К финишу все пришли одновременно – Тоня обошла пятерых коллекционеров (шестой приказал долго жить, а картины, как выяснилось, уже года два висели без движения во "вражьем логове") и нашла искомую усадьбу, явно намалеванную тем же мазилой, а Хинценберг отыскал мельницу. Все три полотна были созданы одной торопливой рукой.
– Хотел бы я видеть оригиналы, – ворчал Хинценберг, изучая с лупой большие и очень четкие фотографии. – О! А вот и разгадка! Деточка, звони Полищуку!
Тоня взяла мобильник – и он у нее в руках сам зазвонил.
– Это Саша! – обрадовалась девушка. – Сашенька!..
Жених вместе с Петракеем поехал в Москву поздравлять с юбилеем Мишука. Они везли картину в новенькой раме, четыре ящика терветского пива и два ящика бауского. Референт понадобился для чтения грандиозного приветствия – Петракей не хотел позориться, поскольку имел проблемы с дикцией, да и неудивительно – после сложного перелома челюсти.
Мишук, мужчина серьезный, праздновал юбилей в три захода – для родни, для близких друзей и для пиара. Петракей считался близким другом и был зван в ресторан "Ходжа Насреддин в Коканде", снятый Мишуком на весь вечер и всю ночь. Юбиляр самолично разрабатывал с шеф-поваром меню и выбирал девчонок, исполняющих танец живота; выбрал в итоге всех шестерых, здраво рассудив, что до утра времени много и нехорошо будет, если гости заскучают.
Гости тоже были люди солидные, приехали без жен, кое-кто взял с собой боевую подругу. И каково же было удивление Петракея, когда к нему подошла молодая рижанка, отношения с которой он считал завершенными. Она была с двоюродным братом Мишука, Генычем, с которым сам же Петракей ее и познакомил. Одета она была рискованно, однако с определенным вкусом. И умный Петракей сразу понял, что девица будет выжидать, пока он подопьет, чтобы попытаться вернуть утраченные позиции.
– Так, – сказал он референту. – Кто в Риге знал про юбилей? Кто, кроме моей Людки, Сергеева и тебя?! Ну?! Колись!
– Еще знал эксперт, который выбирал картину, – честно ответил Саша.
– Эта твоя? И что – ты ей все доложил про Мишука? Так, ясно. Доложил. Промолчать не смог. Спасибо. Совсем без мозгов, да?!
Петракей приходил в ярость быстро и успокаивался тоже быстро. Но Саша, видя его вспышки с воплями, сразу терялся. Он воспитывался в семье, где орать было не принято. Бабушка-латышка, растившая внука несколько лет, очень следила за благопристойностью в доме. Сашины друзья тоже шума не любили. Петракей был первым мужчиной в его жизни, который орал, матерился, потом внезапно успокаивался и работал с перепуганным подчиненными, как ни в чем не бывало.
Получив яростный нагоняй, Саша спрятался от своего шефа в самый дальний угол ресторана и там уже обдумывал заявление об увольнении. Роскошный банкет был ему не в радость. Он даже до того досиделся, что решил уйти и лечь спать в гостинице – а пьяного Петракея уж как-нибудь доставят в его номер-люкс, об этом команда Мишука позаботится. Но, пробираясь к выходу, Саша увидел Петракея, отплясывавшего с высокой радостной девицей – той самой, которую он еще час назад видеть не желал. Потом, на рассвете, он увез ее в гостиницу.
Логика Петракея была Саше недоступна. Немного успокоившись, он стал думать – как это все получилось? Ведь если никто из посторонних не знал, что Петракей едет к Мишуку, – то получается, что разболтала Тоня? У нее ведь полсотни подружек – значит, она?
Петракей решил остаться в Москве еще на два дня – погулять с Кристинкой. Так он сказал Саше, пригрозив, что если опять случится утечка информации – будут у референта большие проблемы. Сашу он отослал в Ригу с таким донесением для супруги: в этом окаянном узбекском ресторане хорошо траванулся каким-то экзотическим хрючевом, лежит в гостинице и мается животом, лететь домой в таком состоянии рискованно – если что, не успеет добежать до толчка и весь самолет загадит. А что трубку не берет – значит, как раз на толчке и заседает. После того как однажды был утоплен в унитазе крохотный дорогущий мобильник, Петракей технику с собой в сортир не брал, и это стало принципом.
Саша был, в сущности, добрым и честным парнем. Обвинения начальства он воспринимал очень остро. Петракей и не подозревал, что своими криками пробудил в референте страстное желание доказать невиновность даже не ему, Петракею, а самому себе. Лучший способ для этого – найти истинного виновника. Ведь что сделал Саша? Заказывая Тоне подарок, назвал имя Мишука – может статься, и не называл, а она сама как-то догадалась. А она уже разболтала всей Риге.
Вот почему разговор с Тоней получился дурацкий. Саша знал, что разборка по телефону – дурной тон, но это как-то само собой получилось. Он начал с того, что упрекнул Тоню – мало ли куда едет и что дарит Петракей, обязательно рассказывать об этом подружкам? Тоня поклялась, что впервые слышит имя "Мишук". Саша должен был бы спустить ситуацию на тормозах, но не знал – как. И начал жаловаться, что с чьей-то подачи в Москву притащилась какая-то мутная Кристинка и возникла в узбекском вертепе, как черт из табакерки…
– Кристинка?! – воскликнула Тоня. – Так это она?..
Тут в запасники вошел Полищук.
– О! – воскликнул старый антиквар. – А у вас чутье!
– Значит, ты ей все рассказала? Ты ее знаешь? – восклицал в телефоне Саша.
– Ничего я ей не рассказывала…
Тоня в ужасе вспоминала последнюю встречу с Кристинкой – точно, было что-то сказано о подарке для московского друга Сашиного босса. С опозданием Тоня вспомнила и другое – Кристинка была подругой какого-то крутого женатого дядьки, потом они расстались, потом она хотела его вернуть. Девушку мало интересовали приключения подружек с женатыми мужчинами – была у нее природная брезгливость по этой части, к тому же Кристинка мало что рассказывала, информация попала в Тонину голову от кого-то другого. Кто ж мог знать, что тот мужчина – Петракей, и что любительница британских кошек, знакомая с Мишуком и прочими орлами из той компании, рванет в Москву заново завоевывать избранника?
И даже не Сашины упреки были самым ужасным – а то, что ее оправдания слышали Хинценберг и Полищук.
Беседа завершилась тем, что Тоня расплакалась.
– Деточка, деточка! – закричал Хинценберг. – Я же говорил тебе – он ноготка твоего не стоит! А вы что стоите? Вон холодильник, там минералка!
Холодильник в "Вольдемар" попал загадочно – антиквариат имел еще и выход во двор, которым почти не пользовались, но однажды Хмелевскому потребовалось что-то внести именно со двора, и он обнаружил, что дверь загораживает белый кубик, ростом – ему чуть выше колена. Кто из соседей хозяин этого подкидыша – установить не удалось. Хинценберг объявил холодильник даром Божьим и распорядился втащить его в запасники. Причина, по которой расстались с "даром Божьим", была понятна – купили новую технику, а этой, похоже, стукнуло четверть века. Но холодильник вполне годился для мелких нужд – морозилки не имел, а соки и воду охлаждал исправно.
Полищук оказался человеком сообразительным – после окрика очень быстро нашел и минералку, и стакан, и упаковку одноразовых платочков в своей плоской черной сумке.
– Господин Хинценберг прав – плакать из-за мужиков смешно. Ну, кто мы такие, чтобы из-за нас плакать? – спрашивал он. – Мы мелкие ничтожные создания! Разве нет?
Тоня невольно улыбнулась.
– Иди, умойся холодной водой, деточка, – велел Хинценберг. – И скорее возвращайся. Без тебя не начнем.
Когда Тоня, еще немного поплакав в туалете, пришла, Полищук и Хинценберг сидели за столом, разложив снимки.
– Вот, – Хинценберг показывал пальцем. – Зуб времени малость погрыз эту штучку, но разобрать можно. Держите лупу.
– Справлюсь. Это что, старонемецкий? – спросил Полищук.
– Не справитесь. Это готический шрифт. Я и забыл, что он для молодежи как китайская грамота.
Вид старой усадьбы изобиловал всякими мелкими деталями. Были там всадники на лошадках, поселянки с корзинами, собаки, люди в окошках. Кроме прочего добра, Курляндский Аноним изобразил и железный флюгер. А флажок флюгера был узорный, прорезной, и в нем, если вглядеться, читалось слово.
– Не мучайтесь, я его уже разобрал, – Хинценберг положил перед Полищуком листок. На листке современными буквами было написано "Schnepeln".
– И что это значит?
– Скорее всего, это – название усадьбы. Шнепельн.
– Ясно. Будем искать.
– Господин Полищук, не утруждаете себя, мы с Тонечкой уже нашли эту усадьбу. Если у вас есть автомобильный атлас Латвии, я вам ее покажу. Она примерно в тринадцати километрах от Кулдиги и на теперешний лад называется Снепеле.
– Снепеле! – воскликнул Полищук. И только тогда рассказал, что Мефистофеля с двумя лопатами и мобильником Виркавса пассажиры видели, но насчет места, где он вышел, случились разногласия: он вдруг кинулся к шоферу, потребовал остановить автобус между остановками и выскочил, а было это не доезжая Друвас или уже потом, люди точно сказать не могли. Одно было ясно – до Снепеле он не доехал, хотя оставалось совсем немного – около четырех километров.
– Приап торчит где-то там и насмехается над нами, – сказал Хинценберг. – Ну что, будем искать? Ведь где этот каменный дурак – там и ваш драгоценный убийца.
– Будем, – твердо ответил Полищук. – Правда, когда я доложу начальству, что отправился на поиски такой хреновины и лежащего под ней клада, меня не поймут. Но все равно – будем!
Глава шестая
Курляндия, 1658 год
Война, как всегда, случилась внезапно.
Вроде бы ходили слухи, что в Курляндии уже появились отряды Карла-Густава Шведского, вроде бы и всем было ясно – это неизбежно, хотя Швеция обещала Курляндии не нарушать нейтралитета. Но, во-первых, когда было дано обещание? При королеве Кристине, в пятьдесят четвертом году, и в том же самом году чудаковатая королева отреклась от престола в пользу двоюродного брата Карла-Густава, который всегда был ее сторонником. А во-вторых – можно ли считать нейтралитетом курляндского герцога то, что его подданные поставляют припасы польским и русским войскам? И польское войско при необходимости спокойно движется через Курляндию, и московские послы, у которых есть дела к курфюрсту Бранденбургскому, зятю Якоба, тащатся со своими бесконечными обозами.
Курфюрст Фридрих-Вильгельм смотрел на войну более благоразумно и уговаривал герцога открыто примкнуть наконец хоть к одной из трех сторон. Герцог Якоб сперва предпочитал прочим Россию, даже просил царя Алексея о покровительстве, но когда это было? Еще до отчаянной попытки русского царя взять в пятьдесят шестом году штурмом Ригу. Формально Курляндия была вассалом Польши, и этот вопрос следовало решать без суеты. Польша была какой-никакой, а защитой, и Якоб помнил, что еще шведский король Густав-Адольф хотел оторвать Курляндию от Польши с тем, чтобы посадить там на трон своего ставленника. Вряд ли нынешний Карл-Густав имел более гуманные намерения.
И вот шведские отряды открыто вошли в Курляндию, двигаясь и от Риги, которая с двадцать первого года была шведской, и с побережья, через Пильтен. Перед захватчиками стояла задача – взять в плен герцога Якоба. Задачи разорять Курляндию никто перед ними не ставил, но этого и не требовалось – они сами совершили это, невзирая на сопротивление мирных жителей.
Герцог был в Митаве. Мог ли он оттуда бежать, пусть не со всем двором, пусть только с семейством, – вопрос загадочный. Имея такой флот, как у Якоба, можно было морем двигаться хоть во Францию, хоть в Англию. По какой государственной причине он не желал покидать Митавский замок, понять простому, далекому от европейской политики человеку было совершенно невозможно. Видимо, надеялся, что шведы не посмеют причинить ему зло.
Кнаге узнал о беде уже во Фрауенбурге. Он ужаснулся и проклял свою глупость – какое венчание, когда война? Бежать нужно было, как советовал фон Нейланд, бежать! Сесть на один из торговых флейтов – и больше не беспокоиться о судьбе Курляндии. Если бы он послушался фон Нейланда, то был бы уже в Любеке, а то и в Голландии. Перед бароном было попросту стыдно – ведь Кнаге даже не знал, доставлено ли письмо в Либаву. А письмо, судя по всему, было очень важным.
Он беспокоился о невесте, едва ли не больше беспокоился о Марии-Сусанне – успел ли барон отправить ее в безопасное место. И совершенно не думал о Николасе-Иоганне-Якобе фон Альшванг.
Зато баронов племянник, как оказалось, думал о мазиле, и даже каждый день.
Он появился ночью, в страшном виде – отощавший и злой, без кирасы, разумеется, и без высоких сапог, и без огромного кружевного воротника, и даже без шпаги, не говоря уж о пистолетах. Был на нем плащ, который мог сойти за плащ только в ночном мраке, а днем – за старое, тканое узорами, шерстяное деревенское покрывало, которое, отслужив свое в качестве зимней накидки, было сослано на конюшню – быть попоной. На ногах – широкие штаны, дырявые чулки и старые башмаки без пряжек, на теле – поверх грязной рубахи какой-то древний кафтан, на голове – высокая черная шляпа с жесткими полями, вроде тех, что на голландских картинах, где взял – Бог весть. И лицо, обычно гладенько выбритое вокруг холеных усов и острой бородки, заросло каким-то рыжим мехом.
– Мой Бог! – воскликнул Кнаге, когда перед ним явилось это страшилище.
– Ты куда, мерзавец, дел письмо господина барона? – спросило страшилище. – Нет, стой! Теперь ты никуда не спрячешься! Ты сделал для себя еще одну копию, подлец!
Дело было в доме, где Кнаге снял три комнаты с отдельным входом в ожидании Клары-Иоганны. Поднимать шум он боялся – хозяева не только выставят скандалиста, но и на весь город о нем растрезвонят. А поскольку Кнаге желал прожить во Фрауэнбурге с милой супругой года два или три по меньшей мере, то решил не прыгать от незваного гостя в окошко и не слушать, как он вопит вслед, а попробовать с ним договориться.
Некоторую роль в этом решении сыграла поза господина племянника: он так держал правую руку под плащом, что поневоле являлась мысль о ноже. А Кнаге вовсе не был смельчаком. Конечно, в своих странствиях он всякого повидал, но даже самый свирепый дорожный грабитель не счел бы бродячего мазилу приличной добычей. Ножом живописцу еще ни разу не угрожали.
– Господин фон Альшванг, письмо доставлено туда, куда велел господин фон Нейланд, – сказал Кнаге.
– Вранье. Я был в Либаве. Штаден ничего не получал. Где письмо?
Тон племянника Кнаге совершенно не понравился. К тому же, насколько он понимал, фон Альшванг не должен был знать о письме вообще ничего.
– Но почему ваша милость ехала за ним в Либаву? – ошалело спросил живописец. Это не было тактическим исполнением роли дурака – просто само так получилось.
– Оттого, что мой безумный дядюшка велел тебе отвезти туда это проклятое письмо!
– Он сам так сказал господину?
Кнаге не собирался ставить ловушку, он просто хотел понять, что произошло в имении фон Нейланда. Вопрос был по меньшей мере простодушным, но на хитрые ума впопыхах не хватило.
– Не все ли тебе равно, как я узнал про письмо! – отрубил фон Альшванг. – Если оно у тебя – отдай добром! Не то!..
Кинжал из-под плаща не появился, но что-то такое под складками шевельнулось.
– Но его у меня нет! – воскликнул Кнаге. – Письмо давно отправлено…
– Куда, черт тебя подери, отправлено? Ну?
Тут Кнаге осенило.
– Господин барон велел мне отдать его в Хазенпоте одному человеку, чтобы тот доставил в Либаву. Я же собирался из Газенпота идти сюда, в Фрауэнбург, по дороге заходя в имения и предлагая…
– Какое свинство! Стой. Стой, говорю. Это твой баул?
Баулом Кнаге снабдила невеста.
– Мой, но при чем…
– Стой, не то – да смилуется Господь над твоей жалкой душонкой!
Фон Альшванг вывалил на пол все, что было в бауле, потом вытряхнул мешки, обыскал комнату, заглянул и под кровать, и на печку. Кнаге уже понял, что ножа под плащом нет, но возмущаться побаивался – баронов племянник был невменяем.
– Нет у меня никакой копии, – твердил испуганный его яростью Кнаге. – Клянусь всеми святыми, нет! На что мне она? Если бы я оставлял себе копии всей той мазни, которую делаю для здешних жителей, за мной следом шел бы обоз из десяти телег!
– У него действительно нет копии… – пробормотал баронов племянник, глядя на кучу пожитков у своих ног. – И письма нет… Чертов мазила… Где же тогда письмо?..
– Я отдал его в Хазенпоте Карлу Лейнерту, что живет в доме ратсмана Вайнштейна, как мне было велено, – отвечал Кнаге, за время обыска нашедший выход из положения. – Он как раз должен был ехать в Либаву, а я пошел сюда…
Лейнерт, насколько знал Кнаге, действительно отправился в путешествие – последнее в своей жизни. Это случилось накануне отъезда Кнаге во Фрауэнбург. Клара-Иоганна пошла со своими служанками на похороны, а Кнаге поспешил прочь из Хазенпота.
– Ты не врешь?
– Клянусь вам, я не ездил в Либаву, и письма у меня тоже нет! – пылко воскликнул Кнаге. – Я знать ничего не хочу больше про все эти письма, копии и буквы на "приапе"!
– Что он сказал тебе про буквы?! Говори немедленно, что он сказал тебе про буквы?! – взревел баронов племянник и схватил бедного Кнаге за грудки.
– Да только то, что мне следовало знать! Какими должны быть буквы! Только это! И сам их нарисовал на бумажке!
– Что он еще про них сказал? – не унимался фон Альшванг.
– Ничего! Только похвалил, когда увидел, как я их вывел… только похвалил!..
– Может быть, он велел сделать одни побольше, а другие поменьше? А ты, чертов мазила, не перенес их в точности на мою копию?
– Нет, я ничего не изменил!
– А не говорил ли он тебе, для чего нужны эти буквы на "приапе"?
– Кто я такой, чтобы знатный господин объяснял мне, для чего ему нужны такие буквы? Он приказал – я сделал. Господин фон Альшванг приказал – я тоже сделал. Пусть господин фон Альшванг успокоится – больше, чем я знаю, я ему сказать не могу.
Баронов племянник отпустил Кнаге и сел на кровать.
– Всему конец, – пробормотал он. – В усадьбе хозяйничают шведы, все разбежались, сокровища пропали! Конец, конец…
Это была скверная новость.
Кнаге за годы странствий знакомился со многими хорошими и просто занятными людьми, но редко кто вызывал такую симпатию, как фон Нейланд и Мария-Сусанна. Причем барон понравился живописцу еще и тем, как разговаривал с человеком ниже себя по званию, а Мария-Сусанна, с которой Кнаге хорошо если дюжиной слов обменялся, нравилась необъяснимо, и ее судьба живописца очень беспокоила. Клара-Иоганна очень хорошо объяснила ему, что грозит девице в военное время, и ее желание перебраться во Фрауэнбург объяснялось еще и тем, что в Хазенпот, стоящий на дороге между Гольдингеном и Либавой, шведы придут непременно и будут там торчать долго, а во Фрауэнбург, находящийся в стороне от важных курляндских дорог, разве что заглянут.
– Позвольте спросить милостивого господина – как поживает почтенный господин барон? – осторожно полюбопытствовал Кнаге.