Челкаша - на трон!
Гарнич-Гарницкий на этот раз выпил водку, отломил ломтик паюсной икры и с аппетитом закусил. После этого произнес:
- В борьбе со смутьянами нельзя полагаться на волю Божью. Надо беспощадно уничтожать революционную заразу уже при ее возникновении. А у нас из Сибири государственные преступники бегут в любое время и по собственному желанию. Наглядный пример - недавний побег Брешко-Брешковской. Разве не так, Владимир Федорович?
Джунковский согласно кивнул:
- Это совершенно ненормальная особа! Она патологически жаждет гонений и страданий, без них она не мыслит свое существование. Первый раз она попала за решетку еще 1873 году. Особое присутствие Правительствующего Сената за разлагающую работу среди крестьян и провоцирования среди них неповиновения лишил Брешковскую всех прав состояния и сослал на каторжные работы. С той поры она бегала несколько раз. А в седьмом году за пропаганду террора и организацию тайных кружков в Саратовской и Черниговской губерниях, а также за попытку поднять на бунт жителей Симбирска ее вновь отправили в Сибирь. Но уже вскоре наши либеральные сенаторы заменили ей каторгу поселением.
- И что же? - Шаляпин со смаком закусывал янтарной семгой.
- Нынешней осенью бежала в сторону Парижа, где главари российской смуты готовили празднование ее семидесятилетия. Чествование позорной и преступной жизни! К счастью, зловредную старуху схватили и вновь отправили этапом в Сибирь. Эти исчадия ада на нас с заговорами и бомбами, а мы им пальчиком грозим: "Ай-ай, так нельзя!"
Гарнич-Гарницкий, пребывавший в мрачном состоянии духа, согласно кивнул головой и жарко заговорил:
- Да, мы слишком великодушны. В каких-то поганых журнальчиках, которые называются почему-то "сатирическими", печатают всякие непристойные гадости про Государя, про Императрицу и Григория Распутина, про нашу Православную церковь.
- Писакам все сходит с рук, писаки - публика наглая, - добавил Соколов. - Едва Государь по своей милости объявил Манифестом от семнадцатого октября пятого года свободу слова, в свет тут же стали выходить пошленькие журнальчики, пропитанные ядом ненависти к России. Больше всего достается тому, кто дал возможность этим бумагомарателям свободно высказываться. Известные художники рисовали в самом непристойном виде Государя и его министров. Я подсчитал и ужаснулся. Этой гнусной подрывной продукции выходило почти полторы сотни названий.
- Интеллигенция заражена нигилизмом, уже лет сорок открыто требует "свержения проклятого самодержавия", - заметил Бунин. - Авторитет самодержавия сильно подорван, это очевидно. И все это сделала российская мятущаяся интеллигенция. Но положим, свергнут они царя. А кто сядет на престол?
- Челкаш! - грустно усмехнулся Джунковский. - И он себя тут же окружит таким же ворьем и перережет всю российскую интеллигенцию - цвет нации.
- И в этом будет историческая справедливость - сами того добивались! - Гарнич-Гарницкий вдруг встрепенулся: - Под анчоусы еще не выпивали.
- Какой конфуз! - засмеялся Бунин. - Никакого уважения достойным представителям морских рыбешек. - И вдруг серьезно-печальным тоном: - Газеты почти в каждом номере трубят: "Победоносным шагом двинемся войной на загнивающую Европу!" И никто не хочет думать, что "победоносная" война - это тысячи трупов, миллионы разбитых судеб.
Соколов с грустью покачал головой:
- Горький только недавно вернулся в Россию, но, трепеща от гнева, на каждом углу восклицает: "Если грядет война, то самым страшным проклятием станет русская победа! Дикая Россия навалится стомиллионным самодержавным брюхом на просвещенную Европу!"
- Алексей Максимович, как многие другие интеллигенты, забывает, что благодаря этому "проклятому самодержавию" живет припеваючи, - заметил Джунковский.
Соколов охотно согласился:
- Да, у Горького маниакальная страсть воспевать воров и убийц. Его герой - бездомный босяк. А сам Алексей Максимович раскатывает по лучшим курортам мира, купил дворец в Сорренто, где привечает большевистскую верхушку.
- Зато этого Горького российская интеллигенция только что на руках не таскает, превозносит выше небес, - заметил Бунин. - Он, безусловно, очень талантлив, но талант его какой-то изломанный…
К столу подошел Куприн. Он обнял сзади за плечи Соколова, пробормотал:
- Граф, ты красив и знаменит, а меня дамы любят больше!
- Поздравляем! - рассмеялся Соколов. - И кто очередная жертва твоих чар?
- Имя назвать не могу, это нескромно. Лишь откроюсь, что это знаменитая графиня, юная красавица!
- И она уже лобызала тебя?
Куприн уклончиво отвечал:
- Мы не торопимся к вершине амуровых страстей. Пока графиня приказала накрыть для нас роскошный стол.
- Счастливец!
Куприн поцеловал в щеку Соколова, с чувством воскликнул:
- Я тебя люблю! - И уже обращаясь ко всем: - А жизнь сыщику я спас, это точно. Я отговорил его лететь с Чеховским… - и, малость пошатываясь, отправился восвояси.
Шаляпин с некоторым изумлением и восторгом проговорил:
- Вот настоящий русский человек: и талантлив, и бесшабашен. Ведь сколько раз он летал с Уточкиным!
Градоначальник под облаками
Соколов взглянул на Джунковского:
- Владимир Федорович, а вы ведь тоже летали с Уточкиным. И как там, в небе?
Джунковский сделал руками движение, обозначавшее: этого не понять, это самому испытать надо! Но вслух произнес:
- Во второй половине апреля десятого года в Московском техническом училище открылась выставка по воздухоплаванию. Интерес у нас к воздухоплаванию, сами знаете, громадный. Одновременно с выставкой на скаковом поле Ходынки устраивали пробные полеты бипланов. Публики ходило много, а тут вся Москва собралась: "Ура, сам Уточкин летит!"
Признаюсь, мне давно хотелось в небе побывать. Я прикатил на Ходынку и к Уточкину:
- Сережа, жажду с тобой в небо подняться!
Тот в ответ самым обыденным тоном, словно в трактир к Егорову собрались на блины:
- М-милос-сти п-прошу! 3-забир-райтесь сюда. Т-только крепче держитесь.
Биплан Уточкина был системы "Фарман". Весил он тридцать пудов, наибольшая скорость - чуть меньше ста верст. Передовая техника! И вот на глазах тысяч людей ваш губернатор полез на биплан. Восторг оглушительный и всеобщий! Я себя чувствую героем. Что тебе граф Суворов, овладевающий Измаилом! Но уже через минуту иллюзии развеялись: не герой я, а несчастная жертва.
Сотрапезники слушали, боясь дыхнуть, а Шаляпин прямо-таки впился взглядом в рассказчика.
- Уточкин сидит впереди, а мое сиденье оказалось сзади и выше. Взглянул - а там крошечное велосипедное седло. Упора никакого, ноги можно поставить лишь на тонюсенькие поперечные жердочки. С ужасом думаю: "А за что руками держаться?" Оказывается, за такие же ненадежные жердочки. Куриный насест в деревне видели? Так вот он по сравнению с этими жердочками могучая стальная балка. Размышляю: "А что, если на высоте, где мощный встречный ветер, жердочки моего веса не выдержат, в прах развалятся? Что делать, Господи? Может, отказаться от этой глупой затеи?" Нет, думаю, срама такого не переживу. Лучше погибну героической смертью.
Уточкин орет, заикается:
- Ф-фуражку с-сымите! В м-мотор попадет, тогда…
Не договорил он, а мне и так понятно. Заревел за моей спиной мотор, зачихал, сиреневый вонючий дым стелится, а аэроплан затрясся, как умирающий в агонии. И двинулся, двинулся…
Побежал самолет по Ходынскому полю, все больше скорость набирает, по кочкам подпрыгивает, только зубы лязгают. Ощущение дурное, кажется, вот-вот вылечу от толчка на землю. Вдруг - рывок, меня прижало к моей жердочке. И так плавно оторвались от грешной земли, так хорошо на душе стало! Только адски ревет мотор да ветер стремительным потоком норовит сдуть меня. День ясный, солнечный. Поднялись - вся Москва как на ладони! Храм Христа Спасителя золотом куполов блестит. На горизонте голубой лентой Москва-река к Кремлю жмется. Из домов обывателей мирные дымы вверх тянутся. Красота необыкновенная! И понимаю, что все сейчас головы задирают, на нас смотрят. Загляделся, про страх и жердочки вмиг забыл. Спускаться на землю не хотелось - так хорошо в небе.
Обиженный Шаляпин
- Выпьем за отчаянного Владимира Федоровича! - предложил Шаляпин.
- За такого знатного авиатора необходимо выпить! - засмеялся Соколов и обратился к ресторатору: - Иван Григорьевич, почто голодом нас моришь? Закусок мало.
- Уже на подходе, Аполлинарий Николаевич! Эй, Порфирий, бочоночек с икрой черной сюда ставь, к ракам. Обратите ваше милостивое внимание на салат оливье - пальчики оближете. На горячую закуску рекомендую-с брошет из судака, хороши омары, а устрицы самые наисвежайшие, вот это - форшмак из рябчика…
Шаляпин нетерпеливо дрыгнул ногой:
- Уха из стерлядей будет?
- Непременно-с, двойная, с расстегайчиками! А на рыбу холодную готовим студень "царский" и аспиг из ершей.
Шаляпин продолжал:
- А нынче поставишь нам "Графа Соколова"?
- Это непременно-с. "Граф" - статья особая. Пользуется повышенным спросом. Подаем вместе с портретом гения сыска.
Джунковский, знаток ресторанных блюд, вопросительно посмотрел на ресторатора:
- Что за блюдо - "Граф Соколов"?
- Извольте знать, это когда стерлядь приготовляется на пару шампанского Абрау-Дюрсо, а внутри фарш сложный - с лангустинами очищенными или крабами, икрой черной и красной. Это, простите, любимое блюдо Аполлинария Николаича-с. Рецепт его, сам нам подарил.
Шаляпин протянул:
- Да-а, в мою честь еще блюдо нигде не названо. Может, мне в сыщики податься?
Находчивый ресторатор тут же откликнулся:
- Только вам, Федор Иванович, чтоб в сыскном деле с графом Соколовым сравняться, следует стать, как Шаляпин в оперном! А это очен-но трудно-с.
За столом улыбнулись.
В это время раздались аплодисменты - на эстраде появился маэстро Андреев. Музыканты, устраиваясь, загремели пюпитрами, задвигали стульями. Дирижер дал знак, все стихло, и вдруг полилась нежнейшая мелодия - "Ох ты, ноченька".
"Благословляю я свободу"
Шаляпин выпил еще шампанского и начал тихонько напевать.
Тем временем лакей подал нарочно для певца приготовленное изысканное блюдо - седло молодого барашка. Шаляпин с неожиданной печалью произнес:
- Вот поставили мне седло, за которое нам в счет впишут не меньше десяти рубликов. А меня все время упрекают в том, что алчен, деньги, дескать, очень люблю. Даже Горький, капиталы лопатой гребущий, меня в "жадности" упрекает. Когда зовут петь купцы именитые или кто из великих князей, естественно, размер гонорара называю. Цену я себе знаю, бесплатно только птички поют. Но почему я должен по дешевке продаваться, а? Да, деньги я люблю. А как не любить? Я голода, холода и унижений смолоду ох как много натерпелся. И только потому, что сидел без копейки единой. Я-то знаю, как по два дня не евши в Казани и Нижнем ходил… И еще смертельно боюсь: голос потеряю, денег не будет, кто поможет? Никто, господа, бывшей знаменитости не поможет. Вот если только Иван Соколов в своей "Вене" тарелку супа и рюмку водки поставит. - На глазах Шаляпина блеснула слезинка. - Ванюшка, сукин сын, нальешь тарелку супа нищему Федору Шаляпину, а?
- О чем вы, Федор Иванович! - Ресторатор даже побледнел. - Когда хотите, всегда за честь сочту… бесплатно…
- Я ведь с ранних лет в себе силу необыкновенную ощущал, - горячо продолжал Шаляпин. - Начинал в Тифлисе. В тамошней оперетте меня не взяли солистом, поставили в хор. Вдруг - счастье удивительное! Меня приглашают в Мариинку. Для начала дали партию Руслана. Боже мой, как я провалил эту роль! Брр, вспоминать и стыдно, и страшно. С той поры ни разу не пел Руслана - зарок дал. Несколько раз пел Фарлафа, Руслана - ни-ни. В Мариинке после этого провала держали меня на крошечных ролях и мизерном жалованье. Я слушал самых знаменитых солистов и понимал: я ведь могу петь во много раз лучше! Так и пропал бы, если б меня вдруг Мамонтов не заметил. Он и пригласил в свою оперу, в Москву. Тут я запел - люстры мелко дрожали, нервные дамы в обморок от восторга падали.
Шаляпин вдруг расхохотался, поднялся во весь рост, обратился к залу:
- Господа, мы сегодня хорошо гуляем с моим другом графом Соколовым и со товарищи. Пусть этот вечер нам запомнится на всю жизнь. Посвящаю гению сыска, стерлядь имени которого вы сегодня можете заказать за двенадцать с полтиною по карточке и съесть, романс… - Повернулся к Андрееву: - Прошу, Василий Васильевич, "Благословляю вас"!
Зал затих. Полилась чудная мелодия Чайковского. Шаляпин взял негромко, в малую силу, но и в дальних уголках и наверняка на улице было слышно:
Благословляю вас, леса,
Долины, нивы, горы, воды!
Набирая мощь, свободно и счастливо играя каждым звуком, торжественно взял ноту, и необычной красоты звуки наполняли, казалось, не только это пространство - весь мир:
Благословляю я свободу
И голубые небеса.
И посох мой благословляю,
И эту бедную суму,
И степь от края и до края,
И солнца свет и ночи тьму…
Когда стих последний аккорд, зал, очарованный этой красотой, еще долго сидел молча. Все были поражены до столбняка могучей божественной силой, воплощенной в этом человеке.
Потом бурно грянули овации.
И никто не кричал "бис" - в ресторане просить пения великого артиста было бы неприличным: он пришел сюда для отдыха.
За столом вновь закипел разговор. Бунин спросил Джунковского:
- Владимир Федорович, правду пишут газеты, что войны с Германией не миновать?
Тот неопределенно отвечал:
- Трудно говорить с определенностью, однако…
Его перебил Шаляпин, который страстно начал доказывать, что войны не будет.
Соколов обратился к Гарнич-Гарницкому:
- Отчего, сударь, вы нынче столь печальны?
Подметное письмо
Тот после некоторой паузы, задумчиво почесав переносицу, медленно произнес:
- Со мной произошла странная и нехорошая история. Я еще никого в нее не посвящал, вы, Аполлинарий Николаевич, первый. И я очень жду вашей помощи. Но теперь вижу, что ресторан не очень подходящее место для нашей беседы. Позвольте к вам завтра пораньше заглянуть?
- Конечно, Федор Федорович, приходите к девяти. Я буду в первом "люксе" ждать вас.
- Вот, на всякий случай возьмите это письмо, - и он протянул обычный, сиреневого цвета почтовый конверт.
Соколов удивился: кончики пальцев у этого всегда мужественного человека слегка дрожали.
Гарнич-Гарницкий продолжал:
- Лучше, если оно у вас будет. Сегодня моему камердинеру вручил письмо какой-то мужчина, приметы которого камердинер сообщить не умеет. Дома прочтите, оно напрямую связано с тем, что меня тревожит. Мои враги пошли на хитрость. Чтобы скомпрометировать меня, пишут как бы от лица неведомой мне возлюбленной. Теперь я не уверен ни в одном своем дне. Иду словно над пропастью.
На конверте изящным, немного округлым и каллиграфическим почерком было выведено черными чернилами: "Его высокоблагородию, действительному статскому советнику Ф. Ф. Гарнич-Гарницкому - лично".
Сыщик убрал письмо, произнес:
- Дома прочту, писала явно женская рука.
Раздался рокочущий голос Шаляпина:
- Эй, друзья! Почему не пьем? Не дело! Человек, беги на кухню, спроси: готов "Граф Соколов"? А то сейчас съедим своего, натурального. Ха-ха!
* * *
Разъехались незадолго перед закрытием ресторана, в половине третьего.
Следующий день стал у графа весьма хлопотливым.