Войдя в запасники, Полищук первым делом высмотрел Хинценберга. Тот из принципа не снял халата с беретиком и ждал следователя с кулдигской копией в руках. Следователь официально представился, антиквар предложил ему сесть.
– Вот точная копия украденной у Виркавса картины, – сказал он по-русски. – Любуйтесь. Если хотите, фотографируйте. А потом ищите связь между оригиналом и копией.
– А вы эту связь видите? – спросил Полищук.
– Я вижу.
– И что же это за связь?
– Картина, как теперь говорят, мессидж.
Тоня чуть не свалилась с антресолей. Она думала, что старик и слова-то такого не знает.
– То есть сообщение?
– Да, сообщение, – подтвердил Хинценберг. – Посмотрите на этого каменного дурака. Видите, что написано?
– На каком это языке? – спросил Полищук.
– Молодой человек, такого языка нет в природе. Или аббревиатура, или…
– Шифр?
– Мне тоже кажется, что шифр, – согласился Хинценберг. – Это может быть число из шести цифр. Что оно означает – одному Богу ведомо. Во всей картине только оно и представляет некоторую ценность. Сами видите, она уже ни на что не похожа.
– Откуда вы знаете, что это – точная копия?
– Так сказала госпожа Лаврентьева. Она очень опытный эксперт. Не смотрите на ее молодость. Я ее сам учил, я знаю.
– Хотел бы я с ней поговорить… – проворчал следователь.
– Все, что вы собирались ей сказать, уже сказал я, господин Полищук. Она все поняла. Она прекрасный эксперт, но, как все дамы, в сложной ситуации – глупая девочка. Так вот – я могу дать вам адрес женщины, которая принесла эту картину. Она и другие предметы старины нам приносила. Зовут ее Анна Приеде, живет в Кулдиге. Если вы узнаете, как к ней попала копия, то, может быть, что-то узнаете про оригинал.
– Странная история получается. Судя по всему, эта копия с каменным… ну, дураком, в Латвии уже очень давно. А убийца ждал, пока привезут оригинал из Канады. Если дело в шифре – получается, он следил за канадской картиной? – спросил Полищук. – Но откуда он узнал про ее существование? Вы что-либо понимаете?
– Госпожа Лаврентьева нашла в Интернете… простите, слово забыл. Такое место, где каждый может рассказывать о себе всякую ахинею. Там покойный Виркавс поместил фотоснимки своей галереи. Отозвался канадец Ральф Батлер… Но вы, господин Полищук, уже знаете про обмен картинами?
– Знаю.
– Этот Батлер – латыш. Вот чего вы, возможно, не знаете. Он переписывался с Виркавсом по-латышски. Мне кажется, что оригинал был вывезен из Латвии лет шестьдесят пять назад. Видимо, убийце от кого-то было известно о его существовании, но не знал про копию. А копия тоже явно имеет сложную историю. Давайте пойдем в нашу бухгалтерию, посмотрим документы, и вы запишете точный адрес Анны Приеде.
– Господин Хинценберг, вы уводите разговор от Антонины Лаврентьевой.
– Я знаю, что делаю. Вам лучше дружить с госпожой Лаврентьевой. В этом деле вам потребуется искусствовед, а она – хороший эксперт. Я ее рекомендую.
Тоня, сидя на антресолях, не видела, что Хинценберг приложил палец к губам.
– Хорошо, идем в бухгалтерию, – сразу согласился Полищук. И несколько секунд спустя Тоня перестала слышать их голоса.
В бухгалтерии ждал сюрприз. Ирена не признала в скромно одетом мужчине сотрудника полиции и сразу заговорила о делах.
– Господин Хинценберг, серебряные бокалы ушли, те, пять штук с монограммами, – доложила она. – Я думала, они так навсегда у нас и останутся.
– Кто взял? Туристы? – спросил антиквар.
– Туристы, два старичка. Они не первый раз уже приходят. То-то старушка обрадуется. Сейчас же ей позвоню, чтобы приехала за деньгами. Ей ведь внук телефон подарил, она показывала и номер дала – как раз перед тем, как в больницу попала. Сейчас найду… сейчас… Ну вот! Анна Приеде, квитанция номер… нет… телефон – два девять шестьсот тринадцать…
– Та самая Анна Приеде, – сказал Хинценберг. – Записывайте. А впридачу я дам вам телефон Александра, который был у Виркавса вместе с госпожой Лаврентьевой. Фамилию, правда, не знаю. А телефон у меня записан в памяти этой адской машинки. Александр иногда, если не может найти госпожу Лаврентьеву, звонит мне. Только, пожалуйста, сами его найдите, я не такой умный…
И Хинценберг протянул Полищуку свой мобильник.
– На букву "А"? – спросил тот.
– На букву "С". Знаете – есть такое хорошее русское слово "стрекозел"?
– Знаю.
– Очень хороший мальчик, но стрекозел. В нем нет основательности. Я бы не отдал за него свою внучку – вы понимаете, что я имею в виду.
– И опять вы ловко выгораживаете эту госпожу Лаврентьеву, – заметил Полищук. – В чем тут ваша выгода?
Ирена уставилась на следователя круглыми глазами.
– На прямой вопрос вы получите прямой ответ, господин Полищук, – сказал Хинценберг. – Во-первых, я рад, что вы не подозреваете меня в старческой сентиментальности. Во-вторых, госпожа Лаврентьева – моя ученица и очень полезна "Вольдемару". Я не хочу, чтобы она из-за этой истории впала в депрессию и утратила работоспособность. В-третьих, я хочу, чтобы вы, господин Полищук, работали с ней в одной связке – так, кажется, говорится по-русски?
– Да, так, – подтвердил изумленный следователь. – Но вы что – на работу меня нанимаете?!
– Нет – это тот самый редкий случай, когда мои интересы совпадают с интересами государства. Соглашайтесь, господин Полищук. Узнаете много нового и неожиданного.
Глава пятая
Курляндия, 1658 год
Человек предполагает, а Бог располагает.
Эту великую истину Кнаге уразумел на собственной шкуре.
Арендатор барона провез его на телеге, как и было обещано, полторы немецких мили, а потом Кнаге повесил на плечо два связанных вместе мешка, взял третий в руку, пристроил мольберт на плечо и пошел, и пошел…
Арендатор объяснил ему, что нужно двигаться через городишко Хазенпот, совсем жалкий и захиревший городишко, в котором есть то ли три, то ли уже только две корчмы, а оттуда до Либавы – восемь миль, если люди не врут. И что такое восемь миль для длинноногого парня? Ночевать можно и в стогу – еще не все хозяева убрали их и свезли сено в сараи, а кое-кто потащит его с дальних покосов, когда выпадет снег и можно будет без особых забот отправиться за грузом на широких санях.
У городишки была примета – старый замок над рекой, построенный в правильном месте – на холме. Замок же лет сто как был заброшен, и местные жители понемногу таскали оттуда камни – для строящейся церкви и для собственных жилищ. Когда-то Хазенпот был ганзейским городом, в нем жили богатые купцы, совершались сделки. А ныне он кое-как влачил существование и не приказал долго жить лишь потому, что стоял на дороге, соединяющей Гольдинген, любимый городок герцога Якоба, с портом Либавой.
Кнаге знал эти маленькие городишки со своей аристократией, своими интригами, своими тонкостями в отношениях между бюргерами и окрестным дворянством. Они были на одно лицо – даже двухэтажных зданий строилось мало; в том же Гольдингене были главным образом одноэтажные; если здание возвышалось над прочими, то это скорее всего был склад богатого купца; перелетным птицам городишки представлялись, надо полагать, красноватыми пятнами, потому что большинство жилых зданий было крыто черепицей местной работы. И улицы там были узки, и рыночные площади – невелики; впрочем, Кнаге других городов и не знал, широкая улица показалась бы ему нелепостью.
Живописец вошел в Хазенпот и первым делом отыскал корчму. Корчмарь, как и положено при его ремесле, оказался словоохотлив. Он узнал о ремесле нового постояльца и предложил намалевать вывеску. Кнаге думал, что корчмарь захочет изобразить предметы, привлекающие внимание любителей хорошей кухни: свиной окорок, жареную курицу, бутылки с вином, пивные кружки. Но тот оказался личностью возвышенной и заказал голубого с золотом грифона. Кнаге хмыкнул и сказал, что грифон – дорогое удовольствие, за него нельзя брать столько же, сколько за какую-то пошлую свинину или курятину. Корчмарь отвечал, что никто в Европе уже не делает вывесок с провиантом, а над входом в солидные заведения висят целые картины маслом, изображающие красных львов, золотых оленей, белых драконов и прочий геральдический зверинец. Кнаге, к стыду своему, промышляя два года по баронским усадьбам, как-то эту новую моду проворонил.
Срядились на том, что за голубого грифона с золотыми бликами, чуть ли не вровень ростом с корчмарем, живописец будет жить и хорошо питаться в корчме, пока не завершит шедевра, а также получит четыре шиллинга. Кроме того, корчмарь сказал, что в Хазенпоте через две недели свадьба, вдова ратсмана отдает замуж старшую дочку, семнадцатилетнюю красавицу, за бургомистрова сына, то есть – пирует хазенпотская аристократия. Возможно, для полноты счастья новобрачным недостает парных портретов – так что можно послать в разведку жену корчмаря, сестра которой служит в бургомистровом доме экономкой.
Оказалось, что парные портреты в смете свадебных расходов не стояли, но мысль бургомистру понравилась. В конце концов, государственный он муж или дерьмо собачье? Да и сынок не промах, явно унаследует отцовскую должность. Сперва эти портреты могут висеть дома, потом, со временем, один из них станет украшением ратуши: пусть потомки видят, какие мужи возглавляли магистрат, и берут их за образец!
Бургомистрово честолюбие привело к тому, что Кнаге, едва доделав голубого грифона, взялся за портреты. И тут уж он хватал себя за руку всякий раз, как талант подсказывал подпустить на физиономиях красного цвета. Реализм реализмом, а приключение с фон Брейткопфом живописец запомнил крепко. Портреты велено было писать в полный рост и на благородный лад. То есть за спиной у жениха чтобы стоял античный портал с колоннами, за спиной у невесты – тоже что-нибудь богатое, мраморное, на темном фоне. Жених позировал в свадебном костюме из темно-синего стеганого атласа, с преогромным фестончатым воротником, торчащим за пределами юношеских плеч чуть ли не на два курляндских дюйма с каждой стороны. Обнаружив эту комическую беду, Кнаге решил подогнать плечи под воротник – когда-нибудь бургомистров наследник ведь заматереет.
Невеста была в темно-синем бархате с рыжеватой парчой: бархатные широкие рукава были только до локтей, из них высовывались парчовые. Манжеты были двухъярусными, и Кнаге проклял все на свете: он уже и с жениховым воротником намучался, выписывая симметричные круги, завитки и нитяное плетение кружева, а тут все это было мельче, тоньше и причудливее. Но с воротником невесты Кнаге хлебнул истинного горя – он также был фестончатым, но многослойным, с ленточными розетками, и невеста очень хотела передать все его великолепие.
Предполагалось женихов портрет вешать слева, а невестин – справа, и чтобы они были вроде как повернуты друг к дружке, но при этом смотрели на зрителя, словно говоря: мы в браке состоим, в почтенном и не признающем всяких фривольностей браке, оттого наши лица так серьезны, и ты, зритель, изволь отнестись к нам с трепетным уважением. Во взгляде жениха Кнаге этот беззвучный приказ зрителю передал, а с невестой пришлось помучиться.
Кроме того, работа над портретами была окутана строжайшей тайной. Родители жениха и невесты не хотели, чтобы горожане видели свадебные наряды до того утра, когда молодых поведут в церковь. Поэтому Кнаге был доставлен в дом к бургомистру под покровом ночного мрака, как выразился заказчик. Проработав там три дня, он точно так же был переведен в дом невесты. И о соблюдении тайны заботилась уже будущая теща бургомистрова сынка.
Она показалась Кнаге гораздо более соблазнительной и привлекательной, чем ее старательно завитая и чуть что – зовущая на помощь матушку дочка.
Вдова ратсмана Клара-Иоганна Фиркс считалась в Хазенпоте, с одной стороны, завидной невестой – ей не исполнилось еще и тридцати пяти, а она, выдав замуж старшую дочь, должна была позаботиться только об одной младшей, пятнадцатилетней, и вокруг той уже вились женихи, так что вскоре госпожа ратсманша оставалась в доме одна, никакими младенцами не обремененная, и – полная хозяйка своим деньгам. С другой стороны, ее называли сумасбродкой и поговаривали даже о колдовских наклонностях. Основания для этого были немалые.
Госпожа ратсманша до замужества несколько лет прожила в Доббельне. Там на нее обратила внимание женщина, насчет которой добрые доббельнцы никак не могли прийти к единому мнению: то ли тем, что она выбрала город для жительства, надо гордиться, то ли этого надо опасаться, то ли вообще следует как-то ее выпроводить и вздохнуть с облегчением. Женщина эта была приемной матушкой герцога Якоба Елизавета-Магдалена.
Почтенная дама увлекалась сбором лекарственных трав, сама бродила по лугам и лесам, и до того смутила местных жителей, что однажды чуть не дошло до беды. Зимой сорок третьего года, ровно пятнадцать лет назад, не хватило корма для скота, и многие крестьяне собрались продавать коров и овец. Елизавета-Магдалена приказала объявить в церквах, что сама его скупит по высоким ценам, а крестьянам даст в долг семена и хлеб. Но благотворительность показалась подозрительной – поди разбери, в какую адскую затею хочет втравить людей ведьма? Крестьяне посовещались – и продали свой скот за гроши скупщикам. Правда, потом, когда им угрожала голодная смерть, они приняли муку, которую безвозмездно раздавала Елизавета-Магдалена. Ее репутация от этого лучше не стала, и крестьяне вздохнули с облегчением, когда в сорок восьмом году старая дама умерла.
При этом она была очень строга насчет нравственности и дисциплины. Заметив, что родной батюшка юной Клары-Иоганны, овдовев, совсем на радостях сбился с пути истинного, пьет и приводит домой девок, она взяла невинную девицу под крылышко. В результате госпожа ратсманша приобрела стойкую способность поступать так, как ей самой кажется верным, невзирая на мнение окружающих.
Эта способность дала о себе знать, когда Мартин-Иероним Кнаге стал потихоньку приходить по утрам, чтобы при правильном освещении писать портрет хорошенькой невесты. Сперва Клара-Иоганна, заметив, что высокий улыбчивый парень одет очень скромно, распорядилась отдать ему рубашки покойного супруга – что им без дела лежать в сундуке, а зятьям такое не подаришь. Потом, взявшись разбирать сундуки, она с горничными откопала колет покойного свекра – совсем еще хороший колет из дорогого темно-лилового сукна и с откидными рукавами. Рукава переделали и принарядили живописца. Он, почуяв, к чему дело идет, стал присматриваться к белокурой вдове и признал, что она еще хороша собой, характер имеет бойкий, язычок острый, так что скучать с ней не придется. Разница в возрасте его не смущала совершенно.
Считалось естественным, что подмастерье, желавший стать мастером, сватался к вдове цехового мастера, принимая как должное даже пятнадцать лет этой самой разницы. А Кнаге, в сущности, был бродячим подмастерьем – немало их переходило из города в город, нося в котомках рекомендательные письма, даже во время Тридцатилетней войны, завершившейся десять лет назад.
Ко дню свадьбы обмен взорами уже стал очень выразительным.
Кнаге не то чтобы увлекся – образ Марии-Сусанны еще не выветрился из головы, да и не был он способен на всепоглощающие страсти, – а понял, что упускать такую возможность нельзя. Женщина, умевшая и двусмысленно пошутить, на деле была очень строгих правил, до венчания и поцелуя бы не дала. Значит, нужно вести дело к венчанию.
Объяснение состоялось вскоре после свадьбы – ради этого объяснения Кнаге нарочно остался в Хазенпоте. Он пришел за кое-какими принадлежностями своего ремесла, с умыслом забытыми в доме, она же сама повела его в комнату дочери, уже переехавшей в дом свекра, где создавался парадный портрет, и там Кнаге, глядя в пол, признался, что вовсе не хочет уезжать из столь гостеприимного города. Вдова спросила, отчего бы ему не остаться? Кнаге, волнуясь не на шутку, намекнул, что все зависит от воли некой особы: коли будет на то ее воля, останется, а нет – уйдет скитаться, навеки безутешный. Вдова удивилась: неужто в городе есть столь бессердечные особы? Кнаге объяснил: особа вовсе не знает о том, что он готов ей служить до гроба. Вдова вздохнула: завидна судьба той особы, что завладела сердцем столь милого и статного молодого человека…
Словом, разговор о безымянной особе не затянулся, имя было назвало, смущение преодолено, и речь пошла о вещах практических.
– Если мы поженимся, мои дорогие соседи сойдут с ума, – сказала Клара-Иоганна. – Они и так бог знает что обо мне думают и рассказывают. Это потому, что во время болезни моего дорогого супруга я сама распоряжалась всеми делами куда лучше, чем он. Женщине такого не прощают. Мы могли бы уехать во Фрауэнбург, он всего за десять миль от Хазенпота.
– Знаю, я там бывал, – отвечал Кнаге, – меня там наверняка помнят. Я писал виды озера для одного богатого господина.
– Фрауэнбург сейчас расцветает, как роза, чего о Хазенпоте не скажешь. Герцог ему покровительствует. Было бы разумным там поселиться. У хорошего мастера, открывшего свою мастерскую, было бы много заказов, и он мог бы взять учеников. Ученики придают мастерской солидности.
– Это прекрасная мысль, – Кнаге улыбнулся. Отчего бы нет? Вдовушка права – если она станет женой мастера-живописца, имеющего подмастерье и троих учеников, никто и не заикнется о неравном браке. А она-то уж знает, как повести дело, чтобы магистрат Фрауэнбурга оказал новичку покровительство.
– Тогда мой любезный мастер мог бы выехать туда первым и присмотреть подходящее помещение. Было бы неплохо снять дом или для начала половину дома. Уезжать вместе – неприлично.
– Но я сперва должен побывать в Либаве! – вдруг вспомнил Кнаге. – Я обещал барону фон Нейланд передать важное письмо!
– Только эта причина?
– Да… – неуверенно сказал Кнаге. Он вспомнил еще, что обещал барону покинуть Курляндию.
– Но это же совсем просто – из Либавы в Гольдинген и обратно постоянно ездят торговцы. Я знаю надежного человека, отдам ему письмо, он передаст его – и даже денег с меня за это не возьмет.
– Это было бы замечательно, – согласился Кнаге.
В эти минуты он совершенно позабыл и об Амстердаме, и о Марии-Сусанне. То, что предложила ему судьба, было лучше ученья у прославленного мастера и уж подавно лучше бесплодных мечтаний о гордой красавице. Живописцу не пришлось лебезить перед цеховыми мастерами, чтобы приняли хотя бы краски растирать, не пришлось ждать, пока кто-то из них скончается. Красивая белокурая вдовушка словно с неба свалилась. И все совершилось так быстро, что Кнаге мог сказать лишь одно: воля Божья.
Так он и сделал.
Рига, наши дни
Тоня дождалась, пока Хинценберг выпроводил следователя, и спустилась с антресолей.
– Ну, кажется, мы с этим господином Полищуком нашли общий язык, – сказал Хинценберг. – Он полон всяких странных подозрений, но он еще не оглох – способен слышать, когда ему говорят умные вещи. А сейчас, деточка, собирайся в дорогу.
– Куда? – спросила удивленная Тоня.