- Рыцарь, какая честь для моего скромного жилища!
Леоне сразу же почувствовал, что Капелла злится. Он решительно сделал несколько шагов вперед, лишь слегка приподняв брови в ответ на эту формулу приветствия. Джотто подумал, что Леоне принадлежал к тем избранным особам, перед которым склоняется весь мир, хотя они сами этого не осознают. При этой мысли Капелла еще сильнее озлобился. Тем не менее он сумел сдержаться и спросил:
- Не отведаете ли вы моего лучшего вина?
- Охотно. Не сомневаюсь, что оно превосходное.
Банкир несколько секунд рассматривал рыцаря, спрашивая себя, не скрывался ли за этой безобидной репликой упрек. В глубине души он надеялся, что рыцарь де Леоне окажется похожим на всех остальных, что имя, орден и обязательства просто скрывают его алчность. Тогда он мог бы от всей души осыпать его презрением, притвориться возмущенным. Он уже слышал, как говорит:
- Как, мсье… Вы? Рыцарь-госпитальер? Какой позор!
У него побывало столько представителей благородных семейств, столько прелатов, столько мнимых дворян! Он льстил им, успокаивал их, поощрял их грехи, предоставляя им средства из своих неисчерпаемых запасов. В большинстве случаев они поддавались, ведь яд жадности или зависти отравлял им душу, сердце и даже слова. Но тот, кто сейчас стоял перед ним, был преисполнен спокойной уверенности непорочных. А нет ничего хуже непорочных, особенно если они умны и забыли, что такое страх.
Между мужчинами установилось молчание, похожее на заговорщическое, когда служанка отправилась за вином. Леоне изучал своего визави. Ему хватило нескольких секунд, чтобы понять, что Капелла остался тем, кем был прежде: жадным мошенником, которого только трусость порой удерживала от худшего. На ум ему пришло сравнение: притаившийся подлый хищник, немного испуганный, но готовый вцепиться в глотку своему противнику, если тот хоть на мгновение выкажет свою слабость. Не все живые существа способны искупить свои грехи, поскольку некоторые этого вовсе не желают.
Франческо сделал глоток и поставил на столик серебряный кубок, обезображенный чрезмерной чеканкой и избытком драгоценных камней. Из своего сюрко из грубого льна он вытащил письмо, написанное Великим магистром, и протянул его ломбардцу. Когда Капелла взломал печать и пробежал глазами несколько строчек, он почувствовал, как у него закружилась голова. Он прошептал:
- Боже мой…
Ломбардец испуганно посмотрел на Леоне. Тот кивнул, призывая банкира продолжить чтение.
Никогда прежде Капелла не думал, что когда-нибудь в его памяти всплывет то убийственное воспоминание, воспоминание пятнадцатилетней давности. Он дорого заплатил за это, в полном смысле слова. На его руку упала теплая капля, потом вторая. Он уронил веленевый листок на пол из каррарского мрамора, который был привезен из его родного города за баснословную цену. Понимал ли он, что плачет? Леоне не был в этом уверен.
Франческо де Леоне ждал. Он знал содержание этого послания, суть шантажа. "Годится любой вид оружия", - уточнил приор, прибегший к этой крайней стратегии.
В конце концов, какое ему дело до горя ростовщика, какое ему дело до его воспоминаний? По его вине умерло столько людей…
Джотто Капелла выдохнул:
- Это чудовищно.
- Почему? Потому что это правда?
- Почему? Потому что много лет назад… Потому что я выдержал пытку виновных, самую жестокую, которую применяют к самому себе. Потому что я столько сделал, чтобы заслужить прощение…
- Вернее, чтобы заслужить забвение. Мы никогда не забываем и никогда не прощаем. Что касается пытки виновных, я бы улыбнулся, если бы не был воином. Кто позволил мамлюкам захватить Акру после месячной осады? Султан аль-Ашраф Халиль топтался перед ее стенами со своими 70 тысячами всадников и 150 тысячами пехотинцев, прибывшими из Египта и Сирии. Оборона цитадели Сен-Жак была героической… По другую сторону стен находилось всего 15 тысяч защитников-христиан… Они сражались как львы, один против пятнадцати. Минеры султана атаковали уязвимые места крепости группами в тысячу человек. Они прокрались через сточные канавы и рвы для забоя… в нужных местах, что удивительно.
Леоне замолчал, внимательно смотря на дрожавшего человека, обеими руками ухватившегося за край своего рабочего стола. Капелла попытался оправдаться едва слышным голосом:
- Переговоры удались… Аль-Ашраф согласился выпустить защитников цитадели Акры с условием, что они оставят там свое имущество.
- Предположим… Король Генрих не мог согласиться на столь безоговорочную и унизительную сдачу. Кроме того, впоследствии защитники цитадели смогли убедиться, как султан выполняет свои обещания, - возразил Леоне спокойным тоном, пристально глядя своими глазами цвета морской волны на банкира. - Пятнадцатого мая Новая Башня, сданная графиней де Блуа, рухнула, поскольку минеры султана провели под нее подкоп. Тогда аль-Ашраф дал слово, что позволит побежденным уйти, главным образом женщинам и детям. Но его мамлюки, едва проникнув в цитадель, принялись грабить и насиловать. Затем была резня. Доминиканцы, францисканцы, клариссы… Множество женщин и детей было захвачено в плен… Потом их продали на невольничьих рынках… Резня только началась… Почти все они погибли, мои братья госпитальеры, рыцари-тамплиеры, рыцари орденов Святого Лазаря и Святого Фомы. Осталась лишь горстка калек.
- Но это было неизбежно… - простонал Капелла. - Двумя годами раньше, кажется, в августе, несколько итальянских крестоносцев Гуго де Сюлли на одном из базаров набросились на мусульманских крестьян и торговцев, так что тем пришлось искать убежища на своих складах и…
- И кто им помог? - прервал Капеллу Леоне, голос которого внезапно стал пронзительным. - Госпитальеры и тамплиеры!
- Это была война… Войны…
- Нет… Это была западня. Это была ловко устроенная западня, к тому же имевшая торговое значение, не так ли, банкир? Что касается стычки на базаре, то это плохой предлог. Всегда возникает необходимость оправдать войну, кто бы ее ни вел и где бы она ни велась. Но не в этом вопрос. Если бы мамлюкам не были известны планы Новой Башни и сточных канав, минеры не смогли бы сделать подкоп. Или, по крайней мере, работы продвигались бы медленнее. Мы могли бы надеяться, что к нам подоспеет подкрепление, или же, в худшем случаем, мы сумели бы вывести из крепости как можно больше людей. Сколько стоит резня 15 тысяч мужчин и почти стольких же женщин и детей, Джотто Капелла?
- Они… они меня били. Они… они хотели меня кастрировать… Они сделали бы это… Они смеялись, - бормотал он.
Глаза ростовщика бегали из стороны в сторону, словно он ждал помощи от провидения. Леоне не сводил с него взгляда. Хитрая лиса прибегла к последнему средству: к жалости.
Начало июня 1291 года. Битва шла в другом месте. Крепость Сидона находилась в осаде. Она не могла оказать длительного сопротивления. Двенадцатилетний мальчик сумел скинуть с плеча руку своего дяди Анри, сумел освободиться от этого мощного захвата, чтобы бегом броситься к руинам Акры. Его шатало из стороны в сторону, он падал, затем поднимался. Его руки были в крови. Белые широкие ступени, залитые светом. Ступени часовни. Широкие ступени, обезображенные полосами засохшей крови, месивом из человеческой плоти. Широкие ступени, гудящие от мух, которые отяжелели после такого роскошного пира.
Несколько женщин пытались укрыться в часовне, спрятать там своих детей. Под одной из женщин, голова которой, почти оторванная от шеи, смотрела в небо, подросток заметил шелковистую белокурую массу. Белокурую массу, слипнувшуюся от темной крови. Волосы своей сестры.
- Сколько, Капелла? Сколько за мою мать и семилетнюю сестру, которых, изнасиловав и перерезав им горло, оставили гнить на солнце, бросили собакам, растерзавшим несчастных так, что я не узнал их? Сколько за твою душу?
Наконец банкир перевел свой взгляд на рыцаря. Это был взгляд смерти, взгляд воспоминаний. Изменившимся голосом он сказал, догадываясь, что никогда не оправится после такого признания:
- Пятьсот ливров.
- Ты лжешь. Я всегда распознаю вашу ложь, она слишком очевидная. Речь шла о более скромной сумме, не правда ли?
Банкир молчал. Рыцарь же продолжал настаивать:
- Не правда ли? Что? Что ты думал? Что, удвоив или утроив количество полученного золота, ты сумеешь получить отпущение грехов? Что, умножив цену предательства и алчности, ты в какой-то мере оправдаешь их? Что все в этом мире имеет свою продажную стоимость? Как ты думаешь, сколько стоят тысяча ливров, сто тысяч ливров или десять миллионов ливров в глазах Господа? Столько же, сколько паршивый денье.
- Триста… Но я получил только половину, они не сдержали своего слова. Они плюнули мне в лицо, когда я потребовал остальное.
- Прощелыги, - с горькой иронией сказал рыцарь.
Затем рыцарь закрыл глаза и, подняв лицо к потолку, произнес, словно разговаривая сам с собой:
- Сто пятьдесят золотых ливров за столько трупов, за них двоих… Сто пятьдесят золотых ливров, которые позволили тебе стать банкиром. Выгодная сделка для… Кем ты был в то время, когда у тебя была душа?
- Торговцем мясом.
- А… Вот почему ты хорошо знал сточные канавы Акры и рвы для забоя.
Леоне вздохнул, а потом вновь зашептал:
- Я изучил вас, тебя и тебе подобных, и теперь меня окружает зловонное облако. Я всюду чувствую ваш запах. Он въелся в мою кожу, он исходит из моего сердца прямо в нос. Я чувствую вас, когда еще не вижу и не слышу вас. Я чую вас. Я задыхаюсь от затхлого запаха агонии, разложения ваших душ. Знаешь ли ты, что душа воняет, когда гниет? И нет более несносной падали.
Капелла резко встал. Он был не в состоянии терпеть боль, обжигавшую его ногу. С мертвенно-бледными губами он подошел к рыцарю, упал на колени перед креслом, в котором тот сидел, и зарыдал:
- Простите, умоляю вас, простите!
- Это не в моей власти, мне жаль. Себя.
Прошло несколько минут, наполненных рыданиями человека, стоявшего на коленях. Леоне охватила смертельная тоска. Как могло случиться, что он не простил, несмотря на свою бесконечную любовь к Нему? Что он потерял? Чем он испортил свою веру? Он взял себя в руки, вспомнив, что не был Светом, что приближался к нему с таким трудом, с такими усилиями, словно упрямый муравей, пресытившийся тьмой, болезненно уставший от нее. Однажды… Однажды он наконец прикоснется к этому Свету, который ему только приоткрылся в нефе Святой Констанции. Однажды он заключит его в свои объятия, он будет дышать им, он будет в нем купаться и смоет все свои грехи. Он приближался к нему, он это чувствовал. Он превратился в неутомимого муравья, который пересекал океан, всходил на горы, преодолевал все препятствия. Сотни раз он думал, что умирает, обжигаемый зноем пустыни, снедаемый лихорадкой, захлестываемый штормами и бурями. Но каждый раз он поднимался и вновь отправлялся в путь, продвигаясь к Свету. Он хотел однажды умереть в лоне Света и рассеяться в нем, обретя наконец покой. До Тайного Следа, Несказанной Тайны было рукой подать. Тайна ждала лишь крови, готовой пролиться ради нее. Его крови.
Леоне встал, грубо оттолкнув человека, стоявшего на коленях.
- Я жажду встречи с Гийомом де Ногаре. В конце концов, ты один из ростовщиков Французского королевства. Я уверен, что ты найдешь удобный предлог, объясняющий мое присутствие рядом с тобой. Не забудь: малейшая попытка строить козни, и Филипп Красивый узнает, кто виновен в бойне Акры. На это время я остановлюсь у тебя. Банкир… Обращайся ко мне только в том случае, если этого требует дело. Я буду есть один, в комнате, которую ты мне отведешь в своем доме. И пусть она будет готова через час. Пойду подышу уличной вонью. Она не такая противная, как запах ладана, который курится у тебя дома.
Рыцарь остановился на пороге и, не обернувшись, бросил совершенно опустошенному человеку:
- Никогда не лги мне. Я многое знаю о тебе, Капелла, многое, о чем ты даже не догадываешься. Если тебе не терпится продать меня за тугой кошелек или просто из страха, клянусь перед Богом наполнить все твои дни, все твои ночи такими муками, что твое живое воображение даже и представить не в состоянии.
Женское аббатство Клэре, Перш,
июнь 1304 года
Вот уже в течение нескольких недель Клеман каждую ночь приходил в аббатство, куда его почти против собственной воли влекли сокровища, спрятанные от посторонних глаз в тайной библиотеке. Сначала мальчику было немного страшно, но потом он постепенно стал чувствовать себя более уверенно. Он проникал в библиотеку с наступлением ночи и порой осмеливался проводить там весь следующий день. Питался он тем, что похищал на кухне Суарси, поскольку испытывал все более сильное недоверие к Мабиль. К тому же после последнего визита Эда де Ларне его недоверие, прежде пассивное, претерпело значительные изменения. Если до сих пор Клеман довольствовался тем, что просто наблюдал за шпионкой, надеясь тем самым защитить Аньес, теперь он подмечал малейший из ее подозрительных жестов. Он быстро осознал, каким нелепым был его первоначальный план. Ведь он рассчитывал поймать ее с поличным, чтобы у дамы де Суарси появилась законная причина выставить служанку за дверь. Слишком очевидный план. Слишком очевидный и неэффективный. Почему бы, наоборот, не обратить козни шпионки против нее самой? Позволить ей выведать мелкие, безобидные секреты, шитые белыми нитками. А если Эд использует их против своей сводной сестры, его будет легко разоблачить, несмотря на его происхождение и состояние, которые, впрочем, давали ему существенное преимущество. Теперь Клеману осталось только уговорить даму де Суарси согласиться на подобную уловку. Он знал, что его госпожа начинала осознавать неприятную правду. Одерживать благородные победы или терпеть достойные поражения можно только перед лицом достойного врага. А победить могущественного негодяя слабым помогают лишь хитрость и обман. Клеман был уверен, что Аньес это понимала, хотя и не совсем была готова согласиться. Впрочем, низость Эда сослужила в некотором роде добрую службу даме де Суарси. Она заставила замолчать последние угрызения совести. Эд был злобным животным, и поэтому ради достижения цели все средства были хороши.
К числу таких средств принадлежали и ночные походы в тайную библиотеку Клэре. Клеман успокаивал себя, думая, что, если у аббатисы возникнет желание наведаться в библиотеку, он всегда сумеет спрятаться под винтовой лестницей, за импровизированным занавесом из развешенных кож. Но его страхи быстро улеглись. Похоже, мать аббатиса крайне редко посещала библиотеку, о существовании которой знала лишь она одна. Да и ключи были только у нее. Сначала ребенка удивляло столь странное поведение аббатисы, чья эрудиция была хорошо всем известна. Но постепенно он понял причину: некоторые произведения таили в себе невероятные открытия, ошеломляющие тайны. Иные из этих открытий потрясли Клемана до глубины души. Сначала он даже не хотел верить напечатанным строкам. Но неопровержимые доказательства убедили его. Например, людей окружает не пустота, а своего рода неосязаемый флюид, внутри которого существуют столь микроскопические элементы и организмы, что никто не в состоянии их заметить. А спрятанный в мозгу жаб камень, защищающий от ядов, оказался досужим вымыслом, как и единороги. Комы, конвульсии, дрожь и мигрень были не кознями вселившихся в человека бесов, а следствием нарушений в работе мозга, если верить Абу Марвану Абд аль-Малику ибн Зухру, которого на Западе называли Авензоаром, - одному из выдающихся врачей-арабов иудейского происхождения XII века. Чтобы не забеременеть в течение года, было недостаточно плюнуть в рот лягушки три раза. И так далее, и так далее…
Отказывалась ли Элевсия де Бофор пуститься в плавание по столь бурному морю? Спасовала ли она перед опасностью, которую представляла собой эта наука для застывших догм и, главное, для власти, которую эти догмы давали тем, кто владел ими? Почти целый месяц все внимание Клемана было приковано к тоненькой книжечке. Учебник греческого языка для латинистов. Он даже набрался храбрости забрать учебник с собой на несколько дней, чтобы быстрее выучить этот странный язык, который теперь казался ему главным условием для понимания мира.
Потом Клеман стал искать на заставленных полках библиотеки подобную книгу, которая позволила бы ему проникнуть в тайны древнееврейского и арамейского языков, поскольку в его лихорадочных поисках вскоре появилась определенная логика: путеводная нить, сущность которой он пока не понимал, вела его от одной книги к другой.
Клеман глазам своим не поверил, когда осторожно открыл небольшой сборник афоризмов в добротном ярко-красном шелковом переплете. То же имя. То же имя, выведенное чернилами, было написано вверху на первой странице трех прочитанных им ранее книг. Материализация его путеводной нити. Эсташ де Риу, рыцарь-госпитальер. Умер ли он? Завещал ли он свои книги аббатству Клэре или наследнику, выступившему посредником? Как могло случиться, что вот уже несколько дней Клеман выбирал книги из библиотеки этого человека?
Он импульсивно бросился к полке, на которой нашел это произведение. Одну за другой он вынимал книги и, едва открыв, сразу же ставил их на место. Наконец он нашел то, что искал. Плохо выдубленная кожа, окрашенная в темно-фиолетовый цвет, служила обложкой большой книги, от которой исходил кисловатый запах жира. Названия не было даже на форзаце, только имя ее бывшего владельца, словно шифр: Эсташ де Риу. Увидев на первых страницах диаграммы, Клеман решил, что в его руки попал учебник по астрономии или астрологии. Однако следующие страницы вызвали у него удивление. На них были изображены знаки зодиака, причем некоторые из них были окружены стрелами, отсылающими к сложным расчетам и комментариям, сделанным, вне всякого сомнения, двумя разными людьми. Первый почерк, хотя и немного нервный, был мелким и четким, второй же - размашистым. Собственно, это была не книга, а скорее личный дневник. Дневник рыцаря де Риу и другого человека, имя которого нигде не упоминалось. Внимание Клемана привлекла к себе одна фраза, написанная сбоку:
Et tunc parabit signum Filii hominis.
Стрела, исходившая от этой фразы, заставила Клемана перевернуть страницу. То, что он увидел на обороте, повергло его в недоумение.
Эклиптика, на которой располагались лишь знаки Козерога, Овна и Девы, была исчерчена каракулями, помарками, словно автор не был в себе уверен. Это ощущение усиливали комментарии, сделанные в форме вопросов. Некоторые из вопросов казались памятками для одного или нескольких редакторов.