Целуя Анри сначала в правую щеку, затем в левую, Дора заметила мини-колонию арабок, сидевших на террасе. И с чего вдруг ей вздумалось назначать свидание именно здесь? Она мысленно упрекнула себя, слегка касаясь пиджака Анри, пахнущего новизной и шиком; она отметила и безукоризненно свежий воротник белой рубашки. Он заслуживал большего, чем оказаться в этом месте, полном напыщенных богачек. Я не дотягиваю до его уровня, подумала она. Хотя как можно быть уверенной, дотягиваешь ли до уровня человека, которого едва знаешь?
- Красный портвейн, - сказала Дора.
И все опять было как раньше: улыбки, оливки.
- Вы даже не представляете, как я их люблю.
Она сразу рассердилась на себя за то, что произнесла эту фразу, боясь, что Анри тут же проведет параллель между оливками и этими арабскими женщинами, стрекотавшими неподалеку от них, а потом - между арабским языком и ливанской войной… Дора старалась не поглощать оливки слишком быстро и вести беседу с осторожностью, словно пересекала минное поле.
- Вы думали о нашей передаче?
- Только о ней и думал.
Дора вынула из сумочки тетрадку необычной формы - узкую, вытянутую по вертикали, мало пригодную для того, чтобы делать записи, и открыла страницу, на которой карандашом был набросан какой-то план - казалось, почти детской рукой.
- Вы делаете заметки?
Нельзя было допустить, чтобы она хоть на минуту заподозрила, что он смеется над ней. И Анри с ходу начал импровизировать.
- Съемку нужно провести в церкви. Точнее, в романской часовне. Отыскать такую где-нибудь в Бургундии, в Оверни… Мы будем стоять перед алтарем, или перед крестильней, исповедальней, в глубине крипты, и говорить о любви, о сексе, о грехе, а потом выйдем наружу и пройдем по кладбищу среди обветшалых могил. И тогда вы заговорите со мной о смерти, моей собственной или моего отца…
- Превосходно! Да, именно так и сделаем!
На самом деле, даже если бы она предложила ему провести съемку на кухне, Анри уже не собирался отступаться от своей идеи: в церкви. Потому что с самого вечера их знакомства он думал лишь о том, как стоять рядом с этой женщиной у алтаря - перед священником.
~ ~ ~
Клиентура "Беркли" еще больше пожелтела - стайка японок с непроницаемыми лицами пришла на смену арабкам и недоуменно защебетала - очевидно, в тщетных поисках какого-либо туристического интереса в этом месте. Дора вновь принялась за оливки - зеленые и черные, - одновременно слушая рассказы Анри о Людовике XVI. Официанты, посмеиваясь, каждые четверть часа приносили новую порцию оливок. К восьми вечера Дора была уже сыта, и вопрос об ужине не возник. Она предложила Анри пойти взглянуть на Нильса Арестрапа в театр "Афина".
- Я не слишком люблю театр, - признался Анри. - Эти пыльные кресла, эта духота… К тому же я туговат на одно ухо и не разбираю половину слов, которые произносят актеры. А когда они начинают кричать, это меня еще больше раздражает.
- Наверно, вам доставались плохие места.
- Место за тридцать пять евро не может быть плохим. Но я предпочитаю проводить вечера за бокалом мерсо. Мои друзья-театралы - самые ужасные друзья, какие только могут быть у человека: даже враги не испортили мне столько вечеров своими приглашениями! Но, очевидно, Нильс Арестрап заслуживает того, чтобы увидеть его?
- Я заказала два билета на сегодня - на тот случай, если у вас не окажется других планов.
У Анри действительно не было других планов - кроме как прыгать от счастья и обнимать Дору. Но пока приходилось ограничиваться театром.
Доре захотелось пройтись пешком, чтобы немного освежиться. К тому же по пути она могла слушать продолжение рассказов Анри о несчастьях герцога Беррийского.
Она настояла, что оплатит счет.
- Тем более что платит моя контора.
Ну что ж, на сей раз - пусть.
Переходя улицу Мариньи в неположенном месте, Дора взяла Анри под руку. Это можно было бы счесть за приглашение к действиям, если бы речь не шла о Доре - Анри видел, что так же она ведет себя со всеми остальными. Тем не менее такой жест был приятным и новым, хотя сам по себе и устаревшим. Театральным, сказал Анри себе. Он от души наслаждался. В конце концов, история Франции тоже была театральна.
- Французы придумали постановку, где Людовик XVI изображался в виде огромного борова, которому в конце отрубали голову. Если бы вы знали, насколько не стоит доверять историкам!
Дора была согласна. Согласна идти под руку с мужчиной, который изображал из себя знатока французской истории и ни на секунду не выпускал ее руки из своей.
Пройдя вдоль садовой решетки на Елисейских Полях, они вышли на площадь Согласия.
- Историки решили, что нужно изучать старый режим, для того чтобы понять революцию. На первый взгляд это логично, но на самом деле они вовсе не изучают старый режим, а лишь ищут в нем доказательства тому, что жизнь тогда была невыносима, а бунт неизбежен. А кто говорит "бунт", тот подразумевает "революция". Согласно историкам, Французская революция произошла потому, что люди были бедны, что кругом творились одни несправедливости и царило неравенство. О, ужасное неравенство! Это все равно что поместить рядом портрет Марии-Антуанетты кисти Виже-Лебрена, на котором прическа королевы достигает полуметра в высоту, а обрамлением ей служит дворцовая роскошь, буйство красок, и черно-белые гравюры, изображающие тяжелый крестьянский труд, убогие домишки и крошечные огороды и прочее в том же духе. Так нас и приучили видеть реальность еще со школьных времен - черно-белое против многокрасочного, аристократическая роскошь против крестьянского убожества. Как тут не захотеть революции? Остается лишь объяснить, зачем ради этого надо было отрубать голову королю.
Анри почувствовал, как Дора вздрогнула - должно быть, при мысли о гильотине.
- Революция не имеет причин, - сказал он. - По крайней мере, не стоит искать их в невзгодах французского крестьянства. Революция - это насилие, а насилию не нужны причины. Насилие ниоткуда не происходит - оно изначально здесь. Ничто его не порождает, и оно не созидает ничего.
Интуитивно Дора была согласна со всем, что Анри говорит. Она была согласна также разделить пополам сэндвич с ветчиной, наскоро изготовленный и поджаренный в первом попавшемся бистро. Оливки - это чудесно, но перед тем, как весь вечер смотреть на Нильса Арестрапа, нужно было подкрепиться чем-то более серьезным.
Она мгновенно уничтожила свою половину сэндвича. Анри отметил, что Дора очень изящно орудует вилкой. Сам он никогда не мог этим похвастаться.
Оставив на стойке несколько евро, он снова взял Дору под руку, и они вышли.
~ ~ ~
Войти в театр и пересечь вестибюль под руку с хорошенькой и вдобавок знаменитой женщиной, после того как он вывел в свет столько молодых людей, это было для Анри совершенно новым испытанием на практике, не сравнимым с прежним опытом. Новые переживания отличались от старых ощущений, как день от ночи.
У подножия лестницы Дора выпустила его руку и направилась к окошку, где выдавались контрамарки для прессы. Она улыбалась одним, обнималась с другими - и Анри уже начал чувствовать себя немного глупо, стоя в одиночестве посреди вестибюля, когда вдруг увидел молодого человека, направлявшегося к нему с протянутой для рукопожатия рукой.
Мартен Кальмира. Совершенно неожиданно было его видеть по прошествии стольких лет. Последовали обычные "Как дела?" и "Что здесь делаешь?".
- Я репетирую в малом зале, - сказал Мартен.
- О, так ты теперь в театре!
После того как обмен любезностями был закончен, Анри спросил Мартена, есть ли у того новости от Ноэми.
- Нет, никаких. Она из тех девушек, что исчезают внезапно и бесследно. Была - и нет!
Появилась Дора, держа в руке два билета, словно веер.
Анри представил Дору и Мартена друг другу. При этом счел нужным положить руку Доре на плечо, чтобы Мартен не питал лишних иллюзий.
Раздался звонок. Спектакль вот-вот должен был начаться. Анри с Мартеном обменялись номерами телефонов и договорились созвониться и встретиться. Слегка поколебавшись, они все же обнялись на прощание. Затем Мартен обнял Дору и что-то шепнул ей на ухо, прежде чем удалиться. Анри подумал, что этот человек, невысокий и суховатый, с твердой походкой, был бы идеальным вариантом на роль одного из персонажей его сценария. Это же вылитый Эбер!
- Вы, оказывается, знакомы с театральными звездами, - проговорила Дора почти ревниво, вновь беря Анри под руку. - Мне очень нравится этот актер!
- Но вы не в его вкусе.
- Откуда вы знаете?
- Я был знаком с его прежней… подружкой.
- Ах, вот как!
- Я снимал ее в одном своем фильме примерно пятнадцать лет назад.
- Да, я все время забываю, что вы снимали фильмы.
- Может, потому, что они были убогими?
- Нет, печальными. Вам самому не было грустно, когда вы их снимали?
Анри всегда гордился своими малобюджетными фильмами, но внезапно понял, отчего они получались столь меланхоличными: именно от недостатка средств.
Ему никогда не хватало храбрости занять денег, чтобы вложить их в рискованный проект, и красноречия, чтобы убедить своих кредиторов, что их средства пойдут на реализацию высококультурного замысла и что даже в случае финансового неуспеха у них появится множество меценатов. Почему ему никогда не удавалось добиться от продюсеров того, чего он с легкостью добивался от издателей?
Загадка.
Свет в зале погас. Поднялся занавес.
Нильс Арестрап хромал - это был единственный интересный момент во всем спектакле. Он хромал великолепно, расхаживая по сцене с тростью вдоль и поперек - тук-тук, тук-тук, из стороны в сторону. На этом держался весь его актерский гений.
Проводив Дору до стоянки такси на площади Оперы, Анри позвонил Мартену и без долгих прелюдий заявил:
- Я пишу сценарий, и у меня есть роль как раз для тебя.
~ ~ ~
Анри взял напрокат "мерседес" в "Авиз" и заехал за Мартеном - тот ждал его у подъезда своего дома на улице Лепик.
- Мы едем в Алансон, - объявил Анри, как только Мартен пристегнул ремень безопасности. - Ты там был?
- Нет.
- Очень милый городок, вот увидишь. Замечательные кондитерские и пара красивых церквей. И отличный ресторан - там готовят эскалопы в сливочном соусе. Ты любишь эскалопы в сливочном соусе?
- Звучит заманчиво.
- Их еще поливают зажженным кальвадосом. Потом сходим в Музей кружева.
- Так что там с фильмом?
- Фильм о Людовике XVII, "ребенке из Тампля".
- А какая роль для меня?
- Тебе что-нибудь говорит имя Жака-Рене Эбера? Ну, эбертисты, газета "Папаша Дюшен"…
- Не слишком много.
- Так вот, представь себе, Жак-Рене Эбер родился в Алансоне. В 1757 году. В двадцать лет он приехал в Париж, а десять лет спустя, в разгар революции, стал редактором газеты "Папаша Дюшен", издания вроде регулярного сборника памфлетов, которое вскоре стало голосом всех санкюлотов, официальным печатным органом Коммуны. В некотором смысле это предтеча "Утки за уткой", "Харакири", "Миномета". Все эти газеты - потомки "Папаши Дюшена".
- А при чем тут Людовик XVII?
- При том, что папаша Дюшен, то есть Эбер, тот человек, который приказал убить Людовика XVII.
Мартен сразу же осознал всю важность своей будущей роди. Убийца ребенка. Это становилось интересным. Ему уже доставались несколько ролей негодяев, но на сей раз, очевидно, это будет нечто совсем иное. И в то же время Мартен очень хотел задать один вопрос, который не имел никакого отношения к сценарию, но вертелся у него на языке с тех пор, как он встретил Анри в театре с Дорой. Он не решился заговорить об этом по телефону, но если и согласился принять предложение о двухдневной поездке, никак не укладывавшейся в его планы, то только по одной-единственной причине.
- Та женщина, с которой ты был в театре…
- Дора Айшер.
- Вы вместе?
Хотя Анри предвидел этот вопрос и постоянно ожидал его, он был не способен на него ответить. Он не знал, "вместе" ли они. Анри так глубоко вздохнул, что автомобиль слегка занесло.
- Понимаю, - сказал Мартен.
Воцарилось молчание. Они проехали несколько дорожных знаков, указывавших направление в сторону Версаля.
- В детстве я однажды был в Алансоне на каникулах. Но больше не ездил - там слишком холодно. Даже летом, вот посмотришь. Одно время я думал, что совсем забыл этот город, а потом однажды со мной случилась одна вещь в "Друо", на аукционе почтовых открыток. Я собирался купить для своей коллекции серию, изображающую публичные казни в Тонкине. Но серия оказалась слишком дорогой. Тогда я пошел в соседний зал. Там продавалось старинное белье. Я долго бродил по залу, рассматривая все эти ночные сорочки, чепцы, нижние юбки, панталоны, платьица умерших детей, четырехметровые скатерти, к которым прилагалось по двадцать четыре салфетки, простыни, послужившие саванами для множества тел, вышитые платочки, осушившие столько слез… В конце концов я тоже ввязался в торги. Я совершенно не разбирался в ценах, скорее, мне просто хотелось подразнить стариков-антикваров, буквально облепивших выставочный стол и желавших все загрести себе. Иногда лоты продавались на вес - десять килограммов белья в плетеной корзинке, - и старичье начинало рыться в нем. Мне тоже захотелось все пересмотреть и перетрогать. Я подошел ближе и с серьезным видом начал перебирать эти старые тряпки, пахнущие нафталином, приговаривая: "Позвольте-ка, позвольте-ка!" И в конце концов положил глаз на одну корзину, которую никто не хотел брать: она была набита всевозможными лоскутами, правда, старинными - шестнадцатого, семнадцатого и восемнадцатого веков, - но эксперт, мадам Даниэль, я запомнил ее имя, никак не могла их продать. Она стояла на помосте с микрофоном и смотрела прямо на меня, словно подбадривала: "Ну же, покупайте!"
Я еще раз погрузил руки в кружева - некоторые были из ателье мадам Ла Перрьер в Алансоне. Очень необычные узоры, музейная ценность, по словам мадам Даниэль. Ты не представляешь, как я собой гордился, когда притащил домой ворох этих чертовых кружев, наполовину сгнивших! Да и остальные были совсем ветхие, не толще паутины. Но мысль о том, что я обладаю "музейной ценностью", меня воодушевляла. Я разложил кружева на листах бумаги, собрал листы в стопку, убрал в коробку из-под обуви и поставил рядом с моей коллекцией открыток. Время от времени я вынимаю кружева из коробки, разглядываю, трогаю и думаю, что бы с ними сделать. Но с ними уже ничего не сделаешь. Можно подумать, мои предки занимались плетением кружев, и во мне проснулась глубинная память.
"Мерседес" развил скорость до 160 километров в час, но Анри этого даже не заметил.
~ ~ ~
Поездка по Алансону в одиннадцать утра в мощном бесшумном автомобиле, таком широком, что иногда он с трудом проезжал сквозь узкие улочки исторического центра, вызывала странные ощущения. Город был почти пуст.
- Посмотри-ка, - говорил Анри, - на эти окна в свинцовых переплетах, на эти фахверковые стены, старинные портики - все отреставрировано, реконструировано, законсервировано во времени. Но о каком времени идет речь? Какая эпоха возродилась в этих мостовых, этих фонарях, этих кованых решетках? Вот в Италии все иначе. Там никто не испытывает чувства вины перед обветшалыми памятниками. А во Франции забота об их сохранении фактически уничтожает все то, что не смогла уничтожить Революция. Алансон был опустошен Революцией, как десятки других французских городов, но об этом уже не помнят. Предпочли забыть. Отреставрировать.
Мартен слушал, не перебивая. Одновременно он думал о том, стоит ли поймать подходящий момент и снова заговорить о Доре или лучше не возвращаться к этой теме. Действительно ли ему хочется подразнить Анри, чтобы отплатить ему той же монетой за события пятнадцатилетней давности, когда тот вышучивал его роман с Ноэми?
~ ~ ~
Анри остановил "мерседес" на парковке Музея кружева и ремесел.
- Что удивительно, этот музей решили устроить в бывшем иезуитском колледже. Жак-Рене Эбер проучился в этом колледже больше пяти лет.
Анри купил два билета. Кассирша была очень удивлена, увидев двух парижских визитеров рано утром, в будний день.
Поскольку Анри уже был здесь раньше, он подвел Мартена прямиком к витрине с наиболее старинными образчиками кружев, которые можно было рассматривать сквозь лупу.
- Настоящее алансонское кружево, семнадцатого века, если тебе посчастливится найти его и подержать в руках, это что-то потрясающее! Ты смотришь, смотришь в упор, и все же тебе нужна лупа, чтобы проследить весь ход нити. Невозможно представить, сколько нужно сделать движений пальцами, сколько стежков, прямых, обратных и повторных, чтобы появилась лишь малая часть узора - какой-нибудь лепесток или шип розы! Это впечатляет сильнее, чем голландская живопись и камерная музыка, это из эпохи чистых душ, растительного существования, а не работы. Это не труд, а состояние души, эпоха домотканого полотна, беременностей, старения, вдовства - это превыше всякой рыночной ценности. Когда трогаешь это кружево кончиками пальцев, рассматриваешь сквозь лупу, тебя почти раздражает терпение девочек-мастериц, еле слышный шорох, сопровождающий их работу иголками, похожий на шепот, их детская любовь к своим принцессам, к своей королеве.
То, что ты здесь видишь, это полное противоречие россказням историков о рабстве и эксплуатации человека человеком, о страданиях французского крестьянства при старом режиме. Да что они знают об этом крестьянстве, о сельских ремесленниках?! Они хоть раз держали в руках вот такое кружево?
Оно - словно осязаемая история. Оно рассказывает о нежности человеческих существ, о страстной любви сельских девочек к платьям городских и придворных дам. Кружева - это гордость, вплетенная в ткань их крошечными пальчиками, это сияние в глазах, которые они себе портили, чтобы создавать эти чудеса…
Мне понадобилось изучить историю жизни Людовика XVII, чтобы понять: когда смотришь на это кружево, словно видишь социальную ткань Франции, где тонкая, почти невидимая нить мистически связывает крестьянку из Алансона с королевой Франции.
Чтобы устроить революцию, достаточно взять кружевную ленту, пощупать ее, понюхать, понять, что она собой представляет, - а потом зубами разорвать ее. Разрыв социальной ткани это и есть революция.
Вот эта гравюра изображает мастерскую мадам Да Перрьер. У нее работали десятки кружевниц в возрасте от четырех до двенадцати лет. Их изделия пользовались успехом, но по-настоящему еще не вошли в моду - видимо, считались грубоватыми, а узоры - наивными, или, напротив, недостаточно "народными", кто знает. Но так или иначе, королевский двор принципиально не одевался во Франции - в Италии, в Голландии, но только не во Франции. А кружева, конечно же, допускались только венецианские. Венецианские или никакие. Ты был в Венеции?
- Да.