* * *
Знал бы Стенька Аксентьев, что малой, меньше некуда, своей должностью и скверным о себе мнением со стороны начальства обязан собственной жене, - удивился бы безмерно.
А началось-то все с его смазливой рожи…
Как вошел Стенька в жениховскую пору, так и прилипло к нему прозванье "девичья погибель". Выйдет этот Стенька на улицу, шапочка - набекрень, из-под нее крупные кудри расчесанные, и щеки-то у него румяные, и бородка молодая гладенько лежит, и глаза синие, и носик пряменький, и поступь молодецкая, и стан в перехвате тонок! Девки только ахали тихонько да друг за дружку хватались. В церкви дуры не на образа и не на батюшку, а на Стеньку одного таращились.
Мать, уразумев, что добром такое девичье безумие не кончится, вознамерилась сына поскорее женить. И без того парень уж не ангел, две вдовы за ним числятся, и ладно бы богатые! Хорошо хоть, не сразу он их завел, а поочередно, иначе быть бы бабьей драке со срыванием рогатых кик вместе с волосниками и тасканием за косы. И соблаговолила она заслать сваху к Бородиным, семья хорошая, и с купцами в родстве, и сколько-то подьячих государю дала, сидят по разным приказам. А у Бородиных дочь Наталья - не писаной красавицей уродилась, зато умница, рукодельница, хозяйка. Мать и рассудила, что такая ее сыночка крепко в ежовых рукавичках держать будет.
Наталья, так уж вышло, раньше Стеньку в глаза не видывала. А увидела - онемела. Она и девкой была с норовом, все так делала, чтобы другие девки иззавидовались. А тут Бог жениха послал, по которому пол-Москвы сохнет!
Повенчали их. И начали они жить.
Стеньку новая родня в Земский приказ определила, и уж вознеслась мыслями Наталья, что быть ему через год - подьячим, через три - дьяком, а там уж и до думного дьяка недалеко! Однако немедленно обнаружилось, что Стенька не знает грамоты. То есть иные буквы-то помнит и пальцем вывести умеет, а иные - словно впервые в жизни видит.
Наталья сама читать-писать училась, молитвы в молитвослове по складам прекрасно разбирала, счет знала, и не просто считала, а очень быстро - когда на дворе суетились куры и утки, умела счесть безошибочно. И сделалось ей обидно, что муж, который жене должен быть главой, так опростоволосился. То есть - все ее мечты словно с Ивановской колокольни наземь рухнули.
В приказе-то и читать, и писать надобно…
И вознеслась мыслью над Стенькой обиженная Наталья! И одолела ее бессильная гордыня!
Став бабой, она дружилась уж не с прежними подружками, а с такими же молодыми бабами, чьи мужья и братья так же кормились при Земском приказе. И как заходила между ними, бабами, речь о красавце Стеньке, так Наталья-то нос и задирала.
- С лица-то не воду пить! - говаривала. - С оглоблю-то вырос, а ума-то и не вынес! Личико беленько, да разуму маленько!
А то еще и круче загибала.
- Глуп по самый пуп, а что выше, то пуще!
И всяко показывала, что вот-де она, умница, угодила замуж за такого дурака, что хоть в прорубь головой. Шестой уж год в земских ярыжках - так в этой должности, видать, и помрет.
И не рассчитала Наталья! Говорила-то она это с горя бабам, а доходило до мужиков. Многие их семейные тайны так-то были ею выболтаны да до ушей Стенькиного начальства и добрели. Еще поп Сильвестр в "Домострое" велел бабам вечером всеми новостями с мужьями делиться, а "Домострой", красиво переписанный, во многих семьях имелся. И, посмеявшись, принимали мужья все это к сведению, так что Стенькино продвижение вверх по служебной лестнице год за годом все откладывалось. И оттого Наталья еще больше злилась на мужа.
Так вот через избыточный свой ум стала Наталья поперек дороги мужу, да и себе самой, если вдуматься, тоже. Подьячие-то по праздникам богатые подарки получают, коли пирог - так в пять алтын, коли щука мороженая - так в шесть алтын, а ярыжке разве какой приказчик морковный пирог в две деньги сунет - мол, и впредь, молодец, поглядывай, чтобы у моей лавки ненужного и вороватого народу не околачивалось. И тот пирог Стенька, по торгу гуляя и за порядком следя, сам к вечеру и приест…
Другое горе - у всех ровесниц уже по двое и по трое за подол цепляются, а Наталья так и ходит порожняя. То ли Стенька плохо старается, то ли где-то в небесах Бог с ангелами так рассудили, что незачем ему, безграмотному, детей даровать, однако пусто в доме…
И от этой, совершенно ею не заслуженной, обиды вообще стала избегать Наталья того дела, от которого дети бывают. А Стенька, разумеется, очень тому удивлялся и сперва даже думал, что жена здоровьем скорбна сделалась, жалел, дурного слова не сказал. Потом уж уразумел, что она ему таковым образом обиду чинит.
И все равно не понял, как ее бабья обида ему на служебном поприще откликается…
Ближе к вечеру, когда шалаши и палатки на торгу стали запирать, он явился в приказ узнать, не будет ли какого дела на завтрашнее утро. Подьячий, Гаврила Деревнин, единственный повернулся к нему, когда он, впуская холодный воздух, не сразу прикрыл тяжелую дверь приказной избы. Гаврила сидел в торце длинного стола и подклеивал исписанный лист к свитку. Свитки эти назывались столбцами, и длины они были немереной. Искать в них какое давнее дело - вспотеешь, развиваючи и обратно свиваючи. И была с ними еще морока - подклеив, нужно было дождаться, пока высохнет, перевернуть и с другой стороны свитка, как раз по стыку, написать свое имя и прозвище, тем самым заверив, что все - без обману.
Вид у Гаврилы Михайловича был деловитый - за ухом писчее перо, в зубах - другое, правой ручкой кисть в горшок с клеем макает, левой листы соединяет. Перед ним - железный двусвечник, и две сальные высокие свечи горят ясным светом. Степка, глядя, иззавидовался. Сидит этот Гаврила в теплой избе, под задом у него войлочный тюфячок, на нем однорядка в пятнадцать рублей, не менее! И ногой под столом мешок придерживает. Был, знать, проситель с приносом.
- Бог в помощь! - перекрестясь на образа, сказал Стенька.
- Заходи, садись, - отвечал Деревнин.
- Как там та баба? Забрали ее?
- Забрали. В рогожу завернули и повезли к себе. Ее такую в церковь вносить грешно, сперва отмыть надобно.
- Это что же, все удавленники - так? Опорожняются? - осторожно спросил Стенька.
- Как который. Ты, Степа, поди, и в лицо-то ей глянуть побоялся.
- Глянул… - пробормотал Стенька.
- То-то - глянул! А как ты полагаешь - чем ее на тот свет отправили? Чем ей горлышко-то перехватили? А?
- Кто ж ее разберет!
Двое подьячих, слушавшие вполуха этот разговор, негромко рассмеялись. Долгий трудовой день кончался, мало было надежды, что явится еще проситель, оставалось прибрать столбцы в короба - да и по домам. Теперь и посмеяться не грех…
- Сам-то ты глядел, Гаврила свет Михайлыч? - осмелился подпустить в вопросе ехидства Стенька.
- Да уж глянул. Удавили ее, я тебе скажу, пояском. Накинули сзади поясок-удавочку - и нет бабы…
- Как же он на бегу пояс-то с себя сдирал? - спросил Стенька.
- Кто сдирал?
- Да Родька-то Анофриев, стряпчий конюх. Это его теща, он ее порешил.
- На бегу, говоришь, сдирал? Ну-ка, садись, расскажи, что знаешь!
Стенька сел напротив Деревнина. Уважительно сел - на самый краешек скамьи. Ему было приятно оказаться в кругу пожилых и почтенных людей - не ярыжек, не мелкой шушвали, а стряпчих, прослуживших в этом звании по десять и по пятнадцать лет, поставивших дома, прикупивших землицы, у иного была где-нибудь ближе к Пскову и порядочная деревенька, поселиться на старости лет и жить себе не хуже князя.
- Дело-то, Гаврила Михайлыч, видать, непотребное.
Стенька изложил свои домыслы, почему покойница Устинья удирала от убийцы в одной рубахе распояской и простоволосая, даже без обязательного для замужней бабы и для вдовы волосника, куда убирают косы.
- Стало быть, спутался тот Родька с той Устиньей? - уточнил Деревнин.
- Выходит, что так.
- Стало быть, прикормила она его?
- Да прикормила, поди…
- Стало быть, бабьим делом она от него за приданое откупалась?
Степка никак не мог понять, к чему клонит подьячий.
- Откупалась, поди!
- Так какого же рожна ему ее убивать?
- Пьян, видать, был! Вспомнил, что приданого недодала!
- Нет, сокол, тут одно из двух: или та баба исхитрилась его в блуд вовлечь, и тогда она бы с ним управилась, не выскакивая зимой телешом на улицу. Или же это дело до того темное, что разбирательство с ним выйдет долгое… Насчет рубахи-то ты верно подметил, а насчет погони… - Деревнин почесал за тем ухом, что было свободно от пера. - А скажи-ка ты мне, сокол ясный, что - тот Родька не на внучке ли Назария Акишева женат?
- На Татьяне, что ли? - уточнил Стенька. - И впрямь! Старого-то Акишева я как раз там на дворе и встретил!
- Тогда слушай, что сказывать буду. Акишев - из старых конюхов, у него денежка прикоплена. Ступай-ка ты обратно к той Татьяне, может статься, он все еще там. Войди как бы по делу - узнать, не сыскалось ли чего нового. Может, кто из соседей видел, как ту Устинью не Родька, а иной душегуб по улице гонял. И скажи не напрямую, а как бы намеком - мол, Гаврила Деревнин, Земского приказа подьячий, берется над этим дельцем поразмыслить. И пришел бы к нему Назарий посоветоваться. Понял?
- Значит, не Родька Устинью порешил? - без экивоков прояснил для себя положение дел Стенька.
- Пока что ниточки к нему тянутся. Вон Якушка мне с утра толковал - мол, тот Родька который уж год грозился ту Устинью изувечить, наконец, собрался! Но вот у нас, свет, имеются две зацепочки. И первая - узнай-ка ты мне, где Родькин пояс, каким он зипун, или однорядку, или что он там под шубу надевает, подпоясывает. Говорю же - шея у покойницы ровненько перехвачена. Когда руками - пятна от пальцев есть, а тут вмятина - как полоса, и не вверх уходит, а пряменько. Хотя я и не знаю, как это - на бегу пояс на себе под шубой развязывать, однако всякие чудеса бывают…
Собратья-подьячие, слушавшие эту речь, пересмехнулись. Складно говорил Деревнин. Стенька, пока шло это рассуждение, иззавидовался.
- И ежели он ее поясом давил, то непременно тут же поблизости его бросил! Сорвал с себя впопыхах, употребил - да и бросил, вряд ли у него ума хватило наново тот пояс под шубой повязывать. А ежели пояс на нем пребывает, то, стало быть, Устинья, может статься, чьим-то иным кушачком удавлена. Разумеешь?
- Разумею! - подтвердил потрясенный Стенька.
- А другая зацепка - лоб у той Устиньи разбит. Кровь запеклась. Может, бежала, не разбирая дороги, да и дверной косяк чуть головой не выбила. Может, споткнулась, грохнулась и о глыбу ледяную лоб расшибла. И вы бы с тем Акишевым завтра с утречка пошли и поглядели, каков в ее домишке косяк. Третье же - когда люди вот так из дому удирают, то дверей не запирают. И ты бы выяснил, когда бабы пришли к той Устинье искать в коробах, во что ее обрядить, была ли заперта дверь. Понял, свет?
- Как не понять! - Тут уж Стенька обрадовался.
Дураком он, невзирая на распускаемое Натальей злоречье, отнюдь не был, и сообразил быстро: Деревнин почуял поживу. Ежели он докажет, что Родька Анофриев тещи не убивал, то Назарий Петрович Акишев за ценой не постоит, расплатится по-честному.
- Ну так чего ж ты расселся! Беги, а коли мне в этом дельце пособишь…
Подьячий хотел было выразить свою благодарность в денежном исчислении, но слово замерло у него на языке.
Стенька уж совсем собрался вскочить, но тут грузный сослуживец Деревнина, Семен Алексеевич Протасьев, муж дородности завидной, завершив свои сегодняшние хлопоты, принялся вставать. И тот край длинной скамьи, который он занимал, естественно, освободился. Стенька, сидевший из почтительности на самом противоположном краешке, полетел на пол, а скамья, встав дыбом, припечатала еще не распрямившегося Протасьева снизу по заднице. Все это свершилось молниеносно, так что Деревнин лишь откачнулся, зато третий припозднившийся подьячий, Емельян Колесников, разумом оказался шустрее прочих - зычно расхохотался.
- Да чтоб тя приподняло да шлепнуло! - возмутился, глядя на Стеньку сверху вниз, Протасьев.
- Ох, дядя! Да это ж тебя-то как раз приподняло да шлепнуло! - выкрикнул Емельян.
Тут уж засмеялись все, включая ошалевшего от неприятности Стеньку.
Долго гремел в приказной избе завидный по радости и искренности хохот. И до того раскисли подьячие: Протасьев - тот опять на скамью шлепнулся, а Стенька дважды встать пытался и назад валился.
Наконец смех перешел в бессильное оханье и кряхтенье.
- Ну, Степа, потешил ты мне душеньку! - утирая лоб, вымолвил Деревнин. - С тобой и скоморохов не зови…
- Грех один с вами! - наконец, как самый старший, догадался одернуть сослуживцев Протасьев. - Уж точно, что смеяться - не ум являть, а белы зубы казать! Повеселились - и будет! Не ровен час, взойдет кто…
И встала тишина…
- А коли тот Назарий Акишев станет расспрашивать, что Родьке грозит - мне ему как отвечать? - спросил, вставая наконец, Стенька.
И тут уж окончательно сделалось тихо.
- За убиение тещи то есть? - Деревнин крепко задумался. - А что, ребятушки, кто помнит - в Уложении про тещу писано?
Протасьев и Колесников переглянулись.
- Врать не стану - не помню, - признался Колесников. - Коли жена мужа порешит - про то писано, коли муж - жену…
- Коли муж - жену… - повторил Протасьев, мучительно вспоминая. - Гаврила, помнишь, еще до чумного сиденья купец жену зарезал из ревности! Как же его, дурака, звали?
- Черной сотни купец? - припомнил и Колесников. - Долговым его звали, Ивашкой! Ну так его кнутом ободрали и на поруки отпустили!
- И только? - с сомнением спросил Деревнин.
- Причина же была. А вот еще стрелец Еремеев жену по пьяному делу убил без причины - и его повесили. А другой случай был - так там муж жену за невежливые слова порешил. А это все-таки причина. Ему отсекли левую руку да правую ногу.
- Стало быть, молчит Уложение и про жену, и про тещу, - подвел итог Деревнин. - Ты, Степа, этого Акишеву не говори. А скажи ты ему как раз про левую руку и правую ногу. Конюх без руки и ноги - это посмешище одно, и место ему - по ту сторону Боровицких ворот, за мостом, где государь велел богадельню поставить. Так и намекни.
- Уж намекну! - радостно пообещал Стенька.
- Ты уж не поленись, походи по этому дельцу. Порасспрашивай. Глядишь - и узнаешь чего путного. И нам польза, и тебе выгода, - со значением продолжал Деревнин. - А что прослышишь - сюда неси, я уж разберусь.
Ты-то разберешься, подумал Стенька, ты-то грамотный! И Назарий Акишев по твоему хотению мошну-то растрясет… Ну что за грамота такая подлая, одному дается, а другому - хоть тресни?!
- Ступай же с Богом! - велел Деревнин. - До ночи еще с Акишевым побеседовать успеешь.
- Погоди! - удержал земского ярыжку Колесников. - Степа, не в службу, а в дружбу! Выгляни, поищи Котофея! Он, мерзавец, опять запропал - хоть сам в избе на ночь оставайся мышей ловить!
Стенька сразу помрачнел. Поманили, посулили, да и послали ловить кота. А где его в потемках изловишь? Однако и без кота нельзя - вдоль стен стоят короба с туго уложенными столбцами, и прогрызть лубяной короб для мыши плевое дело. Но ее, дуру мышь, никто за это батогами не попотчует, а недоглядевшим подьячим достанется.
Стенька вышел на мороз.
- Котофеюшко, поди сюда! - неуверенно позвал он, стыдясь того, что увидят знакомцы и засмеют. - Поди сюда, котинька!
Наталья - та умела зазвать в дом кошку, и как же это у нее получалось?
- Кутя-кутя-кутя… - Впрочем, тут же Стенька сообразил, что так подзывают щенят. Однако во тьме зверски мявкнуло.
- Кутя-кутя-кутя! - с таковым воплем Стенька кинулся на голос и, конечно же, упустил порскнувшего ему промеж ног Котофея.
Кот скрылся во мраке. Поняв, что гоняться за гнусной скотиной бесполезно, Стенька вернулся в приказную избу.
- Пропадает где-то, - сообщил он подьячим.
- Тебя, что ли, заместо его оставлять? - задумчиво спросил Деревнин, а Семен Алексеевич Протасьев, уже в шубе и в шапке, повернулся к сослуживцам:
- Ну, спасибо этому дому, пойду к другому!
Он неторопливо вышел, напустив при этом холоду.
- Да что с этими столбцами за ночь сделается? - возмутился Стенька.
- Что сделается?!
Деревнин принялся перечислять урон от мышей за последние десять, кабы не более, лет. Стенька уныло отбрехивался, совершенно не желая носиться полночи по окрестностям с воплем "кутя-кутя-кутя!". И совсем было осерчал подьячий на земского ярыжку, совсем было распалился гневом, как, в подражание великому государю, распалялся в приказах стар и млад, да вдруг повернулся к коробам, словно желая призвать их во свидетели, и онемел.
На расписной деревянной крышке сидел как ни в чем не бывало Котофей и выкусывал нечто промеж когтей левой задней лапы. Очевидно, он проскользнул, пока выходил неторопливый Протасьев.
- Слава те Господи! - сразу подобрел подьячий. - Ну, Степа, поди с Богом к Акишеву! А завтра с утра явишься, доложишь. Ах ты, наш спаситель, ах ты, наш благодетель!..
Относилось это, понятно, не к Стеньке, а к раскормленному, избалованному, высокомерному коту. И среди купцов, и среди подьячих была такая забава - дородностью котов выхваляться, и Земский приказ от прочих не отставал.
Хорошо, что ночь была лунная - Стенька без спотыканья добрался до Конюшенной слободы. В дому у Татьяны Анофриевой еще хозяйничали, и дед Акишев, разумеется, там был, но не утешал внучку, а сидел за столом с Гришкой Анофриевым, двоюродным братом пьянюшки Родьки, и думу думал.
- Бог в помощь, - сказал Стенька, крестясь.
- Заходи, Степа! - хмуро отвечал Гришка. - Тут у нас такое деется…
- Погоди! - одернул его дед. - С чем пожаловал, Степан Иванович?
Редко, очень редко Стеньку именовали с "вичем", и не дурак он был - понял, что в беде всякого приветить рады, от кого пользы ждут, хоть земского ярыжку - не по своей же воле он на ночь глядя притащился, стало быть, его из приказа прислали…
- Подьячий Гаврила Михайлович Деревнин кланяться тебе, Назарий Петрович, приказал.
- Ну, садись.
Стенька сел и показал деду глазами на Гришку.
- Да ладно, - буркнул дед. - Сказывай уж, с чем пришел.
Стенька как мог связно передал домыслы подьячего Деревнина.
- Стало быть, не может он понять, как Родька тещу удавил? - уточнил дед. - Ну так и не надобно… Кланяйся подьячему своему, скажи - благодарствуем на добром слове, да только пустые это хлопоты…
И два вздоха разом, дедов и Гришкин, услышал Стенька.
- Это почему ж? - возмутился он.
- Да чего там… - проворчал Гришка. - Все одно завтра это выплывет, ведь сколько баб знает! С утра на всю Москву и растреплют!
- Дурак ты, Гришенька, - уставившись в столешницу, молвил дед. - Вот так все сразу и надо выболтать…
- Да что стряслось-то? - уже почти возмущаясь дедовым упрямством, спросил Стенька.