- Только для моих ушей, когда я вынужден слушать некоторых из них.
Если кто-то действительно замыслил убить Малера, Вертену показалось, что он вполне может понять его мотив.
- Если говорить серьезно, то, возможно, я и вызвал чье-то недовольство, но у меня нет ни времени, ни терпения гнаться за всеобщей любовью. Главное - музыка. Все заключается в музыке. Те, кто не понимает этого, могут убираться на все четыре стороны. Но чтобы дело доходило до убийства? Я так не думаю.
- А упавшая декорация? Краска в чашке?
- Случайности. По обе стороны авансцены работают более ста человек. Подобных вещей следует ожидать.
- Естественно. - Вертен изобразил на лице непроницаемую маску адвоката, не выдающую никаких чувств. Внезапно он ощутил себя круглым дураком. Малер определенно был прав. Несчастный случай. Совпадение. Возможно, за смертью этой женщины, Каспар, что-то крылось. Но даже если и так, то это было делом полиции. Барышня Шиндлер явно позволила своему живому воображению зайти слишком далеко.
- В таком случае… - Вертен поднялся на ноги, готовый распрощаться.
- На вашей карточке указано: "Завещания и доверительная собственность". Это действительно так?
Вопрос поставил адвоката в тупик.
- Конечно. Я не имею намерения вводить людей в заблуждение относительно своего занятия.
- Успокойтесь. У меня не было намерения обидеть вас. Но мне требуется кто-то для составления моего нового завещания. Следует внести изменения в свете изменившихся обстоятельств. Когда мы можем начать эту работу?
Малер не деликатничал, ведь дело касалось услуг для него. Он слишком привык командовать, когда доходило до этого.
- Вы желаете воспользоваться моими услугами?
Малер уселся на кушетке, оживший и готовый действовать. Он стащил повязку с горла.
- Господин Вертен, вы должны простить мне мою резкость. Это все следствие того, что изо дня в день я вынужден иметь дело с упрямыми певцами. Да, я желаю нанять вас.
Несмотря на его поведение, в Малере было нечто такое, что нравилось Вертену. Этот человек устраивал свою жизнь по своим собственным законам.
- Вы - еврей, - неожиданно заявил Малер. Это была констатация, а не вопрос.
- Я не уверен, что это имеет отношение к данному вопросу.
- Хотя и крещеный. Ассимилированный. Как я.
- Да.
- И происхождением из Моравии, опять-таки как я.
- Вы все узнали обо мне, - поразился Вертен.
- Разве вы бы поступили по-иному на моем месте? Осмотрительный телефонный звонок другу в высших кругах. Не более того.
- И вы удовлетворены тем, что услышали?
- Иначе моя сестра не впустила бы вас в дом. - Легкая улыбка вновь искривила его губы, обнажив неровные, но очень белые зубы. - Итак, что же вы скажете? Стану ли я вашим новым клиентом?
- Конечно. Для меня это будет честью, господин Малер.
Сестра Малера ожидала его за дверью, чтобы спровадить из квартиры. Так точно рассчитала время или подслушивала?
У входной двери она слегка потрепала его по руке, глаза с прищуром уставились на адвоката. У нее был вид женщины, собирающейся признаться в чем-то.
- Густль нуждается в защите. Независимо от того, осознает он это или нет. Я, во всяком случае, рада, что вы пришли.
Прежде чем Вертен успел спросить, что же она имела в виду, Жюстина Малер вежливо, но настойчиво выставила его.
Глава третья
Вертен и Берта начали врастать в размеренный, но еще не устоявшийся обиход семейной жизни. Их домашний уклад диктовался не представлениями, перенятыми от аристократов - завтрак в столовой, визитные карточки посетителей, аккуратно выложенные на высоком столике у входной двери, на скорую руку полдник из чашки кофе с маковым кексом в четыре тридцать, бесконечные и довольно бессмысленные домашние вечеринки, - и не втискивался в более жесткие рамки ортодоксального домашнего очага с его кошерной кухней и строго соблюдаемыми еврейской пятницей и чтением Торы. Вместо этого Вертен и Берта медленно строили свой собственный ритм и свои собственные ритуалы.
Например, завтрак. Этим утром, священным воскресным утром, когда все конторы и школы были закрыты, они предавались праздности в кабинете, каждый погрузившись в свое любимое занятие - чтение. Супруги обнаружили, что чтение за столом было запрещено в их обеих семьях. Точнее говоря, сейчас они размещались не за столом, а симметрично восседали по концам огромного кожаного дивана, купленного по настоянию Берты.
За завтраком еда была не на обеденном столе, а на низком столике перед диваном. Для Вертенов этот прием пищи состоял из крепкого ароматного кофе, сваренного фрау Блачки, и рогаликов из булочной на первом этаже их дома. Вертен обычно пробуждался в пять утра, терзаемый первыми запахами этих утренних булочек, ибо дух сдобного дрожжевого теста растекался вверх по всему зданию. Для Берты, пристрастившейся к новой привычке после краткого пребывания в Лондоне, завтрак означал чайник цейлонского чая и хрустящие тосты, намазанные джемом от компании "Фрэнк Куперс Оксфорд". И чай, и джем приобретались в магазине Шенбихлера на Волльцайле. Одним дождливым мартовским днем Берта познакомила Вертена с сокровищами этой лавки, упрятанной в одном из пассажей на задворках аристократической Волльцайле. Вертену никогда не приходилось вдыхать столько пряных ароматов, скопившихся в одном месте.
Перед тем как обратиться к новой книге очерков Германа Бара о венском театре, жена читала газету "Нойе фрайе прессе", в то время как Вертен погрузился в книгу Энгельберта Бауэра "Практическое применение электричества". Ему нравилось приобретать новые познания, отучивать свой ум от старых привычек мышления и открывать невиданные чудесные вещи в ежедневно меняющемся мире.
Таков был ритуал воскресного утра, хотя срок их семейной жизни насчитывал всего пару месяцев.
Однако же у фрау Блачки не сходило с лица выражение оскорбленной неприязни по поводу этого порядка, нарушающего все правила приличия. Вертену, холостяку, вполне пристало завтракать в кабинете, но теперь, когда он стал женатым мужчиной, повариха возлагала более высокие надежды на хозяйку дома.
После свадьбы фрау Блачки явилась к нему, подняв вопрос о своем увольнении, поскольку молодая жена наверняка пожелает обзавестись собственным штатом прислуги. И Вертен, и Берта уверили ее в том, что они будут счастливы, если она останется. Тем не менее экономке временами приходилось нелегко. Ей докучала не только непринужденная манера новобрачных. Телефонный аппарат компании "Эриксон", установленный по желанию Берты, являлся источником явлений, сбивающих ее с толку. Экономка застывала как вкопанная перед раздирающимся от звонков телефоном, боясь прикоснуться к нему. Никакие успокоительные разъяснения не могли убедить женщину, что ее не убьет электрическим током, если она ответит на телефонный звонок. А тот факт, что Вертен и Берта предпочли делить общую спальню вместо того, чтобы обзавестись раздельными, привел ее в полное негодование.
Но за долгие годы Вертен привык к ней, а Берта смирилась с поварихой из-за ее неповторимого жаркого с луком.
Так что они не обратили ни малейшего внимания на неприязненное выражение ее лица, когда госпожа Блачки поставила на стол поднос с завтраком и удалилась, оставив их вдвоем, умиротворенных и ублаженных.
- Боже мой, - неожиданно произнесла Берта из-за газеты.
Вертен оторвал глаза от своей книги.
- В чем дело? - произнес он с притворным ужасом. - Члены парламента опять передрались? - Венский парламент славился своими буйными дебатами, временами переходящими в потасовки.
- Нет. - Берта взглянула на него, и Вертен понял, что за этим кроется что-то более серьезное.
- Это насчет Малера. С ним произошел несчастный случай в Придворной опере.
Вертен уже наполовину выскочил из входной двери, когда наконец услышал предложение Берты:
- Не будет ли разумнее сначала позвонить по телефону?
В спешке он совершенно забыл о такой роскоши, как наличие телефона в их прихожей.
- И правда, - пробормотал он, все еще встревоженный.
- В таком состоянии от тебя будет немного толку для кого бы то ни было. Сделай пять глубоких вдохов.
К ее удивлению, он повиновался и на пятом почувствовал себя лучше.
Адвокат позвонил Малеру домой и связался с сестрой композитора, Жюстиной. Узнав, что травмы Малера не угрожают его жизни и что тот желает встретиться с ним сегодня несколько позже, Вертен закончил разговор, положив трубку на бакелитовый рычаг. Аппарат испустил звенящий звук, как бы возвещая о прекращении соединения.
- Ему лучше? - поинтересовалась жена.
- Значительно. Ты поедешь со мной?
- К Малеру домой?
- Полагаю, мы могли бы сначала заглянуть в оперу.
- Но мой парикмахер не работает сегодня. - Она потешным жестом взбила свои волосы.
- В здание, не на спектакль.
Это добродушное подтрунивание успокоило Вертена, который все еще был изумлен своей реакцией на заявление Берты о травме Малера. Говоря по правде, Малер как человек почти ничего не значил для него. Однако же Вертен предложил свои услуги барышне Шиндлер и ощутил боль и смущение, что он ничего не сделал в защиту композитора. Фактически он как раз вчера уведомил фройляйн Шиндлер о том, что ее страхи относительно безопасности Малера были необоснованны. Девушка, конечно, начала утверждать противное, и адвокат принялся изображать из себя более мудрого, преклонных лет человека, уверяя ее, что он следит за всем. Теперь Вертен сожалел о своих словах и о своем тоне самодовольной самоуспокоенности в телефонном разговоре с девушкой.
Уравновешенный подход Берты к происходящему был именно тем, что ему требовалось сейчас; поэтому-то он и пригласил ее примкнуть к расследованию. Жена старалась не показать этого, но Вертен видел, что она была рада присоединиться к нему.
Пятью минутами позже, после поспешного звонка в дирекцию оперы, они уже были на улице и быстро шагали в направлении Рингштрассе.
Зданию Придворной оперы было всего тридцать лет, но оно имело внешний вид и степенность преклонного возраста. Песчаник уже приобрел красновато-коричневый оттенок, а медная крыша покрылась пастельно-зеленой пленкой. Хотя здание было спроектировано со смесью исторических стилей, типичной для других зданий Рингштрассе, преобладал все-таки стиль Ренессанса, в особенности в лоджиях и портиках, выступающих из боковых стен. Огромное строение было сооружено на площади по меньшей мере в 150 000 квадратных футов, граничащей с Рингштрассе и фешенебельной Кертнерштрассе. Для Вертена, однако, основным недостатком Придворной оперы являлось то, что она была слишком спрятана среди других зданий и невозможно было получить ее общий обзор: к ней не вел широкий бульвар, как к Парижской опере.
В свое время суммы в шесть миллионов золотых гульденов, в которую обошлось сооружение театра, хватило бы для строительства по меньшей мере шести жилых зданий для рабочих, о чем Берта не переставала твердить Вертену. Такие жилые дома дали бы приют нескольким сотням из тысяч рабочих-бедняков, которые либо снимали койки, когда законные владельцы жилья обретались где-то в другом месте, либо вынуждены были полагаться на общественную благотворительность и комнаты для обогрева в виде крова. Еще хуже приходилось тем тысячам людей, которые - в результате увеличения населения Вены в четыре раза менее чем за одно поколение - были вынуждены прикорнуть на скамейках или жили, подобно крысам, в огромной разветвленной подземной канализационной сети.
Однако Вертен, направляясь вместе с Бертой к окошку театральной кассы со стороны Кертнерштрассе, не забивал себе голову вечным спором о том, что важнее, нужды искусства или потребности общества. К счастью, у этого окошка под аркадой еще не собрались толпы. Тем не менее через несколько часов помещение кассы будет до отказа забито мужчинами, женщинами и детьми, выклянчивающими лучшие места; театральные барышники в заплатанных пальто будут предлагать свои билеты по непомерной цене, и всегда найдется отчаявшийся театрал, готовый выложить требуемую сумму.
Господин правительственный советник Ляйтнер, третий в руководящей иерархии после гофмейстера, князя Монтенуово и интенданта барона Вильгельма фон Менкля, как и было уговорено, дожидался у входа. Вертен затратил всего мгновение, чтобы перед уходом из квартиры сообщить по телефону, что он является адвокатом Малера, но это известие подняло целую бурю в голове господина правительственного советника. Не попахивает ли дело процессом о денежном возмещении за причиненные телесные повреждения? Вертен предпочел не делать ничего такого, что заставило бы данное должностное лицо отказаться от этого предположения.
Ляйтнер, крупный государственный чиновник, после того как посетители должным образом представились, весь рассыпался в улыбках и снисходительной болтовне и повел их вверх по центральной лестнице в главный зал. Он оказался человеком среднего роста, вырядившимся в этот теплый день в черный двубортный шерстяной костюм и высокий накрахмаленный воротник. Один взгляд на него заставлял обливаться сочувствующим потом Вертена, одетого в зеленый полотняный костюм, сшитый в стиле народной одежды. Хотя дело происходило в начале июня, в городе уже установилась высокая температура.
Однако Ляйтнер не проявлял никаких признаков страданий от жары. Его седеющие волосы были довольно коротко подстрижены и имели такой вид, как будто он этим утром пренебрег их причесыванием. Чиновник носил бороду, и, подобно его волосам, она была коротко подстрижена и тоже тронута сединой, проглядывающей пятнами на щеках и подбородке. У него были карие глаза, которые, как заметил Вертен, едва они вошли в зал, он не сводил с него. Ляйтнер производил общее впечатление человека, привыкшего отдавать приказы.
- Как я уже говорил, инцидент произошел в мгновение ока. Но я уверяю вас, медицинская помощь была призвана немедленно…
Эти слова, расчетливые, почти лебезящие, находились в разительном противоречии с внешностью Ляйтнера. Вертен искоса взглянул на Берту, чтобы удостовериться, заметила ли это она, как и он. Однако ее взгляд пополз вверх, в огромное пространство. Взгляд Вертена последовал туда же. Ему раньше никогда не доводилось бывать в Придворной опере в дневное время, хотя уличный свет и не проникал в этот огромный позолоченный зал. Однако, освещаемый в последнее десятилетие электричеством, театр ожил под сверканием сотен огоньков в центральной люстре, висящей высоко над головой. Слабое освещение, едва видимое при верхней иллюминации, все еще горело в середине сцены, дабы отогнать злых духов.
Пространство действительно было огромным: почти три тысячи мест. Центральная оркестровая яма была подковой окружена ложами и балконами. Самый верхний, четвертый ярус, где располагались самые дешевые места и куда были изгнаны страждущие музыки, но обнищавшие страстные ее поклонники, был так удален от сцены, что без помощи театрального бинокля певцы казались карликами. Императорская ложа занимала два яруса прямо напротив сцены, и венценосная особа в лучшем случае лишь изредка появлялась в ней. Особенно с тех пор, как скончалась императрица.
Везде сияли позолоченные украшения, делая общий вид еще более ослепительным. Вертен, который предпочитал более умеренное оформление, все-таки был глубоко поражен.
- Да, - подтвердил Ляйтнер, - замечательное зрелище.
Этот комментарий остался без ответа, однако послужил мостиком, который перекрыл пропасть отсутствия общения между ними.
- Великолепно, - пробормотал адвокат.
Ляйтнер кивнул, затем потер руки.
- Прошу сюда. - И повел их к яме и сцене, вниз по проходу между рядами пустующих сидений оркестрантов.
- Господин Малер уделил особое внимание размещению своего дирижерского помоста. Мы несколько раз поднимали и опускали всю оркестровую яму, чтобы достичь нужного уровня высоты.
Вертен и Берта заглянули в оркестровую яму, но не увидели никакого дирижерского подиума, ни поднятого, ни опущенного.
- Господин Малер является великим новатором, - продолжал Ляйтнер. - До него дирижер стоял прямо у огней рампы. Ян, - чиновник имел в виду непосредственного предшественника Малера, - удовлетворялся тем, что дирижировал с плетеного кресла, поставленного в середине оркестра. Но для господина Малера потребность в точности превыше всего.
Для слуха Вертена это прозвучало скорее жалобой, нежели похвалой.
- Наконец он сделал выбор в пользу того, чтобы помост слегка подняли и разместили рядом со струнными инструментами. Господин Малер настаивал, что он должен дирижировать и оркестром, и певцами на сцене.
- А что же все-таки случилось? - поинтересовался Вертен, утомившись от отступлений Ляйтнера.
- Вчера состоялась послеобеденная репетиция. Все протекало вполне гладко. Я наблюдал из второй ложи второго яруса, директорской ложи, - Малер даже приказал установить там телефон для сообщения со сценой и оркестровой ямой…
- Вот как, - не отставал Вертен.
- Ну, тогда он и произошел. - Ляйтнер развел руками перед собой. - Совершенно неожиданно.
- Он? - спросила Берта, улыбнувшись Вертену, который собирался прокомментировать слова чиновника таким же образом.
- Да. Несчастный случай то есть.
- Вы были его свидетелем? - этот вопрос задал Вертен.
- Боюсь, что нет. В тот момент мое внимание было сосредоточено на новой певице, которую мы наняли после ужасной смерти фройляйн Каспар. Я услышал глухой звук, а затем захлебывающееся дыхание и крики из оркестровой ямы. Естественно, я бросился вниз быстро, как мог. Когда я добрался туда, господин Малер все еще лежал на спине.
- Помост просто провалился? - предположил Вертен.
- По всей видимости. По крайней мере такое объяснение дал господин Блауэр.
- И кто он такой, этот господин Блауэр?
- Зигфрид Блауэр, наш мастер сцены. Он несет ответственность за все, что происходит по ту сторону занавеса.
Вертен опять уставился в оркестровую яму, видя только пустое место рядом с группой струнных инструментов, там, где полагалось быть помосту.
- Его ремонтируют?
Вопрос явно озадачил Ляйтнера.
- Я имею в виду помост, - пояснил Вертен.
Ляйтнер понимающе кивнул.
- Нет, нет. Во всяком случае, пока нет. Вам надо будет спросить у Блауэра. Пока господин Малер недомогает, дирижерские обязанности взял на себя господин Рихтер. Он предпочитает кресло посредине оркестра. К тому же сезон завтра кончается…
- Да, но где находится помост сейчас?