет, то год ещё вполне потерпят. А вот ремонт баптистерия и колокольня Сен-Жермена - не терпят отлагательств. Ибо разваливаются. Отец Жоэль отдал свой голос за завершение Сен-Сюльпис, архитектор только молча кивнул, а отец Флориан, подняв очи в небо, считал ворон. Когда к нему воззвали, мудро заметил, сначала разумные люди складывают, и лишь потом вычитают. Пока он не увидит поступивших средств, он не намерен забивать себе этим голову, после чего направился на кухню.
Однако уход приходского администратора лишь подлил масла в огонь.
На самом деле аббат Жоэль был согласен с отцом Флорианом, но считал невежливым уклоняться от обсуждения. Но в итоге всем пришлось согласиться, что нелепо планировать работы, пока не получены средства, при этом отец Марк настоял-таки на том, чтобы все признали, что ремонт крестилки в Сен-Жермен - дело насущное.
Все и признали.
Тут произошло нечто весьма странное. В храме, в боковом приделе, с тихим скрипом открылась дверь, и церковь, хромая, вползла старуха, больными и слезящимися глазами высмотрев троих священнослужителей, приблизилась и, сильно кашляя, вопросила, здесь ли отец Жоэль? Аббат ответил, что это он, и тогда старушонка, не замечая никого, бросилась ему в ноги и заголосила, умоляя о помощи. Вопли её были столь громки, что, по счастью, заставили поспешно ретироваться и архитектора, и отца Марка, и отца Эмерика. Аббат растерялся, торопливо вывел женщину в притвор, ибо её голос пугающе громко звучал под сводами храма. Тут он, наконец, понял, чего от него хотят: в притворе в деревянном самокате сидел мальчишка лет двенадцати, и старуха настойчиво требовала, чтобы он, отец Жоэль, исцелил отрока, ибо ноги и руки у него отнялись ещё несколько лет назад, когда сгорели при пожаре его отец и мать.
Сен-Северен тщетно пытался разобраться в логике происходящего, но ничего не понимал. Старуха же рыдала и билась о стену, была нерушимо и неколебимо убеждена, что, если он захочет это сделать - малыш поправится. Тщетно аббат внушал глупой старухе, что он не Бог, и никто не ставил его целить, что Господь наказует нас за грехи наши, и надлежит смиренно нести выпадающие нам скорби и тяготы - его не слушали. Старуха выла и твердила, что жить ей осталось совсем недолго, а кому будет нужен внук, когда её не станет? Он умрёт с голоду и холоду, ибо ни дров себе принести не сможет, ни милостыни выпросить!! Аббат почувствовал, что от истошных жалоб и воплей женщины у него начинает болеть голова. Он совершенно не понимал, что происходит.
- Да кто тебе сказал, безумная, что я поставлен Господом исцелять болящих? Господь - Целитель и Врачеватель!
Старуха не спорила, громко шмыгнула носом и кивнула. Это воистину так. Но дивен Бог во святых Своих! Отец Жоэль почувствовал, что не может разгневаться только потому, что находит ситуацию смешной.
- Ты что, видишь сияние вокруг моей головы? - чуть не плача с досады, рассмеялся он.
- Отец, - старуха снова подняла на него глаза, и аббат осёкся - столько слёзной и скорбной боли в них вдруг проступило. - Помолись ты о нём, сжалься, ну, сам подумай, что с ним будет?
Отец Жоэль поспешно отвернулся от плачущей старухи, вынести такую боль он не мог и торопливо возложил руки на голову мальчугана. Просил Господа даровать чаду… Эмилю, торопливо подсказала старуха… даровать чаду Эмилю здравие душевное и телесное, да явится на нём слава Господня… Мальчишка поднял на него недетские, огромные, как блюдца, глаза, напугав каким-то неземным выражением. У Жоэля сжалось сердце. Он наклонился, перекрестил и поцеловал мальчонку в высокий и чистый лоб, потом торопливо сунул старухе какие-то монеты, что нашлись в кармане, не помнил, как в чаду выскочил из притвора, крестясь и благословяя Небо, что отец Марк и отец Эмерик не видели этого ужаса и не подняли его на смех. Самому ему, несмотря на сотрясавшую его нервную дрожь, было стыдно.
Что за искушение, Господи?
…Вечером де Сен-Северен снова попал в салон маркизы. Этот вечер совпал с балом у принца Субиза и почти все были там. Лишь Одилон де Витри дремал в кресле, графиня де Верней привычно воевала с наглым Монамуром, тихонько прокравшимся в будуар маркизы, там просыпавшим на себя пудру и ставшим похожим на маленькое облако. Вяло перекидывались в преферанс Лоло и Брибри, о чем-то тихо беседовали Эдмон де Шатонэ, Анатоль дю Мен и Фабрис де Ренар. У камина примостилась повредившая себе щиколотку Стефани де Кантильен, её утешали Арман де Соланж и Бенуа де Шаван. Робер де Шерубен сидел с отсутствующим видом и явно пытался напиться. С ним пришёл и молодой Андрэ де Треллон, который редко бывал здесь, но ненавидя принца Субиза, сегодня предпочел провести вечер у маркизы. Чуть позже подъехала и Мадлен де Жувеналь. Удивительно, но почему-то Камиль де Сериз предпочел тоже уклониться от бальных увеселений.
Стефани, несмотря на случившуюся с ней как раз накануне бала неприятность, никакого уныния не проявляла, напротив, глаза её искрились, на губах играла улыбка. Аббат быстро заметил, что причина радости мадемуазель не в забавных историях, коими сыпал Арман де Соланж, но робких взглядах, кои, изредка поднимая глаза, бросал на неё Беньямин де Шаван. Аббат почесал за ухом. Выбор девицы был правилен. Бенуа он знал давно.
Мадлен де Жувеналь была не на шутку этим раздражена. Ей давно нравился Беньямин да Шаван, и теперь, замечая, как заигрывает с ним кокетка Стефани, злилась. Сам Бенуа нисколько не колебался - ему был по душе игривый и легкий нрав мадемуазель де Кантильен, он был рад услышать, что она покинула былой круг своих друзей, коих он сторонился, что до Мадлен - она казалась ему не больно-то хорошенькой, к тому же - особой с чрезмерно сложным характером.
Это было неверно. Просто Мадлен любила, чтобы все было так, как ей хотелось, и малейшее противодействие вызывало в ней гнев или слезы. Нынешняя ситуация была для неё и вызовом, и оскорблением. Она не собиралась отдавать Бенуа сопернице и, решив досадить одновременно Беньямину и Стефани, подсела к аббату де Сен-Северену. Отец Жоэль с тревогой наблюдал за маневрами девицы, при этом, на его беду, произошло неизбежное: болото глаз мсье засосало несчастную дурочку. Мадлен вдруг почувствовала, как трепетно забилось её сердце, голова пошла кругом. Отец Жоэль с беспокойством слушал несущую всякий вздор девицу, иногда ловя на себе ироничный взгляд Камиля де Сериза.
В ленивом разговоре Шарля де Руайана и Бриана де Шомона мелькали партиты для лютни и чембало, аллеманды, паваны, имена Жака де Шамбоньера, Жана-Анри д'Англебера и братьев Куперенов, а Эдмон де Шатонэ, Анатоль дю Мен и Фабрис де Ренар затеяли разговор о творящихся безобразиях.
- Вольтер говорит, что зло в обществе существует при определенных социальных законах, и оно непоправимо, если эти общественные условия не будут изменены. И он прав. Сегодня все просвещённые люди уже признали республику наиболее естественной формой власти, и согласны, что все люди от природы равны, умственное и нравственное их отличие объясняется лишь различным воспитанием и условиями жизни!
Аббат вздохнул. Он республике предпочитал монархию по сображениям не столько религиозным, сколько практическим и утилитарным: одного короля стране прокормить всё же легче, чем сотню республиканцев, каждый из которых непременно возомнит себя королем, к тому же человек, отдающий страну сыну, обращается с ней бережней, чем тот, кому надлежить передать её врагу… Что до равенства людей и зла в обществе, то он никогда не мог понять, как одинаковое финансовое состояние и положение в обществе, одно и то же воспитание в одном и том же колледже могло породить такую разницу в душах, кою он наблюдал в себе и де Серизе? Салон мадам де Граммон был срезом общества равных, но разве не разнились их души и умы? Разве были равны Одилон де Витри и виконт де Шатегонтье? Аббат не верил ни в пользу реформ, ни в нужность бунтов, ибо был аристократом и мыслил патрициански: аристократ, полагал он, из облагораженной души на любых руинах создаст новый мир. Но какой новый мир может родиться из бунтующего рабства, из лакейского отрицания всякой святыни?
- Взгляните на положение в стране: религиозный фанатизм, политический произвол, взятки, продажность чиновничества, нравственное разложение аристократии, развращённость вельмож! Что же удивляться, что начали пожирать людей!
Сен-Северен подумал, что пора домой. Дебатировать с глупцами не хотел, девица надоела вздором, провести вечер гораздо лучше было бы с новеллами Фиренцуолы или стихами Марино или Тассони. Аббат в литературных вкусах был консервативен и предпочитал родной язык гальскому. Тут, однако, к нему обратился мсье де Ренар.