- Что вы имеете в виду? - настораживается Борис Ананьевич. - Я ко всем отношусь одинаково. Вам известно мое уважение к женщинам. Нам придется какое-то время проводить вместе, но, разумеется, в рамках приличий.
Вопрос, заданный женой Макса, Глотову не нравится. Он дорожит своей репутацией. А тут, надо же - за один день второе искушение. Нет уж, милая, таким способом Глотова не окрутить. Понтифик Артемий, выслушав откровенный рассказ об утреннем рандеву, посоветовал больше с этой женщиной не общаться. Более того, срочно куда-нибудь на время уехать. Ведь завтра утром она заявится в кабинет к Борису Ананьевичу как к любовнику. А это - чревато. Решено от девицы избавляться таким способом: Глотов должен этим же вечером отправиться в давно намеченную командировку в Иваново. А секретарша Валя связывает уборщицу с Артемием, который передает ее своему пациенту Матвею Евгеньевичу Туманову. Тот как раз нуждается в подобной милой девушке для длительных отношений.
Глотов всегда следует советам Артемия. Поэтому возвращается в фонд с ощущением, что гора с плеч свалилась. Нельзя сказать, что он испытывает желание ехать в Иваново. Придется выступать перед ткачихами. Дело нужное, но занудное. К тому же тексты выступления до сих пор не готовы. Поездки по городам запланированы на весну. Придется ломать график. С экологией в Иванове хреново, впрочем, как и везде. Фабрики закрываются. В гостиницах живут подозрительные кавказцы. И все же завтрашнее утро должно застать его подальше от этого кабинета. Глотов сообщает Вере, что уезжает на несколько дней в командировку. Поэтому она до конца недели свободна. Вера явно расстраивается. Ее выразительные губы с четкими верхними треугольниками чуть приоткрываются, а уголки опускаются вниз. Вот-вот расплачется. Из взрослой солидной дамы, без пяти минут доктора наук, Вера на глазах Глотова превращается в обиженного ребенка.
- Без меня здесь какая работа? - невольно оправдывается Борис Ананьевич.
- А вы возьмите меня с собой. Я наверняка пригожусь. Вас ведь представлять надо, - непосредственно и пылко убеждает Вера.
Глотов теряется окончательно. Либо она двинулась головой на своей докторской, либо здесь какой-то подвох. А, с другой стороны, предложение не такое уж глупое. Вера способна придать научную основательность его выступлениям экспромтом. Лучше бы она была мужчиной. Но теперь поздно менять кандидатуру. Пусть едет. Заодно к ней и присмотрится. Провинция не Москва. Наговорит глупостей, никто и не заметит. Глотов снова улыбается и, стараясь сохранять начальственный тон, соглашается взять Веру с собой. Тут же вызывает секретаршу и просит срочно оформить командировку новой сотруднице. При этом замечает, каким лукавым взглядом Валентина разглядывает Веру.
- Вера Анатольевна, доктор биологических наук, доцент Московского университета, - строго сообщает секретарше. - Она возглавит научные проекты нашего фонда.
Валя не скрывает удивления и не столько спрашивает, сколько утверждает:
- Вы поедете в СВ.
Глотов чуть не подскакивает в кресле. Зыркает на Валентину и отсекает:
- Нет. Разбазаривать средства фонда не дано никому. Два купированных, пожалуйста.
Поезд в Иваново отправляется ночью. Вера возвращается домой за вещами. Она удовлетворена своим визитом. На кухне сидит Макс. Пепельница полна окурков. Перед ним - початая бутылка водки. Взгляд непривычно отсутствующий. Вера надеялась, что он придет поздно и она сможет спокойно собраться. Макс тоже недоволен появлением жены. Его мысли витают возле дома на Тверской. Несколько часов он ходил туда-сюда мимо подъезда. Один раз даже отважился зайти. Но выяснилось, что за первой массивной дверью существует вторая, с кодом. Через небольшие граненые стекла он увидел старушку консьержку, сидящую за письменным столом и читающую газету. Прямо перед дверью - очень большое зеркало, в котором отразилось бледное лицо Макса. Чуть левее зеркала в большой раме виднелась картина Дега "Голубые танцовщицы". Макс узнал эту картину. Ему даже было известно, что танцовщицы запечатлены художником не во время танца, а когда поправляли свой наряд у такого же большого зеркала. Наверное, в этом доме живут балетные звезды Большого театра. Нажать на кнопку звонка и побеспокоить консьержку Макс не посмел. Чего он ждал у подъезда вдовы Ласкарата? Сам себе объяснить не мог и не пытался. Долго всматривался в обличье композитора, выбитое на мемориальной доске. Что-то возвышенно-зловещее возникало в его фигуре с поднятыми над головой руками. После такого мужчины сложно жить обычной женской судьбой. Был знаменитый, богатый муж, по возрасту младше Макса. Талантливый, светский, международный. Кто же рискнет занять его место в спальне? Только еще более известный и достойный? Вряд ли. А другой, обычный, он же будет чувствовать себя жалким червяком у подножия памятника. Конечно, может появиться проходимец, с радостью и жадностью пользующийся оставленным богатством. Но такой любить не будет. Максу стало безумно жалко женщину, вынужденную ездить к Артемию, чтобы не засохнуть в своем одиночестве. Себя он не представляет входящим в подъезд этого дома. Неужели ей придется много лет мерзнуть в холодных лучах умершей славы? Страшно терять выдающегося мужа. Ведь женщина привыкает к его знаменитости больше, чем он сам. В этом - предмет ее гордости и достоинства. За кого бы она ни попыталась выйти замуж, о ней всегда будут говорить - жена Ласкарата. А к живому мужу будут относиться как к неудачной вынужденной замене. Макс спохватился и грустно рассмеялся. В своих рассуждениях о "прекрасной даме" он незаметно для себя стал примерять роль ее обожателя. Пришлось взглянуть на себя со стороны. Вот он, средний мужчина в поношенной дубленке, в мокрых сапогах, без денег и без будущего, стоит на тротуаре между помпезной аркой подъезда и потоком "мерседесов", БМВ, "фордов" и прочих недоступных ему машин. Такие, как он, тысячами проходят мимо, и лишь единицы заходят в этот подъезд. Даже убийство Веры показалось Максу ничтожным поступком, ничего не решающим в его судьбе. Посмеиваясь над собой, Макс перешел на другую сторону улицы. Интересно, где ее окна? На всех восьми этажах жизнь недоступных квартир охраняют тяжелые непроницаемые шторы. Ему, живущему в Марьино, не подобает заглядываться на такие дома. Сколько раз он ходил, ездил по Тверской и никогда не обращал внимания на жилые подъезды. Сегодня вдруг почувствовал, что в них живут другие люди. "Хотя во многих из них коммуналки", - успокоил себя Макс. А он как-никак - владелец трехкомнатной квартиры. Пусть в Марьино. Зато в Москве. Возможно, кто-нибудь завидует и ему. Бросив последний взгляд на взмахнувшего руками Ласкарата, Макс нехотя поплелся к Пушкинской площади. Грязный липкий снег перепутывал его следы с чужими, оставляя позади безликую серую жижу.
Вера, ничего не сказав Максу, собирает вещи в брошенную на кровать сумку. Ей кажется, что он сразу поймет, почему она едет с Глотовым. За годы их совместной жизни ревность Макса к Валентину постепенно заглохла. Он перестал относиться к Вере, как к женщине, которую можно потерять. Полностью уверовал в ее безграничную благодарность к нему. Что ж, как человек, она действительно благодарна. А как женщина - уязвлена. Она столько раз заставляла себя полюбить его, что этих стараний хватило бы на завоевание нескольких прекрасных мужей. Кстати, Глотов при ближайшем рассмотрении оказался намного внушительнее и долдонистее, чем возникавший в ее памяти. Измена с ним будет хорошей местью и себе, и Максу. Вере нравится возникающее чувство стыда за свое поведение в кабинете Глотова. Надо еще понапористее. Ошарашить его. Для отъявленного семьянина-моралиста то, что она является женой его, хоть и плохонького, но приятеля, много значит. С большим трудом придется перетаскивать его через этот барьер. Вера решительно застегивает сумку. Вещи собраны. Отступать некуда. Остается сообщить Максу об отъезде. Интересно, по какому случаю он пьет в одиночку? Случайно возникший вопрос останавливает так хорошо накрутившую себя женщину. Ноги подкашиваются. Вера беспомощно опускается на постель рядом с сумкой. Оказывается, она не такая сильная, какой хочет казаться. Зайти на кухню и посмотреть в глаза мужу совсем не просто. Она уедет с удачливым долдоном Глотовым, а талантливый, ни на что не пригодный Макс от безделья будет пить принесенный с кафедры спирт. На глазах Веры появляются слезы. Ей почти жалко его. Но вслед за жалостью возвращается злость. Благодаря ей Вера доведет намеченное до конца. Вот тогда Макса будет жалко по-настоящему. Оплеванная собой, презираемая Глотовым, она найдет свое прощение в тихом стоне на груди Макса.
Вера с трудом поднимается. Долго приводит в порядок лицо. Ничто не должно возбудить подозрений. Поднимает сумку и, бросив последний взгляд в зеркало, идет на кухню.
Максу ну никак не в жилу разговаривать с Верой. Он молча выслушивает ее, даже не удостаивая взглядом. Только отмечает про себя, что утром Глотов не собирался ни в какую командировку. Зачем же Вера так дешево врет? В душе заворочались нехорошие подозрения. Но мысль о том, что отъезд Веры откладывает необходимость убивать ее завтра утром, примиряет Макса с враньем жены. Пока у него не хватает сил расправиться с ней. Пусть едет. Может, и не вернется.
Вера терпеливо ждет, надеясь, что Макс хоть как-нибудь отреагирует на ее сообщение. Но он молчит. Демонстративно наливает в рюмку разведенный спирт. Вера не может не высказаться перед уходом. Она отодвигает от Макса полную рюмку, садится рядом, старается поймать его взгляд.
- Ты в состоянии слушать? Я еду работать. Потому что кто-то из нас должен зарабатывать деньги. Но здесь остается наша дочь. Тебе наплевать, где она. Ну, это проблемы твоей совести. Очень рассчитываю, что ты протрезвеешь и постараешься вернуть ее в дом. Ведь когда она была маленькой, именно ты взял ответственность за ее судьбу. На меня она плюнула раз и навсегда. Давай каждый будет заниматься своим. Я защищать докторскую, а ты найдешь общий язык с Алей.
Не дожидаясь ответа, Вера подхватывает сумку и уходит в коридор. Через минуту хлопает входная дверь. Макс от неожиданности не способен выпить. Жалко, что у него нет пистолета. Он бросился бы за ней и разрядил целую обойму в гладко зачесанный затылок.
К Элеоноре не принято приходить без приглашения
К Элеоноре не принято приходить без приглашения. Поэтому ее смутил нежданный звонок в дверь. Она долго мотается из комнаты в комнату, прежде чем осмеливается подойти к первым половинам входной двери.
- Кто это? - спрашивает она, стараясь не выдавать беспокойства.
- Золото мое, это я, - звучит в ответ грубый старческий голос.
Элеонора с трудом придает лицу приветливое выражение. Пожаловала ее свекровь, Гликерия Сергеевна Первеева. Женщина очень пожилая, властная и неискренняя. Сначала она купалась в своей короткой артистической славе, потом в безграничной славе мужа - композитора Ивана Модестовича Сталецкого, а после его смерти в популярности сына - Василия Ласкарата. Была безмерно избалована вниманием, деньгами и вседозволенностью. Теперь ничего не осталось. Многие вообще уверены, что она давно умерла. Но старуха пережила многих мужей, сына и не собирается закрывать глаза. Одна из немногих радостей, оставшихся ей, - измываться над бывшей невесткой. Дело в том, что квартира из шести комнат и круглого холла, вся обстановка - антикварная мебель, картины передвижников, иконы, сервизы, доставшиеся Элеоноре после смерти Ласкарата, когда-то принадлежали Гликерии Сергеевне. Сталецкий до конца своих дней баловал молодую жену-актрису и оплачивал любую ее прихоть. Элеонора вынуждена терпеть эти визиты. Старуха последний раз вышла замуж несколько лет назад. Переехала к новому немолодому мужу, который ее боготворит еще со студенческих довоенных лет. К нему она перевезла свой многолетний скарб, оставшийся от четырех или шести мужей. Небольшая трехкомнатная квартира в Сокольниках большего вместить не в состоянии. Но не желая считать все оставшееся на Тверской собственностью Элеоноры, Гликерия Сергеевна приходит посидеть в круглых креслах из карельской березы, посмотреть, не вытерлись ли вышитые цветы на других - французских креслах, полюбоваться на картины Серова и Маковского, придирчиво пересчитать бесчисленные предметы немецкого сервиза XVIII века. Если она находила хоть крохотную щербинку на краях тарелок или соусников, то расстраивалась до слез. Плакала, утверждая, что еще одна печаль поселилась в ее сердце.
Каждый ее визит изматывал Элеонору, возмущая бесцеремонным вторжением и мелочными упреками, суть которых заключалась в демонстрации хозяйского права старухи на оставленные Василием вещи. Лучше бы забрала с собой. Но брать больше уже невозможно. Шкафы и серванты нового немолодого мужа трещат от нажитого за шестью мужьями его знаменитой избранницы. Обычно Элеонора мужественно выдерживала мучительные часы старческого цепляния за вещи. Заканчивалось тем, что Гликерия Сергеевна, прихватив какую-нибудь надбитую безделушку, рассказав слезливую историю ее приобретения, скорбно поджимала губки и убиралась восвояси.
Сегодня у Элеоноры нет сил играть роль жертвенной овечки. Тем более старая карга посмела заявиться к ней без предупреждения. Она резко открывает дверь.
- Чего, золото, столь долго не открываешь? - вместо приветствия вопрошает свекровь. - Или принимаешь кого противоположного пола?
Элеонора разводит руками:
- Ко мне без приглашения не приходят. А я, как известно, никого не зову.
- Ну, ладно, ладно. Шучу, - примирительно гремит на полный голос Гликерия Сергеевна. - Помоги-ка шубу.
Она в длинном норковом манто из цельных шкурок и меховой шляпке, сдвинутой на самые очки в квадратной розовой оправе. Элеонора помогает раздеться. Без шубы Гликерия Сергеевна оказывается сухонькой, но статной старушкой. В черных брюках, обтягивающих остов бывших соблазнительных бедер и ягодиц, в черной мохеровой кофте, скрывающей плоские бестелесные груди, и розовом шелковом шарфике, обмотанном вокруг шеи, чтобы не были видны белесые шрамы многажды сделанных подтяжек. В неярком свете торшера, стоявшего в большой прихожей, гостья кажется хрупкой девушкой. Нечто порочно-манящее и отталкивающее в ее натянутом лице. Оно несет тонкий абрис застывшей красоты. Явление искусства сквозь дымку тлена. Гликерия Сергеевна поправляет фиолетово-седую прическу перед зеркалами, квадратами поднимающимися от пола до потолка. Не отрываясь от этого занятия, она без всяких прелюдий сообщает:
- Мне передали, разумеется по секрету, вчера ночью он появлялся здесь. Представляю, как ты, золото мое, напугалась, - ее сухонькие пальцы со свежим маникюром и крупными коричневыми пятнами пигментных образований быстрыми движениями разбрасывают слежавшиеся локоны волос.
- Откуда вам известно? - испуганно выдыхает Элеонора.
- Таисья сказала. Уже вся. Москва судачит! Ужас! - Гликерия Сергеевна отрывается от своего отражения в зеркале и впивается взглядом в Элеонору. Неестественно расширенные зрачки фарфоровой куклы смотрят через увеличивающие стекла очков.
Элеонора не находит сил для ответа. Она разворачивается и проходит в залу, отделенную от прихожей широким прямоугольным проемом. Между двух окон, занавешенных воланами белых французских занавесок, называемых "маркизами", на небольшом столе дворцового стиля стоит огромная лампа. Ее основание - метровая пузатая фарфоровая ваза синего цвета с золотыми узорами и роскошным рисунком в матовом овале, изображающим пажа, склонившегося на одно колено и аккомпанирующего себе на лютне, а с балкона, выставив очаровательную ножку в кружевных панталонах, мечтательно слушает его юная красавица. Золотистый абажур с тяжелыми кистями куполом шатра возвышается не только над столом, но и двумя креслами из карельской березы, сиденья которых обтянуты блестящим синим шелком. На одно из них печально садится Элеонора. Гликерия Сергеевна по привычке подходит к двум другим креслам, спрятанным за невысокой старинной ширмой, и гладит руками яркие вышитые цветы на темном шерстяном фоне спинок. Между кресел - высокий бронзовый треножник с монолитной малахитовой пепельницей. Гликерия Сергеевна убеждается, что на краях пепельницы нет свежих выбоин. Потом садится возле Элеоноры под золотистый абажур лампы.
- Не может же он, в самом деле, ни с того ни с сего взять и появиться? - говорит она быстро и громко.
- Появился, - устало констатирует Элеонора.
- А в чем одет? - оживляется Гликерия Сергеевна, возбужденно поблескивая своими немигающими фарфоровыми глазами.
- В том самом фраке, в котором похоронили.
- Значит, не лежится ему под землей…
Элеонора знает, когда свекровь нервничает, то начинает растопыренными пальцами ворошить свои фиолетово-серые букли. Какие мысли бродят в ее иссушенном любовными интригами мозгу? Скорее всего, она не в состоянии адекватно оценить появление сына. Если он действительно ее сын. В чем Элеонора начинает сомневаться. От волнения Гликерия Сергеевна мелко трясет кукольной головой.
- Ты уверена, что не приснилось? Всякое бывает. Мне иногда, особенно вскоре после смерти, Иван Модестович снился, царство ему небесное. Точь-в-точь, как живой. Заходит вдруг в спальню и говорит: "Одевайся, мне сейчас орден будут вручать. Сам товарищ Сталин послал за тобой". И я дура дурой наряжаюсь - бальное в пол черное платье, Шифон, скромное декольте и на грудь цепляю бриллиантовую брошь. Но почему-то Сталецкий против этого наряда. Кричит на меня и исчезает. Я плачу навзрыд. Ведь сам товарищ Сталин посылал… - просыпаюсь, подушка мокрая от слез, ночная рубашка перекручена, никакого Ивана Модестовича и в помине нет. Одним словом - сон. В то время и Сталин-то уже помер. А звание народной артистки он мне все-таки успел подписать. Я ведь в отличие от Орловой и других любительниц не крутила перед ним хвостом. Мне Сталецкий запрещал ходить на правительственные приемы. Он боялся Берию. Тот уж коль положит взгляд на чью-нибудь жену, то готовься либо к ордену, либо к ордеру… Теперь о многих дамах в связи с ним всякие истории рассказывают. А обо мне нет. Хотя я ему нравилась. Мне про это рассказывали…
Гликерия Сергеевна внезапно замолкает, встряхивает головой, хватается руками за деревянные ручки кресла и, подавшись вперед, приглушенно спрашивает:
- Значит, Василий приходил? Чего молчишь? Мне из первых уст узнать надлежит. Таисья любит приврать. Сказала, что вы с ним даже вино пили. Он что, живой? Да говори, золото мое! - не выдерживая, грозно кричит старуха.
Элеонору передергивает от ее тона. Нет никакого смысла рассказывать о появлении Ласкарата. Свекровь замучает вопросами, догадками, подозрениями. И все равно не поверит. Уж лучше соврать.