– Был курляндский дюйм! – воскликнула она минуты полторы спустя. – И баварский был! И рижский! И ревельский!
– Сколько это, деточка?!
– Три сантиметра тридцать шесть миллиметров!
Хинценберг опять схватился за циркуль и линейку. Все следили за ним: Тоня и Полищук – с нетерпением, а Тадек – с недоумением.
– Вот! Примерно тут! – показал антиквар точку на пересечении линий. – Где карта?
Карта, которой пользовался покойный Влад, была разложена рядом с репродукцией.
– Вишневский был прав. Они почти совпадают. Ну что же… – Полищук старался говорить спокойно. – Осталось только поехать и выкопать клад барона. Тоня, спросите Тадеуша – он твердо уверен, что клад не был вынут раньше?
Тоня перевела вопрос.
– Ни за что в этом мире нельзя поручиться. Сразу после Оливского мира он еще лежал в земле. Если бы его откопали, то дочь фон Нейланда получила бы завещание, и не случилось бы судебных процессов. А вот если его нашли в восемнадцатом веке, когда тут опять шведы со всеми воевали, или в девятнадцатом, когда в Курляндии побывали наполеоновские войска, или в Первую мировую, или во Вторую мировую, – ну, тогда, вы понимаете… Тогда я напрасно кучу денег потратил. Холера это, а не клад! – таким выводом завершил свою речь Тадек, причем уже не по-английски, а по-польски. Но его все поняли.
– Риск – благородное дело, – заметил Хинценберг. – А тому, кто найдет клад, наверняка причитается какой-то процент. Даже если его поделить на четыре части, этот процент…
– А как? – спросил Полищук. – Не хотелось бы просить у Айвара машину для такой цели. Да все машины у ребят, кажется, в разгоне.
Тадек как-то догадался, о чем они говорят. Попросив Тоню перевести, он внес свой вклад в авантюру:
– Во-первых, не четыре, а пять. Влад тоже искал клад, он даже погиб из-за этого проклятого клада, но осталась жена. Во-вторых, а на что моя красавица?
Так он называл огромный джип цвета пепельно-серый металлик.
– Значит, завтра утром, – подвел итог антиквар. – Наши номера в "Метрополе", наверное, уже сдали, но возьмем другие, попроще. И, Сергей, вам тоже не мешало бы выспаться на нормальной постели.
Полищук пошел за своей дорожной сумкой, стоявшей в каком-то закоулке полицейского управления. Тадека отправили к машине. Тоня и Хинценберг остались одни.
– А что еще сказали эти два господина, которые улетели в Канаду? – спросила Тоня. – Они хотя бы извинились за то, что сбежали от меня?
– Нет, деточка, к сожалению, не извинились. И давай больше не будем об этом. Ты ведь догадываешься, что они найдут не только Тирумса, но и Вецозолса? Они всерьез взялись за это дело. Деловые люди… и пойдут до конца… Им-то легко! – вдруг воскликнул антиквар. – У них-то все просто! У них нет каши в голове, как у меня.
– Господин Хинценберг!..
– Деточка, я бизнесмен. Я латышский бизнесмен. Ты знаешь, я в своем бизнесе ошибаюсь очень редко. Тут у меня с головой все в порядке. И я не интересуюсь политикой. Но у меня были два брата, Рудольф и Ян. Два хороших латышских парня. У меня могли быть племянники – замечательные латышские детишки. Но моих братьев предали такие же латыши. Их нет, я не знаю, где они похоронены, а на старости лет это очень важно. И моих родителей предали латыши. А теперь предателей и убийц считают героями, и я этого не могу понять. Неужели я единственный живой латыш, чьих родных убили другие латыши, теперешние герои? У меня когнитивный диссонанс, деточка. Я понимаю, что исторической справедливости нет и быть не может. Но у меня были два брата… и получается, что Вецозолс и Тирумс – герои?.. Меня вырастил Анисимов. Он был хозяйственником, строителем. Я могу пройти с тобой по городу и показать дома, которые он строил. Дом колхозника… теперь это Академия наук… А мне говорят, что он оккупант. Когнитивный диссонанс. Я не знаю, что это такое, но это именно оно. В пятидесятом, кажется, году сестра нашла нашего дядю, он служил в сорок третьей латышской стрелковой дивизии, но после войны поселился в Латгалии. Значит, и мой дядя Ансис – оккупант? Но знаешь, что меня утешает?
– Что, господин Хинценберг?
– Эх… у каждого свой маленький бизнес, деточка… При советской власти очень заботились о красных латышских стрелках – тех, которые остались живы. И я знал одного человека, он работал в музее красных латышских стрелков, где они собирались. Однажды он мне сказал: чудеса, да и только, их с каждым годом все больше, еще десять лет – и в Латвии окажется столько же стрелков, сколько было в начале Первой мировой, а их тогда насчитывалось чуть больше десяти тысяч. Они размножаются почкованием? Или прорастают из земли, как грибы? И вот я думаю – может, и с легионерами теперь та же история? И у них свой маленький бизнес? Может, на самом деле убийцы уже давно лежат в земле? И те, кто окружили партизанский отряд, и те, кто охраняли Саласпилс? Может ведь быть такое чудо?
– Наверное, может, – ответила Тоня.
Глава тринадцатая
Курляндия, 1658 год
Кнаге в смутном состоянии души вернулся на мельницу, где у него лежали кое-какие пожитки, думал сразу оттуда убраться – но не выдержал и завалился спать в сарае. Проснулся он ближе к полудню.
Мельничиха сильно беспокоилась о муже и посылала детей следить за усадьбой.
– Их еще не повезли в Гольдинген, – сказала она. – Но с самого утра туда поскакали двое конных. Мой Петер проводил их чуть ли не до старого городища, залез наверх и видел, как они ускакали на север. До Гольдингена две немецкие мили, туда и пешком можно быстро дойти. А потом они вернулись, и в усадьбе какая-то суета… Ох, не к добру, не к добру!
– Мало ли какие у шведов дела, – рассеянно отвечал Кнаге. У него были заботы поважнее – дойти до Фрауэнбурга и благополучно оттуда уйти с вещами. Но куда – он не мог решить. В Либаву? Так вряд ли торговые суда причаливают каждый день – война все-таки. Пешком в Польшу? Опять же – война. И как в дороге заработать на пропитание – неизвестно. Погнавшись за богатой невестой, мазила попал в большую беду…
И где та невеста? Помнит ли о женихе? Или выкинула его из души, чтобы ничто не напоминало о неудаче?
Место на липе занимал младший из мальчишек, пятилетний Бренцис – так местные жители сократили звучное имя "Лаврентиус". Вдруг он закричал оттуда.
– Что? Что такое? – спросила мать-мельничиха.
– Они уезжают из усадьбы!
Действительно, шведы во главе с офицером попарно выезжали из ворот. Направились они, как объяснила мельничиха, в сторону Туккума. Мельника и парней с собой не вели – и мельничиха вдруг поняла, что их уже нет в живых. Она разрыдалась.
Живописцу дела не было до шведских маневров. Он мечтал оказаться где-нибудь подальше от Шнепельна – миль за тысячу. Но взволнованная мельничиха вцепилась в его рукав, умоляя вместе с ней идти в усадьбу, помочь похоронить мужа. Он не сумел выругать ее, отцепиться и убежать. Пришлось идти.
Усадьба, совсем недавно – процветающая, была разорена. Однако ни виселицы на заднем дворе, ни трупов Кнаге не увидел. Мельничиха побежала по комнатам, надеясь найти хоть одну живую душу. Она выкрикивала имена, но никто не отзывался. Кнаге стоял, окруженный испуганными детьми, и думал не о покойниках, нет! Он думал, что в спальне фон Нейланда оставалось несколько картин. Шведам они явно ни к чему. Можно было взять их и унести. Хотя в войну мало желающих украсить свое жилище, но вдруг удастся хотя бы на хлеб выменять? А фон Нейланд, вернувшись, купит другие – откопает свой клад и заново обустроит усадьбу…
– Господин Кнаге, господин Кнаге! – принялась звать неугомонная мельничиха.
Он пошел на голос. Оказалось – мельничиха нашла старую незамужнюю сестрицу фон Нейланда. Эта госпожа лежала на полу в собственной комнате – ее хватил удар. Сил оставалось ровно столько, чтобы, услышав голос мельничихи, позвать на помощь.
– Господин Кнаге, принесите воды из колодца, ее надо вымыть! – сказала мельничиха, стоя на коленях возле дамы, которую привыкла считать хозяйкой усадьбы. – Пусть госпожа еще немного потерпит! Сейчас, сейчас мы вымоем госпожу и переоденем в чистое!
Кнаге пятился – он боялся, что от дурного запаха его вывернет наизнанку.
– Проклинаю, – вдруг отчетливо выговорила старуха.
– Пусть госпожа смилуется над нами! – воскликнула мельничиха. – Мы с мужем никогда ее не огорчали!..
– Проклинаю. Племянника своего… дьявольское отродье!.. Его проклинаю. Ты, Кате… ты будь со мной… недолго осталось, милая… Проклинаю. И женщину. И ее проклинаю. Пусть черви сгрызут их заживо. Ты слышала. Скажи ему и ей.
– Госпожа изволит господина фон Альшванга проклинать? – уточнила мельничиха.
– Да. Убийцу. Иуду фон Альшванга. Иуду фон Альшванга! – старуха неожиданно засмеялась. – Мое проклятье всюду его найдет! Я – девица! Небеса меня услышат! И ту женщину! Им недолго жить осталось!
– Господин Кнаге, принесите из колодца воды, во имя Божье! – взмолилась мельничиха. – Ох, что делать? И скажите детям – пусть обойдут все комнаты, пусть поищут… сиротки мои, за что, Господи?..
– Они в погребе заперты, – сказала старуха. – Их били, но это ничего… у крестьян шкура жесткая… вылечишь его, Кате, а меня уже не вылечишь…
Кнаге кинулся прочь. Ему стало страшно – что, если старая ведьма и его проклянет? Ведь фон Альшвангу даже не пришлось ждать, пока она вслух произнесет свое проклятье.
– Погреб отворите, господин Кнаге! – кричала вслед мельничиха.
Погреб ему указали дети. Дверь была закрыта на большой засов. Кнаге с немалым усилием вытащил его, позвал мельника, тот слабым голосом откликнулся. Дети спустились вниз, Кнаге поспешил за водой.
Ведер он не нашел – был только немытый котел на кухне, в котором варили кашу для слуг. Кнаге принес в нем немного воды. Мельничиха уже успела раздеть старуху. Кнаге выслушал следующее распоряжение, побежал в спальню фон Нейланда, сдернул с его постели грязную простыню – в сапогах шведы, что ли, спать ложились? Потом он открыл сундучок, на дне обнаружил полотенце и старую, но чистую рубашку. Уходя, оглядел стены – да, два неплохих пейзажа, с развалинами замка и с пасущимся стадом, можно было забрать.
Потом, отдав находки медьничихе, он вернулся в кабинет, вынул картины из рам, свернул обе в одну трубочку, проложив бумагой, связал шнурком, на котором висел пейзаж со стадом. Он хотел только одного – поскорее покинуть Шнепельн.
Мельник и парни уже стояли во дворе. Их все время, что они провели в усадьбе, не кормили, да еще и поколотили. После ночи в холодном погребе мужчин трясло. Маленький Бренцис вцепился в отцовские штаны и плакал. Старшие мальчики побежали на мельницу за хлебом и отцовским теплым кафтаном.
Уйти незаметно не удалось. Удалось только спрятать трубочку за спину.
Потом в окно выглянула мельничиха и позвала на помощь – уложить старуху в постель.
В спальне девицы фон Нейланд все еще воняло. Мельничиха, укрыв госпожу одеялом, кинулась к мужу.
– Останься, – приказала старуха Кнаге. – Ты живописец… я тебя узнала… Возьми бумагу, перо, я должна отправить письмо его высочеству, это очень важно… пока я жива…
Кнаге хотел выйти, вернуться и сказать ей, что ни бумаги, ни пера не нашел.
– Вот тут, – морщинистая рука, чуть приподнявшись, указала на резной секретер. Пришлось подчиниться.
– Пиши… титулы – потом… ваше высочество… – старуха замолчала, собираясь с мыслями. – Мой негодный племянник Николас – Иоганн-Якоб фон Альшванг добровольно и без принуждения выдал шведскому офицеру Уве Аксельроду место, где скрывается мой брат… высокородный барон Эберхард-Вильгельм-Фридрих фон Нейланд…
Голос старухи иссяк, обратился в еле слышный шепот.
– Нет! – вскрикнула она. – Настолько еще сил хватит! Я еще смогу… смогу сказать правду… пусть герцог их судит!.. Пиши. Барон фон Нейланд со своими людьми будет сопротивляться врагам до последнего! Он верен вашему высочеству! Мой проклятый племянник рассказал шведам, как пройти через болото и найти охотничий домик, где прячутся барон фон Нейланд и его люди! Аксельрод послал гонцов в Гольдинген к коменданту шведского гарнизона, чтобы тот дал солдат для облавы… Погоди, тут нужно вставить… Пиши так – моему племяннику приказала совершить это предательство женщина, которая приезжала в усадьбу. Она заморочила ему голову своими дьявольскими прелестями! Да, так и пиши. Он смотрел на нее, как голодный пес, роняя слюну. Эта женщина назвалась госпожой Фиркс. Она убедила его выдать врагам моего брата… да, Фиркс, и я проклинаю ее! Пусть ее тоже найдут и повесят!
Кнаге уже давно не писал, а только слушал. Он знал, что Клара-Иоганна неспроста отправилась в усадьбу. Ее замысел был настолько прост, что Кнаге удивился – как сразу не догадался? Ей нужно было уничтожить фон Нейланда – ведь барон, вернувшись однажды и узнав, что Мария-Сусанна не получила письма, пойдет откапывать клад – а найдет только рыхлую землю. И она заставила фон Альшванга рассказать про охотничий домик – Кнаге даже представил себе, как это произошло: она, кокетничая и жеманничая с Аксельродом, вспоминала, как ездила с покойным мужем на охоту и дразнила баронова племянника, пока он не заговорил про дядюшкины охотничьи угодья…
– Пиши! – приказала госпожа фон Нейланд. Но ему было не до пера с бумагой.
Он вспомнил Марию-Сусанну.
Все перевернулось в голове! Вдруг стало ясно, что он любит эту гордую девушку так, как вовеки не полюбил бы Клару-Иоганну. И теперь, если фон Нейланд погибнет, она останется нищей. У нее только картина – а письма с ключом она не получит никогда!
А кто в этом виноват?
Кнаге выбежал из старухиной спальни.
Нужно было спасти те обрывки, которые Клара-Иоганна бросила в яму. Нужно было достать их, сложить, склеить, спрятать! И сделать так, чтобы они попали в руки к девушке. Остальное не имело значения.
Место на обочине тропинки он нашел сразу. Копал руками, просеивал в пальцах землю, каждый клочок обдувал и чуть ли не целовал. Наконец удалось собрать письмо – недоставало только одного уголка, где не было слов.
У Кнаге были с собой свернутые в трубочку пейзажи. Чтобы не растерять клочки, он распустил узел и вложил их между холстами. Потом он пошел к мельнице.
Мельничиха уже была там – врачевала мужа и парней. Вокруг суетились дети, прибегали и убегали.
– Лучшее средство – паутина, – сказала она. – Наши женщины всегда, если мужчин выпорют, по всем углам ищут паутину, чтобы приложить. Хорошо плохим хозяйкам – у них этого лекарства вдоволь… Бренцис, живо в старую клеть! Там, под стрехой, еще не смотрели!
Кнаге попросил у нее кусок хлеба и забрался в сарай. Он чувствовал себя как растение, выдернутое из земли и засыхающее. Именно сейчас он обнаружил у себя совесть. И эта совесть грызла его так, как никогда в жизни, – должно быть, решила взять свое за многие годы бестолковой жизни.
Было стыдно перед фон Нейландом-живым, а еще стыднее – перед фон Нейландом-мертвым.
Было стыдно перед Марией-Сусанной.
И перед самим собой тоже – надо ж было уродится таким дураком…
Кнаге словно вывалился из кошмарного сна, в котором чуть не женился на ведьме-людоедке, в светлое и радостное утро. Вспоминать сон не хотелось – его следовало оставить за спиной и идти дальше – идти туда, где можно будет исправить свою ошибку. Авось Господь и смилуется. Авось даст хоть издали посмотреть на строгую и гордую девушку…
Кнаге поплелся обратно в усадьбу, чтобы написать письмо под старухину диктовку. Как быть с жалобой на покойника дальше – он не знал. Если герцог Якоб со всей семьей в шведском плену, то вряд ли он принимает послания от подданных.
Вдруг живописца осенило – нужно приложить жалобу к письму фон Нейланда, адресованному Марии-Сусанне. Мысль была безумной – вдруг герцог как-то освободится, вернется, начнет судить, карать и миловать? Наследник Шнепельна и прочего имущества барона – фон Альшванг, его наследница, очевидно, сестра, Анна-Маргарита фон Боссе, но если его сочтут виновником дядиной смерти – может ли он наследовать владения своей жертвы и передать их сестре?
Конечно, у фон Нейланда был шанс уцелеть. Он знал окрестные леса, он мог уйти тайными тропами; в конце концов, он мог сдаться в плен, попасть в заточение, выжить. И тогда он должен был узнать правду!
Кнаге весь вечер просидел у старухиной постели, записывая проклятия. Вонь в спальне он терпел более мужественно, чем даже сам от себя ожидал; совесть язвительно шептала – так тебе и надо. В конце концов госпожа фон Нейланд стала заговариваться. Кнаге в панике побежал за мельничихой.
Переночевал он в сарае.
К полудню следующего дня на мельницу пришел крестьянин с соседнего хутора, принес плохую новость: шведы нашли охотничий домик фон Нейланда, окружили его, затеяли перестрелку, барон погиб, но и враги его не уцелели – парни заманили их в болото. Свидетельницами боя стали женщины с детьми, собиравшие в лесу грибы, они отсиделись в овраге, а потом своими глазами видели тело барона на носилках. Ян хотел привезти своего господина в Шнепельн и похоронить на родовом кладбище.
Мельничиха разрыдалась, мельник ругался последними словами. Никто не заметил, как Кнаге забрал из сарая свои вещи и ушел.
Он пешком добрался до Фрауэнбурга и долго ходил вокруг дома, где снял комнаты, – опасался встретиться с Кларой-Иоганной. Но ее, похоже, в городе не было. Тогда он осторожно проник в комнаты.
Кроме прочего добра, у Кнаге была ботаническая книжка с гравюрами. Она часто пригождалась, когда он писал картины из древней греческой жизни и пышные букеты в вазах. Кнаге разгладил клочки письма фон Нейланда и уложил их между толстыми страницами. Так же он поступил и с письмом госпожи фон Нейланд. Потом он приготовил капельку клейстера – в ложке, на пламени свечи, – и пальцем смазал обрез. Теперь клочки и жалоба уж точно бы не вывалились – а восстановить письмо Марии-Сусанне ведь можно и в Либаве. Уложив книгу на самое дно мешка, Кнаге забрал свое имущество – и был таков.
Он должен был добраться до Либавы, найти мастерскую Ганса Штадена и оставить там письмо для Марии-Сусанны. И это живописцу почти удалось.
Кнаге в поисках ночлега набрел на пустой дом. Дверь была сорвана с петель. Ложиться там, куда всякий мог вломиться, Кнаге не рискнул. Он забрался на чердак и втянул за собой лестницу. Сон не шел – Кнаге пытался придумать себе будущее. Он мог бы остаться в Либаве и дождаться там Марии-Сусанны. Встреча получилась бы удачной – к тому времени Кнаге сумел бы как-то устроиться в жизни, хоть подручным к маляру пойти, и оказал бы одинокой девушке покровительство.
Рано утром живописец проснулся от стрельбы. Еще плохо соображая спросонья, он высунулся из окошка. И, казалось бы, совсем далеко стреляли, однако шальная пуля нашла цель – Кнаге рухнул на пол с дыркой в виске.
Смерть была милосердной – мгновенной.
Курляндия и Рига, наши дни
Тоня не считала себя красавицей. Когда подружки ее хвалили, она чувствовала в этом какой-то подвох. Тадек, естественно, об этом не знал. То, что девушка отказалась поужинать с ним в ресторанчике, он счел кокетством; а раз паненка кокетничает, значит, есть шанс.
Хинценберг, заметив, как поляк распускает хвост, немедленно вмешался в игру.
– Деточка, пойди и поужинай! В Польше еще живы традиции правильного ухаживания за прекрасными дамами. Хоть посмотришь, что это такое.
– Я не голодна, – ответила Тоня.