9
В дверь громко постучали. Федор вышел в сени и увидел на ступенях председателя комбеда Матвея Кучина и еще двух активистов. Они были в легком подпитии по случаю дармового угощения у вернувшегося с войны Михея Зыбина. Говорили, Михей отвоевал удачно. На какие-то трофеи выменял под Пензой настоящего скакуна и собирается ехать с ним в починковский конезавод, разменивать на двух отбракованных жеребчиков, которые, может, для конницы Буденного не годятся, а для пахоты – ох как хороши. О таком счастье мог только мечтать любой сонинский мужик, даже из самых крепких.
– С большим делом к тебе пришли, Иваныч, – бодро начал Кучин, – в ТОЗ тебя звать будем. Что тебе, хромому, мучиться. Ведь и не управишься с таким-то хозяйством. А мы – тут как тут, всегда наготове помогать больному гражданину. Ты же нам лошаденками поможешь, вот и сладимся.
– Погоди, Матвей, не части. Что-то я никак не пойму, чего вы хотите. К примеру, я еще не инвалид. Хоть и прихрамываю на обе, но хожу не медленней тебя. В пахоту мы с Семкой управимся, не привыкать. Так что помощи мне никакой не надо.
– Это как сказать. ТОЗ-то, он ведь все себе возьмет: и покосы, и лесок и то и се. Как без него обойдешься?
– Это ты, Мотя, новости говоришь. Не слышно было про такие ваши права. У вас свои наделы, у остальных свои. Иди с Богом, у меня работы до ночи не переделать. А если я своих лошадок в ТОЗ отдам, то вы их так замордуете, что к осени можно будет и на мыловарню вести. Думаешь, охота?
– Вот, значит, каков ты стал, красный боец за народное счастье. Куда что подевалось. Ну, смотри Федька, не хочешь нам навстречу идти, тогда мы тебя уроем. Ох, уроем, только пищать будешь. Управа-то есть на тебя, не догадываешься, какая? Ну, гадай, гадай, а мы пойдем пока.
Федор не отвечал, и троица, размахивая руками, пошла назад к избе Михея Зыбина.
Поздно вечером, когда на улице затихли голоса расходившихся от Зыбина гостей, Федор сполоснул под рукомойником лицо, надел рубаху поновей и пошел к Михею. В детстве они дружили, и ему хотелось повидаться с товарищем наедине.
Зыбин встретил его радушно. Было видно, что он счастлив оказаться дома и весь мир кажется ему одним большим блаженством. Здоровый мужик с изуродовавшим щеку и ухо сабельным шрамом, он излучал жизнерадостную силу и уверенность в себе. Да и как по-другому – война заканчивалась, и крестьяне получили самое главное – землю. Паши – не хочу. Может ли быть для деревенской души иное представление о земном благоденствии? Обняв Федора и усадив его за стол, Михей налил ему стакан самогону и с ходу стал расспрашивать о делах в деревне.
Федор рассказал о слабом урожае этим летом и унылом настроении на селе. О сомнениях мужиков в том, что власти в следующем году поумерятся. Говорят, в прошлом году продотряды так мели, что в закромах одна пыль осталась. Сам Федор не видел, еще воевал, но свои обманывать не будут. А в этом году уж и сам при том присутствовал. Снова обчистили под корень.
– Что же, выходит, мы за Советскую власть жизни ложили, а она нас землицей приманула, да дыхнуть не дает? Не может такого быть. Вот увидишь, со следующего урожая соберут справедливую норму, и нам с тобой еще на пышки останется. Надо же крестьянину продых дать, – сказал Михей.
– Там видно будет. До следующего урожая почитай, еще год ждать. А в этом году только что продотряды уехали. Меня, безлошадного красноармейца, не тронули, а справные дворы крепко обложили. Не верят крестьянину. Все утаенные излишки ищут.
Да тут еще с ТОЗом цепляются. Ты же знаешь, у большевиков все всегда нахрапом делается: Все на войну с Деникиным! Все на войну с голодом! Все на войну с тифом! Теперь вот всех в ТОЗы загоняют. А чего я там не видел? Ведь по сути, они хотят бедняка нам на шею посадить. Я вон Лужину сегодня отказал, так он мне уже карами небесными грозит, гнида.
– А ведь, точно. Мотька и мне сегодня по пьянке что-то бормотал. Только я не уразумел. Вон оно что! Это я столько крови и сил за пять лет по окопам потерял, чтобы его в нахлебники взять! А ху-ху не хо-хо? Пусть только попробуют силком затащить, у меня гостинчик имеется.
– И я про то, Михей. Если мы, повоевавшие, в Сонинке вместе скучкуемся, никакой ТОЗ нас не возьмет. И будем свою землицу сами обрабатывать, верно? Тут ведь еще четверо вернулось товарищей наших. Все кое-какое хозяйство имеют, в ТОЗ не хотят. Вот уже шестеро. Сила!
– Хорош, Федька. Давай завтра все вместе соберемся и помозгуем, идет?
– Идет.
10
Руководитель службы безопасности ложи брат Оливер докладывал Брату Секретарю результаты проверки Эмиля. Было установлено, что помощник сошелся с молодым торговцем антиквариатом Джошуа Мейерзоном. Этот коммерсант перебрался в Лондон из Нью-Йорка полгода назад и основал здесь небольшой магазин. Дело выглядело необычно. Американцы давно не совались на лондонский рынок антиквариата, жестко контролируемый Сотсбис и Кристис. А переезжать сюда ради торговли копеечным барахлом явно не стоило. Что-то здесь не сходилось, и Оливер запросил телеграфом тайного эмиссара ложи в Нью-Йорке. Из полученного ответа следовало, что Мейерзон хорошо известен в еврейской общине города. Одно время был порученцем Янкеля Шипа. Участвовал во встречах Шипа с Львом Троцким. Более того, когда группу Троцкого задержали канадские пограничники в Галифаксе по подозрению в контрабанде полученных от нью-йоркской ложи восьми миллионов долларов, Мейерзон выезжал в Галифакс в составе команды "спасателей", которая урегулировала проблему.
Во время пребывания Шипа в Лондоне, служба безопасности установила за обоими круглосуточное наблюдение и зафиксировала его встречу с большевистским эмиссаром Красиным, который второй месяц болтался в Лондоне и вел зондирующие переговоры с Ллойд-Джорджем. О Красине было известно, что он доверенное лицо Троцкого. Выстраивалась цепочка Эмиль – Мейерзон – Шип – Красин – Троцкий.
Эмиль посещает Мейерзона раз в неделю в его апартаментах на Слоан-роуд. В общественных местах они вместе не появляются. Что интересно, ранее Мейерзон в педерастии замечен не был.
Брат Секретарь озадаченно взглянул на своего приближенного. Такая головоломка была, пожалуй, ему не по плечу. Кто на кого работает? Кто чей агент?
– Что Вы думаете об этой истории, Оливер?
– Хотелось бы ошибиться, экселенц, но, похоже, Мейерзон приехал в Лондон специально по душу Эмиля и, кажется, удачно выполняет свою работу. Мальчик влюблен в него по уши. При этом дело выглядит так, что информация от Эмиля идет через Шипа Троцкому.
– Разве есть доказательства вербовки Эмиля?
– Нет, об этом говорить пока рано. Но между ним и Мейерзоном поддерживается конспиративная связь. Это требует дальнейшей проверки. Нам удалось выкурить из квартиры индийского торговца, проживавшего рядом с Мейерзоном. Квартиру мы арендовали и сейчас оборудуем подслушивающий лючок в его спальню. Если удастся услышать их интимные разговоры, то кое-что прояснится.
Положение Брата Секретаря не позволяло прямо сказать Оливеру, что мальчишка, скорее всего, просто скрывает свое любовное приключение именно от него. Хотя он, конечно, прекрасно осознавал, что служба безопасности знает о его романе с помощником.
– Что ж, продолжайте проверку и держите меня в курсе дел. О любых достойных внимания моментах докладывайте незамедлительно, – он отпустил Оливера и подумал о завтрашнем дне, который обычно начинался с того, что они с Эмилем шли в комнату отдыха по соседству с кабинетом.
Невидимая железная клешня сжала сердце Брата Секретаря. К горлу подкатил ком. Достав из сейфа секретный ключ, он открыл потайную дверцу и вошел в проход, ведущий в капище. Доступ сюда имели только братья высшего посвящения. Сразу превратившись в пожилого, измученного страданием человека, он зажег канделябр и медленно побрел по узкому коридору. Наконец перед ним открылась овальная комната, обитая черной тканью. На полу ее отражала пламя свечей большая пятиконечная звезда из листового золота, иссеченная знаками Каббалы. За ней, на высокой подставке лежал череп с сильно развитыми лобными долями. В глазницах его мерцали красные рубины. Позади уходил вверх по стене золототканый полог с масонской символикой. Брат Секретарь поставил канделябр на маленький столик, плашмя лег на черный пол и разбросал перед собой руки. Он погрузился в обращение к Высшему Существу со своей болью, со своей перекореженной судьбой, со своим убитым самолюбием. Слезы текли из его глаз на пол. Судорожный спазм сковал тело. Наконец он поднялся на колени, воздел руки и тихий скрежет его голоса, казалось, пополз к черепу:
– Смерти, смерти их жажду! Обоих смерти предай!
Свечи на канделябре заколебались в ответ, давая понять, что он услышан.
11
Антона уже несколько лет преследовали боли где-то в промежности, под мочевым пузырем. Поначалу он считал это каким-то временным заболеванием, которое когда-нибудь пройдет. Но время шло, привязчивая боль не уходила, а наоборот, становилась все сильней. Бывали дни, когда он не мог сидеть на стуле и весь рабочий день ходил по кабинету. Потом боль начала будить его по ночам и стала невыносимой. В конце концов, прошлой весной Антон обратился за помощью к отцу. Константин Владимирович выслушал сына, а затем сказал:
– Вот что, Тоша. Забудь, что я твой отец, помни только, что я доктор. Тебя надо посмотреть. Раздевайся.
Сгорая от стеснения, Антон разделся и лег на тахту боком. Через некоторое время старый доктор уже мыл руки.
– Ну, Антон, самое страшное предположение не подтверждается. Рака прямой кишки у тебя, слава Богу, нет. Зато есть сильное воспаление предстательной железы. Эту болезнь пускать на самотек вообще нельзя, а в таком состоянии – тем более. Будем тебя лечить. Из всех имеющихся средств на сегодня у нас имеется только массаж. Так что каждый день изволь приходить ко мне в больницу.
Но есть и одна более деликатная вещь. Воспаление предстательной чаще всего возникает из-за отсутствия половой жизни. А тебе уже за тридцать. Ты человек свободный, но я как отец должен тебе прямо сказать: тебе необходимо жениться.
Антон улыбнулся:
– Папа, а без женитьбы этот вопрос нельзя решить?
– Мне, Антоша, подобные вещи не понятны. Ваше поколение к ним относится просто. Но если ты с женщиной сблизился, то несешь ответственность и за нее и за детей. Они же перед жизнью беззащитны. Тем более, перед нашей страшной жизнью. Или я в чем-то не прав?
Антон не стал спорить с отцом. Тем более, что спорить было не о чем. С тех пор, как он расстался с Ксюшей, у него не было серьезных отношений с женщинами. Да и его давняя близость с Ксюшей не дала ему существенного опыта. Девушка боялась забеременеть, а он берег ее, как умел. Случаи их соединения были крайне редкими.
Потом на пути Антона встречались женщины, которые охотно сближались с симпатичным судейским чиновником. Но каждый раз душа его оставалась холодной, и он воспринимал случившееся как неизбежный акт освобождения от гнета физиологии.
Слова отца заставили Седова по-другому взглянуть на себя, и он стал целенаправленно присматривать себе сожительницу. Однако в его положении сделать это достойно, без грязных слухов и сплетен, оказалось непросто.
Однажды он сидел у себя в кабинете, размышляя, как решить проклятый вопрос. Искать себе подругу где-то на стороне не было ни времени, ни желания. К тому же, это потянуло бы за собой шлейф нежелательных пересудов. Из всех немногочисленных женщин совпартактива, которые могли бы держать язык за зубами, ни одна ему не нравилась, и он никак не мог представить сближения в медицинских целях. С улыбкой Антон вспомнил об Эльке Шанц, которая теперь возглавила клуб пошивочной фабрики. Эта, конечно, не отказала бы, но кто, как не он, учил ее революционной морали. Как-то незаметно мысли его переключились на собственную секретаршу Ольгу, довольно неприметную девушку, которая старалась держаться так скромно, что он порой ее просто не замечал.
– А ведь девчонка-то в общем ничего. Если приглядеться – все в ней есть. И в общении приятна, и женственна и… так далее.
Он позвонил в колокольчик, и в кабинет вошла его секретарша, она же пишбарышня Ольга, незамужняя двадцатилетняя девушка с серыми глазами и бледным, нездорового оттенка, лицом.
– Антон Константинович, вот, как раз отчет напечатала. Уж, пожалуйста, пишите поразборчивей. Просто слезы одни.
Антон присмотрелся к ней. Русые волосы спрятаны под косынкой, модно завязанной узлом на боку, грудь маленькая, но твердые соски выпирают через кофточку, под длинной юбкой угадываются стройные крепкие ноги. Губы большого чувственного рта слегка накрашены, брови подведены. В глазах поблескивает тщательно спрятанный женский огонек. Он вспомнил, что секретарша всегда встречает его появление улыбкой, по-детски смущается от его шуток, а заходя докладывать документы, старается встать поближе. Вот и сейчас она обошла стол и стояла вплотную, выкладывая бумаги из папки.
В животе Антона неожиданно образовался сладкий спазм. Он поднялся, повернул Ольгу к себе и неловко поцеловал в щеку. Она посмотрела своими серыми глазами и прошептала:
– Дверь не закрыта.
На ослабевших ногах Антон подошел к двери, повернул ключ и возвратился к Ольге. Девушка ждала, стоя рядом со столом. Он снял пенсне, взял в руки ее лицо и стал целовать ее в губы. Ольга обняла его за шею, сердце его понеслось вскачь неудержимым стуком. Они долго и страстно целовались, крепко обнявшись и все больше и больше наполняясь желанием. Наконец Ольга отстранилась и смущенно взглянула на Антона. Ее глаза заволокло дымкой, пальцы подрагивали от волнения.
– Антон Константинович, я не знаю… так непривычно…
Антон молча притянул ее к себе и стал расстегивать пуговицы на кофточке. Ольга не сопротивлялась. Она лишь закрыла глаза и положила голову ему на плечо…
Когда секретарша покинула кабинет, Седов подумал, что сейчас на него навалятся угрызения совести. Уполномоченный ЧК… у себя в кабинете… невинную девушку… Однако угрызения не приходили. Напротив, на душе было легко, а боль в промежности улетучилась. "Черт его знает, – подумал Антон, – видно, я превратился в зарвавшегося чинушу, который забыл о совести. Надо бы с Митей посоветоваться. У него на все ответы есть. Хотя, нет, нельзя. Нашу с Ольгой тайну надо хранить. А хороша, чертовка. Порох да и только!"
С этого случая Ольга дожидалась момента, когда немногочисленные сотрудники ЧК разойдутся по заданиям, заходила в кабинет и, повернув ключ, говорила вопросительно:
– Давай ляжем?
Потом быстро сбрасывала одежду, садилась на стол в одних чулках, полуприкрыв глаза и раздувая ноздри, наблюдала, как он раздевается. Через некоторое время она полностью свыклась с ситуацией и стала давать волю эмоциям. Антон понял, что у нее все очень серьезно и он принес ей совершенно новую жизнь.
Да и в нем самом происходили изменения. Каждое появление Ольги возбуждало его. Под ее неброской одеждой Антон открыл красивое, наполненное страстью молодое тело. Она была непривычно темпераментна, словно заряжена любовным порохом. Любой его знак, означающий желание, воспринимался ею как сигнал к действию. Иногда Антону даже не верилось, что в женщине может таиться такая неутолимая жажда. Он стал, наконец, понимать, что такое плотская любовь, и почувствовал в себе мощный мужской тонус.
Ольга уговаривала его встречаться на ее квартире, чтобы по-настоящему отдаться друг другу. Но Антон не соглашался, понимая, что по Окоянову неизбежно покатится снежный шар слухов.
Месяца через три Седов стал воспринимать Ольгу как жену. Она превратилась в повседневную участницу его интимной жизни. Девушка была скромна по характеру и долго не заводила разговора об их отношениях. Но однажды у нее все-таки вырвалось наболевшее: ей хотелось, чтобы Антон хоть словечко сказал ей о любви. А то, что сама она была полна любовью к нему, было видно в каждом ее движении. Он видел, что все ее существо стало перестраиваться на него, как на будущего отца ее детей. Наверное, в тайных своих мечтах она уже представляла его своим мужем, тем более что новые времена позволяли заключить брак без лишних проволочек.
Об этом же стал подумывать и Антон. Он уже не воспринимал свою близость с Ольгой как случайное стечение обстоятельств. Одно воспоминание о ней наполняло его сладкой нежностью и желанием. Ему нравилась ее скромная молчаливость и ежеминутная готовность к любовному ответу. Но, вспоминая Ксюшу, Антон отдавал себе отчет, что в его отношениях с Ольгой нет и тени той высокой любви, небесной романтики и обожания, которыми была наполнена его душа тогда.
Ксюша продолжала оставаться хозяйкой его сердца.
12
Настоятель Покровского храма отец Лаврентий стал часто оставаться в храме ночью и молиться до утра. Весной ему исполнилось семьдесят пять лет. Когда-то, сорок пять лет назад, рукополагаясь в священники, он и помыслить не мог, что на закат его жизни выпадут самые тяжелые испытания.
Отец Лаврентий, в миру Леонид Яковлевич Стеблов, начал свою взрослую жизнь военным лекарем в русской армии. Он исполнял свой долг в гатчинском гарнизонном лазарете, пользовался любовью офицеров и солдат и о сане священника не помышлял.
Первые мысли о непостижимости отношений между жизнью и смертью стали приходить к нему во время боевых действий в Болгарии. В первой половине кампании Стеблов был прикомандирован к Рущукскому отряду в составе дополнительного госпиталя и попал в самое пекло сражений. Русские несли большие потери на подступах к Плевне, которую не могли взять четыре месяца. Турки бросили на защиту города свои отборные подразделения. Они сражались фанатично, с героическим надрывом, не боялись смерти.
Наши воевали по-другому. Повадка русского солдата была спокойной и уверенной. Он шел в атаку деловито, бесстрашно. Для него это была работа во исполнение христианского долга.
Тогда доктор Стеблов заметил, как преобразился на этой войне русский солдат. Из нижнего чина, который нес в гарнизонах одуряюще тупую службу, он превратился в воина, преисполненного высоким духом. Даже отношения между рядовыми и офицерами изменились. В них появилось уважение и взаимовыручка. Несмотря на неискоренимое воровство интендантов, идиотизм штабной путаницы и бесчеловечный армейский бюрократизм, это была армия чести.
В Болгарии Леониду Яковлевичу впервые пришло в голову, что такое состояние – не просто свойство праведной войны, а промысел Божий.
Другим удивительным для доктора явлением было чудесное выздоровление раненых, случавшееся у него на глазах много раз. Командующим войсками был цесаревич Александр Александрович, будущий император Александр Третий, человек по-настоящему верующий и отважный. Под его опекой в армии стали придавать должное внимание всем религиозным отправлениям. Перед боем обязательно служили молебен, солдаты имели возможность исповедоваться и причащаться в походных церквах, и это давало свои результаты. К концу войны Стеблова уже не удивляли случаи, когда штыковое прободение кишечника вопреки всем ожиданиям не переходило в перитонит, заживание глубоких ранений шло с непостижимой быстротой и люди снова в короткие сроки возвращались в строй.