Смерть Мари убила его. Он ещё несколько дней после похорон не мог прийти в себя, и откладывал объяснение с Камилем, понимая, что оно закончится дуэлью и смертью одного из них. Омертвевшая от потери душа стала равнодушной ко всему, отмщение было делом только чести, но не потребности мертвой души. Равно безразлична стала и собственная жизнь.
Жоэль хладнокровно выбрал место и время поединка, привёл в порядок оружие, но когда появился в коллегии в комнате Камиля де Сериза, уехавшего из замка за день до похорон, ужаснулся. Он не знал, как выглядит сам, но лицо соперника было страшным. На нем лежала печать ада. Изнурённый несколькими бессонными ночами, совсем больной, де Сериз подлинно потерял себя. Его сбивчивая и путаная речь выдала все муки, пережитые им.
Он полюбил впервые, и страсть снедала его. Очень скоро он заметил, что предпочтение оказывается Жоэлю. К былому соперничеству добавились муки ревности, захлестнули ненависть и зависть. Всё это время, поглощённый своей любовью, Жоэль не замечал ничего вокруг. Не видел он и тех взглядов, которые бросал на него извечный соперник Камиль де Сериз. Сен-Северен удивился, когда Мари обронила, что Камиль добивался её, и тоже пытался с ней объясниться. Она отказала де Серизу, казавшемуся ей некрасивым, дерзким, отчаянным и горделивым, но подлинной причиной отказа была любовь к Жоэлю, и де Сериз понял это.
Камиль не мог отдать Мари. Он любил. Он любил Мари и ненавидел его, Жоэля. Дальнейшее помнил смутно. В замке Ретеля он всем напряжением душевных сил взалкал Мари, не спал три ночи, разрывая простыни, взывая к аду и сатане, готов был продать душу чёрту за единую ночь с ней. Обезумевший, он, уставившись в каминное пламя, начал призывать её, почти не помня себя… Вскоре дверь его спальни распахнулась, и Мари словно в полусне переступила порог. Он возликовал, но тут она назвала его Жоэлем…
Ад помог ему. Ад выполнил его безумное желание, но ад одурачил его. Он смог овладеть только телом, а жаждал её любви. Сатана дважды провёл его. Она не любила его. Теперь Ад вошёл в него, душа гниёт и стонет в нём, что он наделал, Господи…
Жоэль молча слушал Камиля. Тот то униженно и жалобно просил о прощении, но тут же взрывался в пароксизмах завистливой ненависти, то проклинал Жоэля, то молил о смерти, то снова исступленно каялся. Лицо его перекашивалось: на нём то появлялась отвратительная в своей порочности улыбка, точно такая же, как и над гробом Розалин, то запредельный ужас. Жоэль понял, что подлинного покаяния в Камиле нет, это испуг последствий совершённого, но не раскаяние в нём, страх кары за грех, но не отвращение к греху, боязнь ада, но не распутства, которое тёмной болезнью вошло в него и растлевало.
Сен-Северен вздохнул. Этот несчастный смертельно оскорбил его и убил чистое, непорочное существо. Но боль потери, понесённой его душой, и теперь Жоэль понял это, была переносимой, ибо не задевала основ, ткани самой души и не ломала его цельности. Он в своей потере остался собой. Душу нельзя убить болью - только грехом. Но что этот безумный сделал со своей душой? Де Сериз обрёк себя на что-то столь страшное, неизбывное в своей скорби, что худшего наказания ему не вынес бы в самой исступленной ярости и сам де Сен-Северен.
Жоэль ещё раз молча оглядел соперника. Не хотел проклинать его, не мог благословить. Он простил Камилю свою боль и свою потерю. Но простить смерть Мари и надругательство над ней - не мог, ибо это лежало вне его воли. Это пусть ему простит Бог.
Торопливо ушёл, несколько дней провёл как в забытьи, жалобно, почти слёзно вымаливая у Господа сил, сна, покоя, забвения… И Сын Божий сжалился над ним. Прошлое сначала помутнело в памяти, потом стало погасать, и наконец Жоэль обрёл странное свойство, кое потом всю жизнь изумляло его самого. Он умел теперь жить подлинно только днём нынешним, прошлое исчезало, едва часы отбивали полночь, он не знал ни ностальгии, ни печали по уходящим дням. Наследник знатнейшего рода, он знал, что никогда не будет нуждаться - и не утруждал себя заботой о дне завтрашнем.
Жоэль уехал на родину, побывал в Греции, через год вступил в монашеский орден иезуитов, почти восемь лет прожил в Италии, однако, затем по делам ордена был направлен в Париж. Он не искал встреч с Камилем де Серизом в Париже, но столкнулся с ним в первый же день по приезде. Был изумлен. Бывший сокурсник сильно постарел и погрубел, выглядел куда старше своих лет, но приобрёл светский лоск и житейский опыт. Он всячески избегал де Сен-Северена, ускользал от бесед и уклонялся от объяснений.
Это было нетрудно - аббат и не думал преследовать де Сериза или досаждать ему.
Между тем фамильные связи открыли аббату двери лучших домов, и вскоре он стал завсегдатаем салона маркизы де Граммон: особняк её был недалеко от его дома, хозяйка была особой зрелых лет, обстановка уютной и спокойной, люди приходили солидные. Вскоре де Сен-Северен с некоторым удивлением заметил, что обрекая себя на встречи с ненавистным соперником, туда весьма часто заходит и де Сериз…
Сейчас де Сен-Северен с тревогой подумал, что не может определить, что именно обеспокоило его. Неужели только мерзкое в порочной гримасе лицо де Сериза? Он ничего не знал о том, как Камиль жил все эти годы, но полагал, что тот мало изменился. Что уронил Камиль недавно в гостиной? "Мораль лишь измучила и истерзала слабые и легковерные души, но не смогла удержать никого, увлечённого сильной страстью…"
Что ж, страсть мсье де Сериза Жоэль уже видел. И, похоже, теперь эта страсть стала подлинно укоренившейся привычкой, а значит, управляла уже самим Камилем. Улыбка де Сериза над гробом несла отпечаток застарелой порочности, Жоэль, священник, всегда старавшийся постичь движения душ сынов человеческих, неоднократно встречал такую на лицах отъявленных распутников. К тому же краем уха де Сен-Северен слышал в обществе молву, что де Сериз слывёт человеком безнравственным, которого разумная мать никогда не оставит наедине с неопытной дочерью. Это проронил в разговоре с ним самим Одилон де Витри, человек, в порядочности которого аббат никогда не сомневался.
И всё же… Градации падения, длительность распада нераскаянной души неотчетливы и туманны, но Жоэль не верил, что де Сериз мог стать убийцей. Что-то мешало принять это, причём это "что-то" было совсем рядом, как и улыбка Камиля над гробом.
Ну да! Улыбка. Камиль, улыбаясь, щелкнул по носику Стефани де Кантильен… Нежность и лукавая насмешка, нечто подлинно братское проступило в ту минуту в Камиле. Так улыбаться можно, сохранив если не душу, но хоть осколок человечности. Это не Камиль. Просто померещилось. Скорее всего, уже с облегчением думал отец Жоэль, Камиль де Сериз домогался Розалин де Монфор-Ламори, но получил отказ. Священник замечал, что она действительно пренебрегала вниманием и настойчивыми ухаживаниями Камиля. Сейчас, при мысли, что она кем-то осквернена и умерщвлена, Камиль испытывает свойственное порочным людям мстительное злорадство - отсюда и эта мерзейшая улыбка…
Только и всего. Только и всего…
Глава 7. "Контраст противоположностей становится особенно разительным, если их поставить близко друг к другу…"
За окном уже совсем стемнело. Жоэль набросил плащ и вышел на улицу - сидеть одному взаперти наедине с неприятными мыслями не хотелось. Сначала направился на Итальянский бульвар, некоторое время бродил там, потом неторопливо миновав биржу со стороны бульвара, присел на скамью, выбрав не ту, что была в круге фонарного света, но почти потерявшуюся в зарослях вечнозеленого самшита.
Он обрадовался возможности обелить Камиля. Аббат был мудр, но этой тайны собственной души не постигал. Этот человек лишил его земного счастья и плотского наслаждения, ранил подлостью сердце. Но видя его, Жоэль неизменно грустнел и страдал, и почему-то влёкся к нему горестной жалостью. Отец Доменико ди Романо, его духовник в Риме, которому он несколько лет назад рассказал о случившемся, выслушал Жоэля напряженно и внимательно, поминутно окидывая исповедующегося ему бездонным и сумрачным взглядом. Наконец проронил спокойно, уверенно и чуть иронично.
- Джоэле, мальчик мой, ты или одарён светлым даром бесстрастия и высшим из даров - непостижимым и сверхчеловеческим - любовью к врагам своим, и тогда ты - свят, или же в тебе - изломанность и искажённость куда большая, нежели в твоём Камилло. Такой излом чреват страшным взрывом затаённой ненависти. Он может разорвать тебя в клочья, мой мальчик, если выйдет наружу… Ты сумел простить ему такое? Подлинно ли ты возлюбил его?
Жоэль вздохнул, но не отвёл от учителя взгляд.
- Вы полагаете, отец Доменико, что я ненавижу его, но не понимаю этого? - он задумался, пытаясь осмыслить и сказанное, и свои чувства. - Тогда душа моя воистину бездонна и я сам не могу понять себя. Я думал, что мне… жаль его.
- Да, он подлинно жалок, его отвергли, ему предпочли тебя, он был не любим… Сегодня меж вами нет предмета вражды, но в его воображении ты снова торжествуешь над ним… Он не может смотреть на тебя свысока, ты подавляешь его… Это помогает тебе… - глаза отца Доменико впивались в его лицо.
Жоэль искренне удивился. Он никогда не думал об этом.
- Нет… Я не хочу никакого торжества над ним.
- Он кажется тебе слишком ничтожным. Торжество над презираемым презренно и не нужно тебе?
Жоэль покачал головой.
- Камиль не ничтожество. Он изощренно умён и весьма даровит, и ни в чём никогда не уступал мне, кроме…
- Кроме?..
- Кроме того, в чём нет ни малейшей моей заслуги…
- А, - усмехнулся отец Доменико, - понимаю. Он некрасив?
Жоэль пожал плечами.
- Он некрасив, когда я рядом. Бонавентура прав. Контраст противоположностей становится особенно разительным, отец мой, если их поставить близко друг к другу. Сам же Камиль просто не может быть назван красивым. И все.
Ди Романо улыбнулся.
- Не высокомерие ли истинного превосходства, свойственное и самым смиренным, говорит в тебе, сын мой? Недооценка себя есть такое же отклонение от истины, как и переоценка. Ты смиренен, но умён, и не можешь не понимать, что данный тебе дар богоподобной красоты возвышает тебя над другими…
Лицо Жоэля передернулось.
- Моя красота, отец, и всё, чему она могла бы послужить - отдано мной Богу. Я не хочу возвышаться ненужным мне…
Отец Доменико помрачнел.
- Я не замечал в тебе жалкой двойственности характера, убожества перекошенных душ, тайного влечения к ненавидимому… Ты казался мне цельным. Простишь ли ты мне, мальчик, два последних вопроса…
Жоэль, снова встретившись глазами с духовником, кивнул.
- Я знаю вашу любовь ко мне…
- Тогда скажи, когда ты говоришь, что этот человек тебе дорог, человек, чьё преступление изменило стези твои, осквернило твою душу и погубило ту, которую ты любил, не чувствуешь ли ты, что тебя… плотски влечёт к нему? Не отвечай сразу, но выслушай и второй вопрос, - резко обронил святой отец, заметив, что Жоэля снова слегка передернуло. - Подлинно ли ты любил ту, коей тебя лишили?
Жоэля покоробило, но он не возмутился духом, а лишь задумался. Помедлив несколько минут, тихо и рассудительно проговорил.
- Я влёкся к ней всей душой. Хотел ли я её плотски? Да, хотел. Мечтал об алтаре и обо всем, что должно последовать после, хотел, чтобы она родила мне детей, хотел умереть с ней в один день. Сильнее её я любил только однажды… один день… мне было двенадцать, тогда болел отец, я молился в нашей домовой церкви. К утру отцу полегчало, врач сказал, что он поправится. Я вышел в сад. Помню шорох листвы и росу на траве. Луч солнца ослепил меня, и в его лучах я увидел Лик Христа. Он улыбался мне. Во мне загорелось пламя. Я пламенел в этой любви. Боль сердца и слезы. Не помню, сколько это продолжалось - мгновение или часы. Времени не было. Потом все тихо ушло, растаяло во мне. Но это было давно. Любил ли я Мари… - Жоэль смотрел в небо. - Любил.
- Ты посягал на неё?
Жоэль опустил голову.
- Нет. Лишь на себя.
Не поднимая глаз, духовник заговорил.
- Ты не ответил на мой первый вопрос, Джоэле. Ты не расслышал его?
Жоэль с улыбкой пожал плечами.
- Я понял вопрос. Мысль о соитии с мужчиной вызывает во мне брезгливую оторопь. Меня никогда плотски не влекло к Камилло. - Улыбка вдруг пропала с его губ, - Но… влечение… да, я чувствовал. Это… было. - Он жалко улыбнулся, - Я всегда хотел иметь друга. Но равен мне был только он… Равенство умов, равенство духа… Я… я холоден. Всегда замечал это. Я не умею вспылить, разгневаться, меня трудно оскорбить. Другие не таковы. А он… пламя. Я недоумевал, считал его нервным, чрезмерно страстным, но… да, меня влекло к нему.
Жоэль ничуть не лгал, но истина была печальней. Выросший на вилле деда в Италии, Жоэль никогда не имел друзей среди ровесников, но всегда грезил другом - равным, понимающим, и по приезде с отцом в Париж искренне надеялся обрести друга в колледже. Увы. Долгие годы уединённого отрочества, общение с дедом и отцом, кои никогда не делали скидку на юность Жоэля, привели к тому, что он своими суждениями либо пугал, либо шокировал сверстников. Даже приятная и располагающая внешность странно отгораживала от него юношей. Де Сериз был единственным, кто, хоть и дразнил его Савонаролой, мог спорить с ним и понимал его. Понимал, но не принимал. Для Жоэля это был призрак дружбы, фантом товарищества, но и он был дорог.
- Замечал ли ты с его стороны ответное чувство - любое…
Жоэль помедлил.
- Нет. В нём был… азарт соперничества, но до Мари… ненависти я не замечал. Любви тоже.
- Ты сказал, что после того, как он обесчестил твою любимую, ты стал жалеть его. Ты не ошибся? Ты давно не был на родине предков. Может, слова для тебя изменились? Ты ведь теперь француз… Может, мы не понимаем друг друга? Ты говоришь - mìsero, это squallido, insignificante, miserabile - он ничтожен и убог для тебя? Жалко выглядит в твоих глазах? Аvere un mìsero aspetto?
- Нет, mìsero, он вызывает жалость, мне его жаль! Mi fa pieta, mi dispiace per lui… Я люблю его. Я хочу спасти его…
- Мне…неясно… Пусть ты влечёшься к нему Христовой любовью, спасающей и прощающей, - ди Романо умолк, но потом снова заговорил, - но понимаешь ли ты, что любя его и прощая ему…ты вызываешь в нём самом утроенную ненависть? - Он заметил, как побледнел Жоэль и умолк снова.
Сен-Северен подлинно ощутил, что в нём оледенела душа.
- Я видел это… но… почему? Я же истинно пытался простить… и душа моя отпустила ему грех!!
- Ты, мой мальчик, для него - живое напоминание о его низости. Великодушием своего прощения ты унижаешь его, милосердием своего сострадания ты тяготишь его, величием своей любви подавляешь. Если ты прав, и он равен тебе в уме и дарованиях, - простить этого он не сможет. Ты неосознанно выбрал для него худшую из кар - кару помилования. Такие люди, как твой Камилло, никогда не простят другим того зла, которое сами им и причинили.
После долгого молчания Жоэль спросил.
- Значит ли это, что он скорее простит себя, чем меня? Себе он прощает?
- Я не знаю эту душу. Но если он по-настоящему равен тебе… Ничтожные души легко забывают, высыхая как лужи, но чем глубже душа, чем страшней её провалы, тем неизгладимей в ней память греха. Тем страшнее будет и кара, которую он…
Старик умолк.
- … которую он…? Заслужит? Обрушит на себя сам?
- …Не знаю, Джоэлино. Такие, как ты и он, обретают или теряют себя здесь, не ожидая загробных судов Божьих. Они носят ад и рай в себе, поют Осанну или сами казнят себя. И потому - ты не сможешь спасти его… без него самого, а он никогда не захочет быть спасённым тобой… разве что…
Жоэль встал и опустился на колени перед духовником.
- Разве что?
- Неисповедимы пути Господни, но бездонен океан милосердия Его.
- … Мне жаль. Но правильно ли я понял, отец? - Жоэль потемнел лицом, - вы намекаете, что пытаясь спасти его… я… подтолкну его к ещё большему падению? По ненависти ко мне?
Тот с мрачной улыбкой кивнул.
- Даже Господь не может спасти того, кто сам влечется к гибели. Не хлопочи над его душой, но молись о нём.
- Я понимаю. Спасибо, отец, - в глазах Жоэля стояли слёзы.
Отец Доменико исподлобья окинул взглядом своего духовного сына. Сведущий в сердцах людских, читающий потаённое, понимающий сокровенное, отец Доменико искренне любил эту дивную отрасль древнейшего из родов земли своей. На молодом Джоэле ди Сансеверино лежало Божье благословение. Чистый и целомудренный, кроткий, как голубь, и мудрый, как змий, бесстрастный и милосердный - Господи! Воистину, дивен Ты во святых Своих… Но эти размышления были неизвестны юному Сансеверино, ибо вслух иезуит сказал лишь, что ему надлежит внимательно надзирать за собой, ибо дьявол поминутно подвергает нас искушениям, и неизменно помнить, что лишь в Господе мы обретаем силу, без Него же не сотворим ничесоже…
Потом добавил.
- Опасайся самонадеянности. Я знаю тебя и верю в твою искренность. Она - откровение чистой души, но поверь… мало кто из живущих знает себя в полноте. Избегай Камилло. Не то, боюсь я, не ты спасёшь его, но он подтолкнёт тебя к падению. К падению в бездну ненависти и мести. Твоё безгневие и прощение… слишком надчеловечны, слишком божественны, сын мой…
…Жоэля вывели из задумчивости стук копыт и скрип колес экипажа. Карета остановилась, и оттуда показался невысокий человек в тёмном плаще. Он вытащил какой-то мешок, наполненный на треть чем-то сыпучим, вроде песка или муки. Когда незнакомец вступил в круг фонаря, Жоэль де Сен-Северен с изумлением узнал Реми де Шатегонтье. Виконт был в перчатках, холщовый мешок держал осторожно, стараясь не замарать плащ. Аббат пригляделся к ноше его милости, но, не смог понять, чем он наполнен. Реми нетерпеливо переминался с ноги на ногу, потом замер и прислушался. По камням мостовой со стороны биржи снова застучали лошадиные копыта, и показалась ещё одна карета. Герб де Конти на ней Жоэль узнал издали, а через минуту раздался и голос его сиятельства.
- Ну, что, Реми?
Виконт в лаконичных, но непечатных выражениях выразил раздражение опозданием своего собеседника, потом торопливо, но осторожно протянул Габриэлю де Конти привезённый груз. Тот, сопя, погрузил мешок в свою карету и, захлопнув дверцу, зевнул, пожаловавшись, что не выспался. Ремигий, тщательно отряхнув перчатки, сварливо поинтересовался:
- Я надеюсь, теперь мои интересы будут учтены? Или только enculé у нас жуируют?
Де Конти расхохотался.
- Чего это ты дружка-то честишь, Реми? Небось сам не раз тем же пользовался! К тому же мне казалось, что уж твои-то интересы были соблюдены. Я даже тебе позавидовал…
Лицо де Шатегонтье исказилось презрительной и высокомерной гримасой.
- Дружка?… Волк из Компьенского леса ему дружок! Я говорю о моих финансовых интересах, Габи. Я собираюсь купить имение под Сомюром…
Герцог поднял вверх густые кустистые брови.
- Под Сомюром? - и воскликнул с большим пылом и едва заметной иронией, - о, Анжу, долина Луары, да-да, друг мой, это подлинно райское местечко. Какая спаржа, какие яблоки! О, знаменитый "тарте-татин" в городке Ламот-Бёврон! О, моя юность… Юные девочки с упругой грудью, "филе-де-сандр" из окуня с соусом "бёр-блан", толстые аппетитные попки, фаршированный лещ и жареный угорь в красном вине! А лосось со щавелем! А паштеты и козий сыр из Турена! Покупайте, покупайте, дружище…