- Что вы знаете о Боге?! - опять взорвался Розенберг, точно праздничная петарда. - Не упоминайте этого слова! Кстати, о Боге, господа! Знаете ли, как Лейхфельд ее раскусил?! Он ведь предложил ей креститься! Она же утверждает, что она магометанка! Как же было им венчаться?! Но, видно, грех повторного крещения напугал даже эту закоренелую душу, погрязшую во лжи! Она отказалась - и вот тут-то он и призадумался, мой бедный Евгений!..
Розенберг полез за спичками и на время умолк, чертыхаясь. Становой пристав и его помощник смотрели на княжну.
- Вы подтверждаете, - с некоторой новой нотой в голосе спросил Станевич, - что на предложение вашего жениха принять православное крещение ответили отказом? Отвечайте только "да" или "нет"!
- Нет! - ни мгновения не колеблясь, отвечала Сашенька с негодованием. - Нет, нет, и еще тысячу раз нет! Это все грязная ложь! Никогда Евгений не заговаривал со мной о крещении, а коли бы заговорил, так уж давно была бы я православная!
Она даже раскраснелась от возмущения, даже ножкой топнула.
- Ладно… - с видимым удовлетворением становой откинулся на спинку скрипучего дивана. - А я уж подумал… - и добряк махнул рукой, не став договаривать.
- Так в чем же дело, княжна?! - не утерпев, воскликнул Костя. - Креститесь сейчас! Считайте, что я вам делаю предложение… Мы делаем вам предложение перейти в православие! Я думаю, степень доверия к вашим словам тотчас возрастет у всех… И у Михаила Карловича, которому тоже свойственно заблуждаться!
Удивленный Розенберг открыл рот, отчего его трубочка выпала на пол и разбилась. Леопольд Евграфович нахмурился отчего-то. Княжна торжественно встала, оправила платье, церемонно подала руку зардевшемуся Косте и важно произнесла:
- Я принимаю ваше предложение, господин помощник станового пристава, и прошу вас быть моим крестным отцом!
Голова у молодого человека просто закружилась от счастья. Он был доволен и горд, что так удачно помог Сашеньке выправить положение, а кроме того, имел на предстоящее крещение и свои кое-какие виды. Тут Михаил Карлович Розенберг захлопал в ладоши, засмеялся и сказал:
- Браво, Кричевский! А ты не так прост, как я думал! Ловко ты ее уловил на крещение! Теперь она наша! Завтра же все обстряпаем!
- Кхе… кхе… Да что же все чаю не несут, бездельники?! - забеспокоился отчего-то становой пристав, странно смущаясь. - Пойду я, распоряжусь!
- Не стоит, Леопольд Евграфович! - измученным голосом остановила его княжна. - Отпустите меня, господа, умоляю! Пусть мне чаю принесут в мой новый дом! Завтра я снова буду к вашим услугам!
Она за час допроса даже с лица спала.
- Завтра извольте креститься, сударыня! - радостно потирал руки Розенберг, и у Кости дрогнуло сердце от мысли, что он сделал что-то не так.
- До завтра еще надобно дожить, господа, - резонно заметил Станевич, подавая руку Сашеньке. - С вашего позволения, сударыня, и с вашего, Михаил Карлович, я вас, княжна, сам сопровожу…
II
Собянскую княжну крестили между обедней и вечерней, когда в Троицкой церкви Кулича и Пасхи менее всего было праздных прихожан. Свершал обряд крещения сам батюшка Иннокентий, отец Васьки Богодухова. Тронутый пылкими рассказами трех приятелей, согласился приходской священник принять на веру происхождение и магометанское исповедание княжны и окрестить ее без должных к тому документов, без метрики даже, подвергая себя суровой епитимье епископской. Васька сам, обряженный церковным служкою, рьяно помогал отцу во всем, все поглядывая тайком на красавицу княжну с детским любопытством и восхищением.
В правом, недавно отремонтированном притворе, где были самые красивые и древние иконы, "всех скорбящих" и "боль души исцеляющие и благость тихую приносящие", зажгли стараниями Василия Богодухова множество свечей. Костя с Петькой, придя в церковь заблаговременно, вытащили из кладовок и придирчиво отобрали самую красивую церковную утварь - серебряную с чернением. Золотой у этой церкви не имелось, приход был бедноват. Выстелили пыльными церковными половичками дорожку и место, где стоять надобно будет княжне, разостлали поперек красивый рушник и яркое полотенце с петухами, маменькино любимое, взятое Костей с разрешения мягкосердечной родительницы из комода на благое дело. Матушка немало изумилась той проникновенной горячности, с коей ее занозистый и колкий на язычок сын вдруг просил ее об этом малом одолжении. Их с Петькой стараниями бедненькая рабочая церковь принарядилась, зарумянилась, будто на пасху. На хорах шушукались трое певчих, все со звонкими высокими дишкантами, зазванные не знавшим меры от беспокойства и волнения Костей на взятые взаймы у будочника Чуркина деньги, за четвертак каждый. На отце Иннокентии сияла его праздничная парчовая риза, надетая по настоянию любимого сына, при виде которой старушки из церковного клира хмурились, поджимая вялые губы, и шептали:
- Грех ведь!.. Великий пост!
Святой воды запасено было столько, что можно было окрестить половину населения Османской империи. Ждали лишь прибытия княжны, которую любезно вызвался доставить из полицейской части сам становой пристав.
Константин Кричевский, наглаженный, набриллиантиненный, в начищенных сапогах, нервно выхаживал по паперти взад и вперед, в волнении сжимая в потной ладони маленький серебряный крестик на простом гайтане, приготовленный им для своей крестной дочери. Петька Шевырев, маленький, толстый, в новом габардиновом пальто, семенил вслед.
- Ты прямо жених! - хихикнул он. - Бутоньерки только не хватает! А кстати, Костян, не боишься ты, что нельзя тебе будет венчаться с крестной дочерью?! Кровосмеситель!..
- Ерунда! - нервно отмахнулся Кричевский. - Я справлялся у отца Иннокентия… Ей и не нужен никакой крестный отец, это для несовершеннолетних только… Это я так, для обычая… Очень хочу, чтобы ей по душе пришлись наши православные обычаи, чтобы она их полюбила! Не знаю, отчего, но это весьма важно для меня!
- Счастливчик ты… Так весь и горишь! - Петька пошмыгал курносым носиком. - Ни дать, ни взять, тульский самовар! Нет уж, ты как хочешь, а я про сие событие фельетон или хоть заметку опубликовать должен! Ну сам посуди: что ж я за репортер, коли у меня под носом, в моей родной вотчине творятся такие романтические преступления, а я ни гу-гу?! Ни ухом, ни рылом! А тут тебе и загадочное убийство, и восточная красавица княжна с темным прошлым, и полицейский произвол в следствии!.. Как хочешь, а я нынче же страничку снесу Алексею Феофилактычу!
- Только вякни там про темное прошлое - будет тебе еще одно загадочное убийство! - Костя поднес к носу приятеля внушительный костлявый "гостинец". - А про полицейский произвол - это мысль! Про эту свинью Розенберга! Грубость на допросах, личная заинтересованность, протокольные ошибки! Можешь намекнуть, что следователь, ведущий дело, сам прежде был неравнодушен к предмету своего следствия, но получил от ворот поворот, а теперь счеты сводит с беззащитной девушкой!
- А он получил от ворот поворот?! - заблестел глазами Петька. - Я уж намекну! Так распишу - родная мама не узнает твоего Розенберга! Он будет метаться по всей Обуховке с рыданьями, в слезах, рвать на себе волосы и кричать "Боже, неужели это я?! Каков подлец!". У него волос много? Должно иметь успех! Алексей Феофилактыч говорит, что нынче очень в моде статьи про угнетение всяческое, про гражданские права, свободу… Хорошо за них платят!
- Ты это… - забеспокоился Кричевский. - Ты сперва мне дай просмотреть свою страничку. А то понапишешь всякой крамолы - придется тебя потом из участка вытаскивать! Или Степке штоф водки проставлять, чтоб не шибко тебя кнутом порол! Все, едут! Хвала Господу, началось!..
К церкви подкатила нарядная пролетка и остановилась. Константин сбежал с паперти, кинулся к подножке, но из экипажа задом, отклячившись, придерживая парадную именную саблю, надеваемую лишь в торжественных случаях, выбрался пристав Станевич, оправил усы и галантно подал свою толстую красную руку мило улыбающейся, смущенной княжне. На ней был прежний ее меховой салопчик, темные роскошные волосы убраны были скромно, наглухо, под цветастый платок, отчего лицо ее сделалось проще и уподобилось лицам простых заводских работниц, бегущих со смены по домам, к мужьям и детям.
Костя справа, Леопольд Евграфович слева торжественно и заботливо повели ее в церковь. Петька Шевырев пялился во все глаза, подмигнул и дурашливо заиграл на губах свадебный марш Мендельсона, новинку сезона, за что получил от Кости тычок в бок исподтишка, за спиной княжны.
- Сие, княжна, изволите видеть, церковь, а при входе изображен святой крест и распятый на нем Иисус, - очень скрупулезно и доходчиво, как малому дитяти, объяснял становой пристав, тыча пальцем в раны на ногах Христа. - Он был распят римлянами за чужие грехи и оттого страдал сильно, но недолго… И стал святым… Одним словом, это была ошибка суда и следствия, в те годы еще весьма несовершенного и примитивного.
- Он, кажется, принимает меня за полную дикарку! - шепнула, блестя глазами, Сашенька Косте, а вслух заметила ласково: - Я благодарю вас, господин пристав. И хотя я с детства знакома с историей зарождения христианства и основными догматами христианской веры, как католической, так и православной, ваш рассказ весьма увлекателен и непосредственен! Он меня тронул весьма!
Леопольд Евграфович просиял от удовольствия и, подмигнув Кричевскому сказал:
- Вот, извольте видеть, что значит хорошее воспитание!
Миновав назойливых гнусавых нищих, коих княжна пожалела, а становой пристав, нимало не смущаясь торжеством момента, мигом разогнал ножнами сабли, они вошли под своды церкви Кулича и Пасхи. Отец Иннокентий, взволнованный, сам не зная отчего, и восторженный, впадающий в религиозный экстаз при каждой службе Васька встретили их поклонами и провели княжну в приготовленный притвор. Там Костя принял на руки ее салоп, княжна, держась легко за его руку, разулась и встала босыми ножками на расстеленный рушник перед большой серебряной купелью, прочие же разместились сзади.
- Во имя отца, и сына, и святаго духа, аминь! - торжественно провозгласил отец Иннокентий, стараясь, чтобы жиденький баритон его звучал как можно благообразнее и представительнее.
- А-ами-инь! - тоненько, в унисон подхватили певчие наверху.
Княжна вздрогнула от неожиданности и поискала глазами хоры. Ее все интересовало в церкви, видно было сразу, что обряд ей в новинку. Служба пошла заведенным порядком, отец Иннокентий перестал волноваться, увлекся, вкладывая душу в слова молитв, и читал свои самые любимые места из Библии, о том, как надо любить и уважать друг друга, а певчие подпевали ему. Голос его с каждой минутой звучал все лучше. Васька охотно помогал ему, перелистывая тяжелые страницы старинной книги, подавая принадлежности. Княжну помазали елеем по лбу, щекам, за ушами, на запястьях и тонких красивых ступнях, и Костя огромным усилием воли отогнал о себя греховные мысли при виде ее точеных щиколоток. Потом Сашенька осторожно ступила обеими ножками в купель, подняв руками юбку, а отец Иннокентий от всей души обрызгал ее святой водой с головы до пят, напевая торжественные псалмы, а хор ему подпевал. Она стояла, не робея, удерживалась, чтобы не оглянуться, и старалась проникнуться высоким значением ритуала, который ей вчера вечером предварительно разъяснил Костя в коротких промежутках между жаркими поцелуями на нарах. Потом снова пошли молитвы, и, наконец, когда все уже устали, пришла пора надеть крест на нареченную рабу божью Александру.
Тут произошла сцена, всех растрогавшая и еще долго памятная Косте Кричевскому… А может, и не ему одному. Когда отец Иннокентий, полуприкрыв глаза и напевая, протянул руку и пошевелил пальцами, Вася Богодухов кинулся к Константину и прошептал:
- Крестик приготовили? Давай скорее!
Не успел, однако, молодой помощник станового пристава протянуть ему давно заготовленный и под влиянием службы позабытый крестик, как расчувствовавшийся Леопольд Евграфович отстранил его руку и, трогая пальцем увлажнившиеся глаза, пробормотал невнятно:
- Позвольте мне, господин Кричевский… Я сам хочу… - и он добавил тихо слово, которое Костя расслышал как "доченьке", но поручиться за это не мог.
Становой пристав, кряхтя, с натугой снял с себя маленький серебряный крестик на изящной цепочке и опустил в подставленную Васей ладошку горсточкой. В маленькой толпе, собравшейся уже в нарядном притворе, зашушукались, женщины захлюпали. Рослый бритый господин в черном длинном пальто "пальмерстон" до пят, с котелком в руках, стоявший рядом с Кричевским, сказал:
- Весьма, весьма чувствительное и поучительное зрелище. Полицейский дарит нательный крест преступнице. А еще шумят у нас про жестокость полиции!
Тон его, холодный и отстраненный, не соответствовал всему духу церемонии и не понравился Кричевскому. Костя отступил на шаг, оглянулся, чтобы получше разглядеть неприятного господина, и вдруг неподалеку, в тени, под иконой скорбящей Богородицы увидал отца с матерью, в темных одеждах, молча глядевших на происходящее.
- А вы здесь что делаете? - зашептал он им, проталкиваясь поближе, оставив Сашеньку на попечение Петьки и расчувствовавшегося пристава Станевича. - Откуда?!
- Из дому, знамо! - насмешливо ответил отец. - Не выгонишь же ты нас из храма? Чай, мы не менялы, а ты не Христос! Вот, посмотреть пришли на твою избранницу!
Матушка, низенькая и круглая, при этих словах сморщилась, точно печеное яблоко, отворотилась поспешно к иконе и припала к ней, крестясь и пришептывая:
- Господи, отведи беду! Господи, не допусти! Ой, несчастье-то какое - каторжанку полюбил! Душегубку! С полицией крещение святое принимает! Ой, что же это будет теперь… Не допусти, Господи-и!
Костя почувствовал, как пощипывает у него в носу и слезы жалости вот-вот покатятся из глаз.
- Она не каторжанка, - только и сумел возразить он.
- Пока нет, - сумрачно согласился отец, наклонясь к матери. - Ну, будет тебе кликушествовать. Допустил уже, что ж теперь делать? Эх, Костька, Костька!.. Кот ты блудливый! А ведь говорил я тебе про любовь-то роковую! Упреждал ведь! Теперь держись! Тебе такую не объездить! Мал еще! Сосунок! Захомутает она тебя и поскачет, куда захочет… Добро бы в нужную сторону! Красива, да, ничего не скажу… Но погибельна ее красота!
Тут как раз крещение кончилось, и Сашенька, давно не бывшая на воздухе, разрумянившаяся после прогулки, довольная всеобщим вниманием и участием и прекрасная, как никогда, под руку с приставом прошла мимо них к выходу, ища глазами Костю. Отец с матерью, прижавшись к стене, смотрели на нее с опаской и недоверием, как на дикого неукротимого зверя.
- Домой идите, - шепнул Костя и ласково, виновато погладил матушку по вздрагивающему плечу. - Мне пора!
- Сынок! - сказал вдруг отец, и голос его надломился. - Ты не забывай нас… Что мы у тебя есть… Что бы там ни было, как бы ни было, мы с тобой всегда!
Костя похлопал батюшку по рукаву старого лекарского долгополого плаща непонятно какого цвета, пропахшего немилосердно лекарствами, который Кричевский-старший носил и в зиму, и в весну, и в осень, и в лето, и заспешил к выходу, наступая на ноги, наталкиваясь на людей, не видя ничего перед собой из-за внезапных глупых слез, подступивших так некстати.
- Где же вы запропастились, господин Кричевский? Мой крестный родитель! Хранитель моего драгоценного салопа! - шутливо побранила его Сашенька, подставляя плечи под накинутую Кричевский одежду. - Я озябла уже! Господин становой пристав любезно уступает вам обязанность ввергнуть меня обратно в узилище… При условии, что мы пришлем за ним экипаж.
- Да-с… - важно надувшись, пояснил свое внезапное решение Станевич, полностью попавший под обаяние новоокрещенной Александры. - Мне тут надобно будки проверить, городовых посмотреть уж заодно… И должен же кто-то подождать, пока святой отец запись о крещении в книге сделает и справку выдаст. Вы там сами, Константин Афанасьевич… И передайте Розенбергу мое настойчивое пожелание: сегодня никаких допросов! Пусть дворника тиранит, ежели неймется. Такое, знаете, событие - впадение в лоно истинной церкви - раз в жизни человека бывает-с! Не следует его омрачать, не правда ли?
- Разумеется, Леопольд Евграфович! - тотчас просиял, воспрял от уныния Костя, едва только услыхал, что поедет с княжной в пролетке. - Прошу вас, сударыня! Трогай, братец… Да смотри, не торопись! Медленно езжай! И на рынок нам заехать не мешает, княжна, как вы полагаете?!
III
Едва только сели они в пролетку, едва лишь кожаный полог отгородил их от прочих, как для Кости перестали существовать все: и батюшка с матушкой, одиноко глядевшие ему вслед с паперти, и Петька Шевырев, бегущий за пролеткой и что-то выкрикивающий дурашливо на манер "горько!", и становой пристав, озабоченно вставший посреди церковного двора, и горестно изумленное конопатое лицо Анютки Варвариной, глянувшее на него на миг из толпы. Ничего не осталось в мире, кроме Сашенькиных прекрасных глаз и тонких рук, принадлежащих на целых полчаса только ему одному. Пролетка тащилась по дороге, молодая лошадь, привыкши к быстрой езде, недоуменно оглядывалась, то и дело срываясь на рысь. Кучер, помня наказ юного полицейского, сдерживал ее.
- Ты счастлива? - трепетно спросил Константин. - Чувствуешь на душе легкость? Это хороший день… Смотри, как пасмурно и как торжественно… Тучи низкие, сизые! Вот колокол ударил! Это в твою честь! Я звонарю шкалик обещал, коли прозвонит при отъезде! Придется отдавать… Хочешь, я расскажу тебе про свое крещение? Я все помню! Я был маленький, голопузенький, ужасно волновался и оттого кричал. Наверное, хотел понравиться Богу!
- А я понравилась Богу, как ты думаешь? - задумчиво спросила Саша.
- Конечно! - засмеялся он. - Как же ты могла ему не понравиться? Он тебя любит, он добрый!..
- Ты в самом деле так думаешь? - спросила она снова, уже жестче. - А я сомневаюсь! До сих пор он не был добр ко мне!
- Но ведь теперь все иначе! Теперь ты христианка… Теперь всем ясно, что слова Розенберга всего лишь грязная завистливая ложь!
- И Бог будет добр ко мне, несмотря на все, что я сделала? - не успокаивалась Саша. - Он мне все простит?
- Он милосерден! - воскликнул Кричевский со всею верою, на какую был способен.
- Посмотрим… Скажи, там, в церкви, у иконы, это были твои родители?
- Ты их заметила? - изумился Константин.
- Разумеется, - усмехнулась Сашенька. - Они так на меня смотрели…
Неожиданно пролетка вовсе встала. Кричевский приподнялся, выглянул - и увидал, что дорогу им перегородила похоронная процессия. Траурная колесница с установленным на ней открытым гробом как раз собиралась миновать их пролетку. На черных попонах лошадей нашиты были на белых кругах какие-то древние гербы усопшего. На "штангах", поддерживавших балдахин над покойником, стояли, несмотря на промозглый холод, в черных ливреях и цилиндрах на головах "официанты", как это значилось всегда в счетах гробовщиков. Вокруг колесницы и перед нею шли факельщики в черных шинелях военного покроя и круглых черных шляпах с огромными полями, наклоненными вниз. В руке каждый нес по смоляному факелу, горящему и дымящему.