Под дулом автомата Машу провели в какой-то каменный сарай с выбитыми окнами. Сарай находился между железной дорогой и шоссе. Рядом стоял крытый военный грузовик. Несколько вооруженных кавказцев курили, сидя на корточках или развалившись на траве.
Внутри стоял голый канцелярский стол, несколько табуреток. За столом сидел бородатый кавказец в черной джинсовой рубашке. Не сказав ни слова, он кивнул тем двум, которые ввели Машу. Один из них сдернул рюкзак с ее плеч, основательно порылся в нем, вытряхнул все из сумочки, лежавшей сверху, паспорт и студенческий билет протянул бородатому. Тот стал молча листать документы, потом поднял на Машу тяжелые красноватые глаза:
- Ты что здесь делаешь?
- У меня украли деньги. Я хотела добраться до дома на товарняках, - стала объяснять Маша как можно спокойней.
- В Москве живешь? Маша кивнула.
- Почему не могла позвонить, чтобы тебе прислали деньги?
- Мне прислали. Но здесь, на почте, переводы не выплачивают.
- Почему ехала в другую сторону?
- Как в другую сторону? - опешила Маша. - Мне сказали, поезд до Орла…
- Кто сказал?
- Люди на товарной станции, башмачники, которые рельсы проверяют. Потом мужчина в вагоне. Он вино вез, целый вагон портвейна.
- Сядь! - рявкнул бородатый. - И сиди тихо!
Маша опустилась на одну из табуреток. В руках бородатого появился радиотелефон, он стал куда-то названивать и что-то быстро говорить на своем языке. Говорил довольно долго, набрал еще несколько номеров, спрашивал о чем-то, кивал, хмурился, слушая ответы невидимых собеседников.
У Маши складывалось странное ощущение, будто все это происходит не с ней, будто она просто наблюдает со стороны, как какая-то бедная-несчастная девочка попала в ужасную историю.
Входили и выходили кавказцы, одетые в странную полувоенную форму, у некоторых были платки на головах, завязанные узлом назад и надвинутые низко на лоб, как у опереточных разбойников. Бородатые, грязные, темнолицые, с автоматами за плечами, они что-то бурно обсуждали, спорили, курили, смеялись, сплевывали сквозь зубы прямо на пол. То и дело хлопала дверь.
На Машу напало тупое оцепенение. Она уже устала сидеть, ноги затекли, саднили исцарапанные ладони и разбитая коленка. А разбойники жили своей разбойничьей жизнью и на бедную-несчастную девочку казалось, не обращали никакого внимания. Она попыталась тихонько встать, даже сделала шаг к двери но тут же раздался окрик: "Сидеть!" - и она послушно села на место.
Почему-то больше всего ей хотелось сейчас умыться. Она чувствовала, какое у нее грязное, чумазое лицо, и от этого становилось неловко даже перед разбойниками.
* * *
Проходя по селу к машине, Вадим краем уха услышал разговор двух боевиков-чеченцев:
- Ахмед звонил с поста только что. Сказал, девчонку задержали, русскую. На товарняке ехала. Молодая, девятнадцать лет.
- И чего?
- Не знают, выясняют пока.
- А сама что говорит?
- Говорит, деньги у нее украли, она хотела до Москвы на товарняках доехать. Только ехала почему-то в другую сторону.
Чеченцы загоготали. Вадим не стал дожидаться конца разговора. Сердце почему-то забилось очень быстро. "Тахикардия", - машинально отметил он про себя, уже подбегая к машине.
Кто такой Ахмед, звонивший с поста, доктор знал очень хорошо. Преуспевающий бизнесмен из Австрии Ахмед Саидов, услыхав о войне на своей далекой родине, бросил семью, бизнес и отправился воевать.
За полтора года доктор встречал уже второго такого героя-патриота.
Чеченцы разбросаны по всему миру. Деньги в войну вкладывали многие, но находились и такие, которые сами бросались спасать землю своих предков. Они воевали особенно самозабвенно и жестоко, будто старались кровью врагов смыть с себя вину перед покинутой когда-то родиной.
Ахмеда Саидова доктору пришлось недавно оперировать, удалять мелкие снарядные осколки из бедра. Теплилась слабая надежда договориться с ним мирно.
* * *
Какой-то маленький кривоногий кавказец в войлочной мусульманской шапке надолго остановился у стола и, темпераментно жестикулируя, что-то объяснял бородатому. Маша не понимала ни слова, но вдруг заметила, как кривоногий несколько раз кивнул в ее сторону.
- У Хасана есть русский раб, у Сайда есть, - рассуждал между тем кривоногий, загибая пальцы, - они себе купили, а я купить не могу. Новых давно не привозят, старые передохли. Пусть хоть эта поработает.
- Много она не наработает, - возражал бородатый, - смотри, она тощая, слабая.
- Почему слабая? Тощие сильными бывают, - не унимался кривоногий. - Тощая! Я же ее не в жены беру!
Все, кто находился в сарае, загоготали. Даже бородатый скривил губы в усмешке.
- Ладно, только на пару дней моим джигитам оставишь, пока она свежая, - сказал он, махнув рукой - Да, вам оставишь! А потом она и работать не сможет, подохнет сразу.
- А ты думаешь, мы тебе ее прямо сейчас и отдадим? - бородатый хитро прищурился. - Тебе надо и джигитам тоже надо.
- Мне необходим работник, а вам…
- Ладно, не переживай. Все равно она бы у тебя больше месяца не протянула. Ты ж ее хорошо кормить не станешь, я тебя знаю. Хочешь - забирай через два дня. Не хочешь - мы ее потом сразу пристрелим.
Кривоногий подошел к Маше и гаркнул по-русски:
- Встань!
Маша продолжала сидеть, низко опустив голову.
- Встань, я сказал! - Он выбил из-под нее табуретку, но она не упала, успела вскочить на ноги.
Кривоногий деловито оглядел ее, пощупал мышцы предплечья.
- Открой рот!
Маша окаменела. Она не могла шевельнуться. Не долго думая, кривоногий ткнул ее кулаком в солнечное сплетение. Наверное, удар получился несильным, но для Маши он был первым в жизни. Она поперхнулась, непроизвольно приоткрыла рот. Кривоногий тут же грязным пальцем оттянул ей щеку, посмотрел коренные зубы.
- Молодая, здоровая, - заключил он, - если вы над ней сильно стараться не станете, сможет месяца два проработать. А то отдал бы ты мне ее сразу, Ахмед?
- Что торгуешься? - повысил голос бородатый. - Берешь бесплатно, скажи спасибо. А не хочешь - пристрелим.
- Все бы тебе стрелять, - проворчал кривоногий, - зачем пропадать добру?
"Они меня продают, а этот кривоногий покупает - думала Маша, - он покупает меня как рабочую силу: мускулы щупает, в зубы заглядывает. Наверное, ему даже бесплатно меня предлагают, а он думает: брать или нет? Родители начнут меня искать только через десять дней. Куда именно я уехала, знают всего два человека, Саня и его мама. Даже если родители приедут сюда, каким-то чудом найдут хозяйку, у которой я снимала комнату, на этом след оборвется. Милиция объявит официальный розыск. "Помогите найти человека!" - такой листочек с моей фотографией и описанием примет повесят у районного отделения в Москве и здесь, в городе. Ну и что? Сколько сейчас людей пропадает? Конечно, есть и частные детективы, но у родителей вряд ли хватит на это денег, даже если они влезут в долги. Надо как-то выкарабкиваться самой. Ничего, я справлюсь. Я найду возможность убежать от этого кривоногого".
Происходящее все еще казалось нереальным, напоминало что-то из детской литературы, из "Хижины дяди Тома". В подсознании срабатывала защитная реакция: если сильно задуматься, можно запросто свихнуться. Но чтобы выжить и выбраться отсюда, надо оставаться в здравом рассудке. Ощущение, что все это не с ней, не наяву, пока не проходило.
- Учтите, меня начнут искать! - Она немного удивилась: собственный голос показался ей чужим.
Впервые за все это время бородатый, которого звали Ахмед, взглянул на нее в упор, долгим тяжелым взглядом. От этого взгляда Машу передернуло, будто ей плеснули в лицо ледяной воды. Она опомнилась и поняла, что сейчас произойдет. Никакой здравый рассудок не поможет. Ничего не поможет.
"Надо сделать так, чтобы они сразу, сейчас же застрелили меня", - успела подумать она.
Бородатый, продолжая глядеть на нее в упор, встал, обошел стол и сказал, приблизившись к ней вплотную:
- Искать начнут, говоришь? Никто никогда тебя не найдет! - Он резко дернул ворот майки, разорвал ее сверху донизу.
Маша не успела даже закричать, ей сразу зажали рот, поймали руки и быстро связали их за головой. Бородатый уже опрокидывал ее на пол, раздирал "молнию" на джинсах, одновременно кто-то приклеивал кусок скотча ко рту, а кто-то крепко держал за ноги.
"Лучше бы я попала под поезд. Господи, сделай так, чтобы я умерла прямо сейчас, сию минуту. Господи!.."
Маша не слышала, как завизжали тормоза у сарая, не видела, как распахнулась дверь.
Вадим успел моментальным движением сорвать с плеча одного из боевиков автомат. Боевик стоял у двери, он зазевался, наблюдая забавную сцену и с нетерпением ожидая своей очереди.
Щелкнув затвором, Вадим наставил дуло на пыхтящего, расстегивающего собственную ширинку Ахмеда, и закричал:
- Отпусти ее! Быстро!
Ахмед удивленно оглянулся, узнал доктора и сказал вполне мирно:
- Уйди, доктор, не лезь. Не твое это дело.
Нависла напряженная, гулкая тишина. И вдруг в этой тишине за спиной Вадима негромко щелкнул затвор автомата. Ахмед заметил, как кривоногий Рафик вздернул свой ствол.
Рафик находился недавно в отряде. Дом его располагался здесь, в горах, в крошечном селе у самых вершин. Именно туда он и собирался везти эту случайную русскую девку, доставшуюся ему задаром. Он уже решил, что поселит ее в погребе, ноги закует длинной нетяжелой цепью. Соседи, Хасан и Сайд, заковывали своих русских рабов. Сайд имел даже двух рабов, старого и молодого. Молодого пришлось убить, он бросился на хозяина с камнем. Если эту девку тоже придется убить, то по крайней мере не так жалко. Она ему даром досталась. А Сайд за своего молодого раба дорого отдал, даже не говорит сколько, но все знают - дорого.
Рафик готов был выстрелить в этого седого незнакомого русского, который посмел остановить самого Ахмеда, наведя на него автомат. Но без приказа не решался. А Ахмед почему-то медлил, возился со своей ширинкой. Хоть бы глазом моргнул, что ли?
"Молния" у Ахмеда заела, ни туда ни сюда. Возбуждение еще не прошло, он тяжело дышал. Он видел, как кривоногий Рафик замер в ожидании приказа. Рафик единственный из семи боевиков, находившихся в сарае, не знал, кто такой этот доктор. На секунду мелькнула мысль: а не воспользоваться ли этим незнанием? Ведь и приказа никакого не надо, только глазом моргни - и прошьет доктора насквозь очередь из Рафикова ствола. По-хорошему полагалось бы так и сделать и продолжить с девкой все как задумали. Но ведь Аслан не станет слушать, кто именно стрелял и почему. Он скажет, что Ахмед убил доктора из-за девки. Это может стоить головы. Доктор еще долечивает Аслана после ранения. Два полевых командира лежат сейчас в госпитале. Один фельдшер не справится. Пока найдешь нового хирурга, пока его привезешь, проверишь… Столько хлопот из-за какой-то девки! Да и сможет ли другой доктор делать свое дело так, как этот? Ведь и самому Ахмеду он недавно так ловко вытащил осколки из бедра. Ахмед уже не хромает даже. А кто-то сделал бы кое-как, хромал бы Ахмед потом всю оставшуюся жизнь. Нет, тут нечего думать. Пока этот доктор лечит Ахмеджанова, стрелять в него нельзя.
- Ну куда ты лезешь, доктор? - медленно произнес Ахмед, справившись наконец с ширинкой. Возбуждение прошло, он стал дышать спокойно. - Зачем весь этот базар? Влетел, заорал, стволом в меня тычешь. Остынь. И ты, Рафик, опусти свой ствол, - повернулся он к кривоногому, - хочет доктор девочку, пусть берет. Зачем ссориться из-за такой ерунды?
Вадим уже поднимал Машу с пола, осторожно отклеивал скотч с ее рта. Автомат мешал, но он не выпускал его, просто зажал под мышкой. Узел веревки на Машиных запястьях никак не поддавался. Наконец Вадим развязал его зубами.
- Чего ж она на товарняке ехала? - спросил Ахмед, усаживаясь назад, за стол.
Доктор молчал. Оглядевшись, он заметил рядом вывороченный рюкзачок, вытянул из него какой-то свитер, надел на Машу поверх разодранной майки.
- Послушай, Ахмед, - подал голос кривоногий - ты же обещал. Нехорошо, нечестно так.
- Да, доктор, - как бы спохватился Ахмед, - тебе еще надо с Рафиком договориться. Действительно нехорошо получилось. Ему руки рабочие нужны. Я же не знал, что это твоя девочка, обещал Рафику. Ты уж не обижай джигита.
Вадим вытащил из заднего кармана брюк бумажник.
- Сколько? - спросил он, ни на кого не глядя. Кривоногий Рафик задумался на секунду, потом произнес по-русски:
- Пятьсот.
Вадим молча отсчитал пять стодолларовых купюр и сунул их кривоногому в лицо. Тот проворно выхватил деньги и заулыбался:
- Вот это дело, это разговор.
На столе перед Ахмедом так и валялись Машины документы. Вадим взял их, сунул в нагрудный карман рубашки, подошел к Маше, обнял ее за плечи и спросил шепотом:
- Ты можешь сама идти? Маша слабо кивнула в ответ. Когда они подходили к машине, их догнал один из боевиков:
- Эй, доктор, автомат-то мой верни!
Вадим отдал ему автомат, усадил Машу в машину, потом вернулся в сарай, сгреб валявшиеся на полу вещи, кое-как запихнул в рюкзак.
Наконец "Тойота" двинулась в сторону города. Маша только сейчас почувствовала, что ее бьет крупная дрожь и зубы стучат как в лихорадке.
Глава 9
Константинов бросил бадминтонную ракетку на гальку пляжа, взглянул на часы, потом снял их и отдал Арсюше.
- Глебушка, ну давай доиграем! - Арсюша нетерпеливо хлопал своей ракеткой по худой загорелой коленке.
- Теперь с мамой. Я устал прыгать на жаре. Пойду купаться.
- Ну мы же так долго ждали, когда не будет ветра на пляже! Мам! Ты хоть со мной поиграешь?
Елизавета Максимовна нехотя поднялась с лежака, лениво потянулась, и Константинов залюбовался ею. Светло-пепельные волосы были стянуты тугим узлом на затылке, легкие высвободившиеся прядки светились на солнце. Лизе никак нельзя было дать ее сорока лет: тонкая, прямая, как бы летящая фигурка, узкие бедра, длинная шея, острый, всегда чуть вскинутый подбородок… "По сути своей, так сказать, по природе я толстая, - как-то призналась Лиза, - но с пятилетнего возраста в балете. А балет - это муштра, дисциплина почище армии. В детстве я дрожала при виде сдобных булочек, мороженого и шоколада. Но два раза в неделю нас перед занятиями ставили на весы. Лишние двести граммов оборачивались трагедией и позором. Я жутко завидовала тем детям, которые могли ни в чем себе не отказывать и не набирать ни грамма - у них все сгорало после двух часов у станка. А я расплачивалась за половинку эклера неделями. До сих пор не могу спокойно смотреть на пирожные и жареную картошку".
"Но теперь-то можно, - удивился Глеб, - теперь ты не танцуешь, только преподаешь. Ну позволяй себе кулинарные радости хоть иногда!"
"Нет - вздохнула Лиза, - я до сих пор встаю на весы каждые три дня. Стоит мне хоть чуть-чуть поправиться, начинаю себя ненавидеть, презирать и пилить. И потом, если я стану толстой, ты меня разлюбишь. Не из эстетических соображений, а потому, что у меня от этого сразу испортится характер. Я перестану себе нравиться и стану злиться на весь мир".
Невозможно представить себе Лизу, злющуюся на весь мир. Он знал ее одиннадцать лет и ни разу не слышал, чтобы она повысила голос или сказала о ком-нибудь дурное слово. Она могла быть взвинченной, нервной, но никогда не кричала и не злословила, всегда оставалась доброжелательной и приветливой - даже с теми, кто этого не заслуживал.
Вот уже одиннадцать лет все, что делала и говорила Лиза, вызывало у полковника какой-то детский, телячий восторг. Это чувство не проходило с годами, лишь углублялось.
Она сняла темные очки. Большие светло-серые глаза казались еще больше и светлей на загорелом тонком лице.
- Ладно уж, - вздохнула Лиза, - попрыгаю я на солнцепеке вместо Глебушки. Только если опять обгорю, виноваты будете вы оба, изверги.
Она подняла с гальки ракетку и тут же приняла сильную подачу сына. Следующую она пропустила - непроизвольно повернула голову в сторону моря, где подплывал к буйкам широким брассом ее любимый полковник.
Елизавета Максимовна вовсе не хотела сейчас играть в бадминтон. Но если бы она отказалась, Арсюша полез бы в воду за полковником. Ребенок отлично плавает, он доплыл бы с Глебом до буйков - туда, где качается уже на надувном матраце невысокий полноватый и совершенно лысый человек тридцати пяти лет. Между полковником и этим человеком должен состояться короткий непонятный разговор, который Арсюше слушать ни к чему.
- Мам, ну ты играешь или как?
- Играю! - Она ударила по воланчику и больше в сторону моря не взглянула.
Казалось, человек на надувном матрасе дремлет, подставив круглое лицо беспощадному полуденному солнцу. Он даже не открыл глаза, когда полковник подплыл совсем близко и зацепился за качающийся красный буек.
- Привет, Мотя, - тихо произнес полковник, - обгореть не боишься?
- Нет, Глеб Евгеньевич, - ответил Матвей Перцелай, чуть приоткрыв один глаз, - мне не привыкать к солнышку. Я ведь местный. Во-первых, здравствуйте, во-вторых, поздравляю вас. Поздравляю с комсомольцем Ивановым!
- Как вычислил?
- Методом исключения. У Коваля и Зайченко - армянские капиталы, у Волковца - московские. А Иванов как бы чист. Все это время у него налик шел чемоданами. Прямо-таки извержение зеленой лавы с горных вершин.
- Ты поэт, Мотенька, - улыбнулся полковник.
- Нет, Глеб Евгеньевич, "лета к суровой прозе клонят", как сказал классик. Что вам "гэбуха" в затылок дышит, знаете?
- В принципе - да.
- Сейчас без всякого принципа. Вполне конкретно. Сопит, можно сказать. Они, кажется, вам нежный привет через меня передали.
- То есть?
- Лариска, официантка из "Парадиза", болтала-болтала и вдруг про вашу Елизавету Максимовну спросила.
- Тебя?!
- Меня. Эдак на голубом глазу: а не знаете ли, мол, Матвей, как поживает Белозерская? Почему, мол, к нам не заходит? А я ей: какая такая Белопольская? Она хихикнула, подмигнула и убежала к соседнему столику.
- И все?
- Все. Потом еще поболтала на всякие нейтральные темы. Вы бы поужинали в "Парадизе". Лариска, может, что-нибудь интересное расскажет.
- В подарок или с корыстью?
- Смеетесь, Глеб Евгеньевич? Какие уж тут подарки? Она вам наживку кинет, потом доложит, сглотнули вы или выплюнули.
- Наживка-то натуральная или синтетическая будет?
- Думаю, натуральная. Ваши смежники любят вашими руками жар загребать. Вы по следу пойдете, а они за вами - на цыпочках.
- Посапывая в затылок?
- Именно. Вы все сделаете, а они потом будут лавры пожинать.
- Ох, Мотя, какие уж тут лавры? Ты мне лучше скажи: твой московский коллега вернулся с гор?
- А как же! Посетил пару лагерей беженцев, поснимал разруху, разорение, рыдающих женщин и голодных детишек. Было бы что сказать, я с этого и начал бы.